более горячо я откликнулся на его призыв к способным и знающим людям.
Примерно в это время — шел 1834 год — в один прекрасный день, уже перед вечером, на пикнике на берегу Шагрина я встретил Элизабет. Она бежала в шуточных женских гонках, и одна ее нога была привязана к ноге другой молодой женщины. В качестве приза предлагался металлический значок с выгравированным на нем именем победительницы. Работу по металлу должен был выполнить я. Я стоял в конце беговой дорожки, ожидая, чтобы победительница торжествующе прислонилась грудью к финишной ленточке, когда впервые в жизни увидел Элизабет. Более всего меня поразило различие между нею и женщинами, находившимися поблизости от нее. Она не выделялась ни красотой, ни хрупкостью, не казалась ни слишком скромной, ни полной коварства. Солнце окрасило ее лицо в восхитительные смуглые тона августовского персика. Ее медлительный и осторожный взгляд был задумчив. Я разглядел, что эта женщина молода, но она держала себя с достоинством, в ее внешности виделись прямодушие, надежность, честность, и казалось, что ей вовсе незнакомы многие уловки, притворство и жеманство, к которым, как известно, прибегают женщины, рисуясь в присутствии неженатых мужчин. Голубое платье Элизабет приоткрылось у шеи, дав мне незабываемую возможность увидеть на миг розовое тело. Мое самое первое впечатление о ней было таково, что я распознал в ней женщину, которая понимает собственную душу. И в то время, и сейчас ничто в друге не могло бы сильнее привлечь меня, чем это понимание.
Я смотрел на Элизабет через все поле, пока она прилаживала веревку, привязывавшую ее ногу к ноге партнерши — пухленькой, густо напудренной девушки, сильно вспотевшей на жаре.
По хлопку пистолета Элизабет и Марта бросились бежать, словно чудное колченогое животное, глаза их сверкали сквозь летнюю дымку. Когда Элизабет взглянула вперед, на финишную ленточку, наши глаза встретились — и именно в тот момент я все понял. Все кругом прыгали от возбуждения, но только не я. Я стоял неподвижно, пристально наблюдая за ней. И вот две молодые женщины, обогнав остальных, прорвались через финишную ленточку с такой силой, что упали в мои объятия. После того как, сняв с них путы, я отсоединил их друг от друга, я оказался один на один с Элизабет, но не был способен вымолвить ни слова. Это она предложила, чтобы мы с нею пошли пройтись.
Мы прошли в поле, подальше от пикника. Пока мы шли, я набрался храбрости и крепко взял Элизабет под руку. Подвел ее к упавшему дереву, чей ствол был весь изрезан инициалами, и смахнул с него пыль. Как мне хотелось, чтобы у меня был большой дом, где я мог бы ее принять от всей души, где была бы гостиная с глубоким мягким креслом и лишние спальни, ожидающие гостей!.. Я знал: со временем все это будет, и, может быть, с ее помощью. Так я ей и сказал. Когда день уступил место сумеркам и с травы поднялись комары, я заключил Элизабет в объятия. Когда же на поле спустилась вечерняя синева, я ее поцеловал. Я не собирался целовать ее еще раз, но потерял контроль над собой. Мне очень хотелось бы сказать, что нас свела воля Христа и Джозефа Смита или еще какая-то мистическая сила, но я последую установленному мною здесь правилу быть честным: никакая более благородная сила, кроме силы желания и первых, рвущихся наружу ростков любви, не заставляла нас упасть на траву. Ощущая под собой ее тело, с сердцем, бьющимся в унисон с ее сердцем, я понимал: мы поженимся. Я знал: эта женщина не покинет меня утром.
Некоторое время мы с ней лежали рядом на траве. На краткий миг выражение ее лица показалось мне совершенно отсутствующим, будто она ушла от меня, ее мысли уплыли далеко прочь.
— Скажи мне, о чем ты думаешь, — попросил я.
— Ты ведь ничего обо мне не знаешь.
А я ответил ей:
— Ты ничего не знаешь обо мне.
Тогда мы заговорили о нашем будущем, словно то, что предшествовало, было вовсе не важно, словно благодаря соединяющей силе нашего слияния мы с ней могли предопределить все, что ждало нас впереди. У нас оказались общие мечты: брак по любви, дети — много детей, большой каркасный дом и семейное имя, поднимающееся все выше — но только в сообществе Святых.
Элизабет говорила о вечном спасении, признавалась в своей любви к Джозефу Смиту. Когда она говорила, лицо ее светилось, точно зажегся фонарик.
— Я никого никогда не любила так, как Джозефа. Но есть кое-что такое, что тебе нужно знать.
И она стала рассказывать мне о своей жизни до обращения, и в голосе ее не звучало ни нотки стыда. Когда Элизабет окончила свою повесть, она спросила, не беспокоит ли меня ее прошлое.
— На самом деле, — ответил я, — твое прошлое нисколько не отличается от моего.
— Это неправда. Для тебя прошлое — в прошлом. Для меня же мое прошлое — со мной, в моем сыне Гилберте.
— Я хочу с ним познакомиться. — Она прижалась щекой к моей груди, и я пообещал ей любить ее сына. — Когда мы сможем пожениться? — спросил я.
