писал? И где он сейчас?" И дело наверняка дошло бы до маленькой ссоры, если бы в птичьей клетке не взвился тоненький золотистый голосок гарцской канарейки. Поскольку они сидели вокруг клетки, словно вокруг фонтана, то на какую-то пару мгновений забыли обо всем на свете: казалось, этот золотистый голосок, скользя то вверх то вниз, обвивает их тоненькой ленточкой, объединяя во что-то такое, что дает понимание покоя и уюта как жизни, так и смерти; казалось, будто эта ленточка, будившая и обнадеживающая их, а потом снова возвращающаяся и сворачивающаяся у своего истока, лишала их речи, может быть, потому, что извивалась золотым орнаментом по комнате, а может быть, и потому, что на какое-то мгновение смогла донести до их сознания то, что они составляют одно целое, и избавить от той ужасающей тишины, гул и безмолвие которой непроницаемым звучанием стоят между людьми стеной, через которую уже больше не пробивается человеческий голос. Теперь, когда пела канарейка, даже господину фон Пазенову удалось наконец избавиться от этого отвратительного безмолвия, и все были преисполнены чувством сердечного покоя, когда госпожа фон Пазенов предложила: "Не выпить ли нам теперь по чашечке кофе?" И когда они проходили через большой зал, окна которого были зашторены из-за жаркого полуденного солнца, никому как-то и не вспомнилось, что здесь в гробу на возвышении лежал Гельмут.
Затем появился Иоахим, и Элизабет снова испытала чувство разочарования, ибо она хранила в памяти его образ в форме, сейчас же он был одет в деревенский охотничий костюм. О держались отчужденно и скованно, и даже когда они вернулись со всеми в салон, а Элизабет стала перед клеткой с канарейкой и просунула между прутьев палец, чтобы птица с негодованием поклевала его, даже тогда, когда она для себя решила, что в ее салоне - выйди она когда-нибудь замуж — всегда будет жить такая маленькая желтенькая птичка, даже тогда Иоахим и замужество уже больше не вязались в ее представлении во что-то единое. Но это ее не расстроило, а даже успокоило и значительно упростило ее отношение к нему, когда, прощаясь, они договорились, что в ближайшем будущем он заедет за ней для совместной прогулки. Перед этим, конечно, ему следовало бы нанести им визит.
Бертранду удалось наконец последовать приглашению Пазенова, и по дороге в имение он сделал промежуточную двухдневную остановку в Берлине. Само собой разумеющимся было то, что он хотел навестить Руцену: он сразу же отправился в театр и отослал свое приветствие с парой цветков в костюмерную. Руцена обрадовалась его визитке, ей было приятно получить цветы и льстило, что Бертранд будет дожидаться ее у входа. "Ну, маленькая Руцена, как дела?" И Руцена, постоянно сбиваясь, затараторила, что очень и очень хорошо, о, собственно говоря, не так уж и хорошо, она ведь так скучает по Иоахиму, но сейчас, конечно, хорошо, потому что она ужасно рада тому, что Бертранд, который является очень хорошим другом Иоахима, ее забирает. Когда они затем сидели за ужином и говорили о Иоахиме, Руцена, как это часто с ней случалось, внезапно загрустила: "Сейчас вы ехать к Иоахиму, а я должна оставаться здесь; есть несправедливость на свете". "Ну, конечно, бывают несправедливости на свете, даже еще более великие, чем ты думаешь, маленькая Руцена, — им обоим показалось вполне уместным, что он сказал ей "ты", — В определенной степени меня привело сюда беспокойство о тебе". "Как понимать это?" "Да не в восторге я от того, что ты погрязла в этой театральной жизни". "Почему? Это же красиво". "С моей стороны было опрометчиво поддаться вашей просьбе… просто потому, что вы романтики, и одному Богу известно, что вы представляете себе под понятием "театр", "Не понимаю, что хотеть сказать". "Да ничего, маленькая Руцена, но то, что ты там останешься, исключено. К чему это в конце концов приведет? Что из тебя в конце концов получится, дитя мое? Ведь нужно же о тебе позаботиться, а с романтизмом в голове ни о ком не позаботишься". Она уже сама может позаботиться о себе, с гордостью и небрежностью сказала Руцена; ей никто не нужен, и он пусть уходит, а Иоахим, если он хочет ее бросить, пусть уходит тоже. "И вы, плохой человек, пришли сюда, другу только плохо делать". Она расплакалась, бросая сквозь слезы враждебные взгляды на Бертранда. Было нелегко ее успокаивать, ибо она стояла на своем, что он плохой человек и плохой друг, который хочет испортить ей такой чудесный вечер. Потом она как-то сразу побледнела и устремила на него наполненные ужасом глаза: "Прислал вас сказать, что все?!" "Но, Руцена!" "Нет, можно десять раз говорить нет, я знаю, что это так, о, вы оба плохие. Сделать мне такой позор". Бертранд понял, что разумными доводами тут ничего не добьешься; но. может быть, в ее бестолковом подозрении было хотя бы приблизительное представление о реальном положении вещей и об его безнадежности. Она выглядела беспомощной, словно маленький зверек, которого загнали в угол. Может, все-таки это и хорошо, что она имеет трезвый взгляд на будущее. Он просто отрицательно покачал головой: "Скажите, дитя мое, не могли бы вы на время, пока Иоахим в отъезде, уехать к себе на родину?" До нее же дошло только, что ее пытаются отправить отсюда. "Но, Руцена, кому это нужно, отправлять вас отсюда! А вместо того, чтобы убивать время одной в Берлине и в этом бессмысленном театре, не лучше ли было бы вам среди своих…" Она не дала ему договорить: "Нет никого, все плохие на меня… нет никого, и вы хотите отправлять меня отсюда". "Руцена, подумай, что ты говоришь; как только Пазенов снова окажется в Берлине, то и сможешь сразу же вернуться". Руцена его уже не слушала хотела уйти, не желая ничего больше знать. Но ему не хотелось так отпускать ее, и он призадумался над тем. как бы отвлечь ее от этих мыслей; наконец ему пришло в голову, что им неплохо было бы вместе написать письмо Иоахиму. Руцена сразу же согласилась; он распорядился принести бумагу и сверху написал: "Тепло и с благодарностью, вспоминая чудесный вечер, вам шлют сердечный привет Бертранд", а она добавила: "и много-много поцелуев Руцена". Она запечатлела поцелуй на бумаге, но слезы ее никак не иссякали. "Это все", — повторяла она и потребовала, чтобы ее отвезли домой. Бертранд сдался. Дабы не оставлять ее в таком беспомощном состоянии, он предложил прогуляться. Чтобы ее успокоить — а слова оказались уже бесполезными, — он взял, как хороший заправский врач, ее руку; она благодарно и в поисках опоры слегка прижалась к нему, подала руку, едва заметно пожав ее. Она — маленький зверек, подумал Бертранд, но для прояснения ситуации заметил: "Руцена, я ведь плохой человек и твой враг". Но она в ответ не проронила ни слова. В нем поднялась какая-то легкая и все же нежная злость на спутанность ее мыслей, затем она перешла на Иоахима, который взвалил на себя ответственность за Руцену и ее судьбу, хотя у самого в голове была не меньшая путаница, чем у этой девушки. Может быть, из-за тепла ее тела, которое он ощутил, но на какое-то мгновение у него промелькнула злая мысль, что Иоахим заслуживал бы того, чтобы Руцена изменила ему с ним, но это не было серьезно, и вскоре он снова вернулся к тому благосклонному чувству, которое он, впрочем, всегда питал к Иоахиму. Руцена и Иоахим казались Бертранду существами, которые всего лишь маленькой частичкой своего бытия подходили ко времени, в котором они жили, и к своему возрасту, а большая часть была где-то, может быть, на другой звезде или в ином времени или же просто в детстве. Бертранду бросилось в глаза, что вообще так много людей из разных эпох живут одновременно и вместе, они даже одного возраста; может, вся беспомощность и трудность в том, чтобы умом понять друг друга; удивительно только, что вопреки всему этому существует что-то вроде человеческого сообщества и вневременного взаимопонимания. Вероятно, и Иоахима нужно просто погладить по руке. О чем он может и должен с ним говорить? Зачем она вообще нужна, эта поездка в Штольпин? Бертранд откровенно разозлился, но потом вспомнил, что хотел поговорить с Иоахимом о судьбе Руцены; это придавало визиту и потерянному времени немалый смысл, и, снова придя в хорошее расположение духа, он сжал руку Руцены.