— Боюсь, что не сможем.
Я почувствовал себя раздавленным, точно так, как это было с Дженеттой. В отчаянии я спросил: почему же нет?
— Ты ведь не Святой.
Для Элизабет все было очень просто. Я же был готов на все, чтобы обладать ею. Я хотел, чтобы она была моею, была для меня, была со мной каждую ночь, до конца моих дней. Простите мне словесные излияния, но если читающий — человек искренний, он меня поймет.
На следующий день Джозеф окрестил меня в излучине Шагрина. Не могу сказать, что, когда он держал меня под бегучими водами потока, я почувствовал, как что-то передается от него ко мне, как это описывали мне другие. Они сравнивали это с ударом молнии, пронизавшей все тело, настолько это ощущение было неожиданным и мощным, полным ярости, какая может исходить лишь от Бога. Что касается меня, то я ничего не почувствовал, кроме холодной воды и липких пальцев водорослей у себя на шее. Только и всего. Совершенно земные чувства. По названию я теперь стал Святым. Мои побудительные мотивы тоже были совершенно земными: я хотел жениться, и мне хотелось добиться успеха. Я верил в Бога и в христианские добродетели, во всем остальном я был далеко не уверен. А сейчас, когда я возвращаюсь мыслями ко всему, что произошло, и к тем ошибкам, что я совершил, я уверен в чем бы то ни было еще менее. Когда я читаю и перечитываю итоги своей жизни, как описала их моя дочь в книге «Девятнадцатая жена», я теряю уверенность почти во всем, особенно и более всего в себе самом и в своей вере.
Мы с Джозефом выбрались на берег реки мокрые и дрожащие. Меня ожидала матушка, чья жизнь, хотя я не мог тогда знать об этом, уже подходила к концу, и Элизабет, вся золотившаяся на солнце. Мы с ней поженились на следующий же день, и она оставалась моей единственной женой целых одиннадцать лет. Если бы мне в тот день сказали, что в будущем я возьму себе еще одну жену, а потом и других, я поклялся бы, что это неправда. Я уверял бы, что такая Судьба для меня невозможна. Как и большинство мужчин, я верил, что мое сердце никогда не подвергнется ни коррозии, ни порче.
NOTA BENE[25]
Биография Чонси Дж. Уэбба, часть II, архивирована со строгими ограничениями в Специальном собрании документов. Для более полной информации просим обращаться к архивариусу Церкви.
V19-Я ЖЕНАГлаз во тьме
Теперь все это кажется такой вонючей мурой
— Офицер Каннингем? Это я, Джордан Скотт. Послушайте, я знаю правила… — Я вел машину из Месадейла с Электрой на коленях. — Но это очень срочно. Есть у меня хоть какой-то шанс с мамой увидеться? Прямо сегодня?
В трубке ни звука. Потом:
— Вы же знаете правила.
Я снова попытался, и она снова мне отказала. Тогда я испробовал другой способ, сказав, что завтра мне негде оставить Электру. Офицер Каннингем вздохнула:
— Ох, пожалуйста, не надо со мной так!
Я извинился. Потом взмолился. Вскоре мы оба поняли, что она готова сдаться.
— Но это одноразовая уступка, вы понимаете?
Оставив Электру с девушкой-готкой в интернет-кафе, я прошел через тюремный металлоискатель. Офицер Каннингем вовсе не выглядела довольной.
— Не будем говорить об этом, ладно?
Через десять минут офицер Кейн усаживала мою мать на табурет с противоположной стороны стекла. Мы некоторое время сидели, пристально глядя друг на друга, и похоже было, что мы играем в гляделки — кто первый отведет взгляд. Мама взяла трубку и сказала:
— У меня осталось чувство, что в прошлый раз мы закончили на плохой ноте. Я не знала, вернешься ли ты.
— Я тоже.
— Я надеялась, мы сможем хоть как-то понять друг друга.
— Я пошел и поговорил с мистером Хебером.
Она, застыв, молча смотрела на меня. В раме стекла мама выглядела словно старый, выцветший портрет.
Я принялся рассказывать ей о встрече с мистером Хебером, однако замешкался, когда дело дошло до сути.
— Он сказал кое-что довольно тяжелое. О том, что может случиться. Ты уверена, что хочешь это услышать? — Она кивнула. На всякий случай я спросил ее еще раз. — Коротко говоря, все это довольно плохо выглядит. Как бы это сказать? Он думает… Тебя могут… Ну, есть возможность…
Тут я скис, как мокрая курица. Как сказать собственной матери, что ее казнят?
— Джордан, ты можешь все мне сказать.
— Знаешь что, на самом деле это он должен тебе все сказать.
Мама настаивала. Я сопротивлялся, но она все спрашивала и спрашивала, и, что бы там ни было, матери очень здорово умеют доставать своих потомков.
— Дело в том, — сказал я, — что там слишком много улик. Ну то есть я хочу сказать, много фактов, которые вроде бы… указывают, что ты… как бы… ты это сделала.
Она смотрела мне прямо в глаза, как только мама может смотреть.
— Понимаю. Ты мне не веришь.
— Мам, очень трудно понять, что — правда. Я хочу сказать, там, в Месадейле, все так перемешано.