Перед ее домом они простились, молча постояли пару мгновений напротив друг друга, и возникло ощущение, что Руцена ожидает еще чего-то. Бертранд улыбнулся и, прежде чем она успела подставить ему губы, поцеловал ее по-родственному в щеку. Она быстрым движением погладила его руку и попыталась ускользнуть домой; он задержал ее перед дверью: "Да, маленькая Руцена, завтра утром я уезжаю; что же мне передать Иоахиму?" "Ничего, — быстро и сердито ответила она, но затем опомнилась: — Плохой, но приду на вокзал". "Спокойной ночи, Руцена", — сказал Бертранд, и в душе опять шевельнулась слабая злость, он все еще ощущал на губах кожу ее щеки, словно пушинку. Бертранд прошелся несколько раз по темной улице туда и обратно, поглядывая на дом Руцены: он ждал, что за одним из окон загорится свет. Но то ли свет у нее уже горел, но был слишком тусклым, чтобы его заметить, то ли окна комнаты выходили во двор — Иоахим мог бы позаботиться и о лучшей квартирке! — короче, Бертранд ждал напрасно, и по прошествии какого-то времени, рассматривая дом Руцены, Бертранд решил, что этим дань романтизму уплачена изрядно, прикурил сигару и направился домой.
Пол в гостиных был выложен паркетом, а полы в комнатах для гостей на втором этаже просто натерты мастикой, большие доски из светлого мягкого дерева отделены одна от планками чуть более темного цвета. Очевидно, мощными стволы, из которых некогда выпилили эти доски, и хотя древесина была довольно мягкой, все равно безупречные размеры досок и правильность формы свидетельствовали о благосостоянии бывших господ. Стыки между планками и досками тщательно подогнаны, и там, где они позже из-за высыхания дерева разошлись, их так тщательно заделали клиньями, что почти ничего не было заметно. Мебель, скорее всего, изготовил деревенский плотник, вероятно, еще в те времена, когда по этой местности прошли наполеоновские войска; по крайней мере, такая мысль приходила в голову, потому что мебель отдаленно напоминала тот стиль, который называют ампир, впрочем, вполне может быть, что она была чуть старше или моложе, ибо выпуклостью своих форм она выпадала из прямолинейности той эпохи. Здесь стояли трюмо, зеркало которого в высшей степени неожиданно было разделено вертикальной деревянной планкой, комоды, которые избытком или нехваткой ящиков противоречили чистой архитектонике. И хотя вся эта мебель была расставлена вдоль стен почти беспорядочно, и кровать бессмысленнейшим образом стояла между двух дверей, и большая белая изразцовая печь была втиснута наискось в угол между двумя шкафами, все же эта меблированная комната производила впечатление покоя и уюта, приветливой она казалась, когда солнце просвечивало сквозь белые занавески, а рамы окон отражались в блестящей полировке мебели. И возможно, украшающее комнату большое распятие на стене над кроватью не рассматривается больше как украшение или как обыкновенная деталь внутреннего убранства, а воспринимается так, как воспринималось, когда его вешали сюда: ночной страж и напоминание для гостя о том, что он проживает в доме христианской общины, в доме, который хорошо заботится о плотском преуспевании, из которого позволительно в веселой компании съездить на охоту, вернуться обратно, чтобы п