нового петроградского кутилу.
Кутилы ещё не перевелись в северной столице. Они переменили только обличье. Прежний, дореволюционный состав жуиров и бонвиванов занимается сейчас продажей газет; на амплуа же «веселящегося Петрограда» пришёл новый человек, в большинстве своём до сих пор не переступавший и порога шантанов, кабаре и других злачных мест.
Дорвавшись наконец до недоступных ему ранее радостей жизни, этот новый жуир не знает преград и предаётся кутежам со всей силой давно накапливаемой неизжитой жажды к пряным дразнящим развлечениям. «Вилла Родэ», ещё недавно видавшая в своих стенах Григория Распутина, стала излюбленным местом и нового петроградского кутилы. Как и раньше, каждый вечер, едва затихал на ночь большой шумный город, вереница автомобилей, перегоняя друг друга, мчалась по Каменноостровскому проспекту и, пролетая стрелой через Строгановский мост, останавливалась у дощатого забора видавшей виды «Виллы»…
Непринуждённое веселье царило до глубокой ночи. С шумом и гиканьем разъезжалась ватага пьяных жуиров с визжащими дамами почти под утро, когда на обледеневших тротуарах устанавливались уже бесконечные голодные хвосты. Неслись в туманную ночную темень пьяные моторы. Их седоки не страшились обычной опасности петроградской ночи, грабители и налётчики были им нипочём, ибо были они зачастую с ними одного поля ягоды…
История никого не учит потому, что никто не учит историю. А ведь точно так же в девяностые журналисты увлечённо лепили образ нового русского. Прав был Маяковский и все, кто говорили вслед за Гегелем: история повторяется…
Вскоре после Октябрьского переворота Родэ уже председательствовал в правлении Союза владельцев ресторанов и гостиниц. От клиентов на «Вилле» не было отбою: всплывшие со дна хозяева жизни тоже желали развлечений. Новые жуиры, вскормленные ржавой бочковой селёдкой, теперь небрежно размешивали серебряными вилками ананасы в шампанском. Так что и ресторан с кафешантаном, и кабаре «Ночная бабочка» процветали.
После красногвардейского налёта всё рухнуло. Ограбленного Адолия Сергеевича сунули в кутузку, откуда его не без труда вызволил Горький. Потребовалось даже ходатайство Всероссийского союза оркестрантов и Российского общества артистов цирка и варьете.
Новое предложение Горького пришлось кстати: Родэ энергично взялся за Дом учёных. Победившая партия интересовалась деньгами и оружием, а не мозгами. Интеллектуалы голодали — работы не стало, всё кругом порушено, жить не на что… Таланты Адолия Сереевича оказались незаменимы. Он подкармливал, выбивал вещевые и хлебные пайки, надоумливал Горького — к кому обратиться, что сказать, как поступить. Стараниями Родэ не все светлые умы утекли тогда за рубеж. Благодарные новые обитатели дворца дали Дому учёных своё название — Родэвспомогательный дом.
Не остался без внимания ещё один великокняжеский особняк, глядящий и на Неву, и на Миллионную улицу с Марсовым полем. Его построили при Екатерине Великой. Она подарила его своему любовнику, графу Орлову. Но тогдашние строители, подобно нынешним, работали не спеша. Граф терпеливо дождался окончания строительства — и умер, пока дворец отделывали тремя десятками сортов мрамора.
Мраморный дворец побывал собственностью казны. Принадлежал сыну императора Павла, великому князю Константину. Когда Константин Павлович, женившись на польской княгине Лович, отказался от престола в пользу Николая Первого — роскошный дворец снова перешёл в казну. Его называли не только Мраморным, но и Константиновским: после Константина Павловича дворцом владел ещё сын императора Константин Николаевич, а следом — внук, Константин Константинович.
Этот великий князь оказался не только последним владельцем, но и последним из императорской семьи, кто по всем правилам был похоронен в соборе Петра и Павла. Президент Российской академии наук, главный начальник военно-учебных заведений и прославленный поэт К.Р. умер от горя, потеряв на войне сына и зятя. До гибели остальных трёх сыновей, сброшенных в алапаевскую шахту, он не дожил.
По себе К.Р. оставил светлые лирические стихи и изящные романсы. Его пьесу «Царь Иудейский» запретил Синод, несмотря на то, что автор — дядя императора, а Михаил Булгаков положил «Царя…» в основу романа «Мастер и Маргарита».
С конца девяностых годов у главного входа в Мраморный дворец установили памятник Александру Третьему. Новая игрушка для российского холопа — та, что развлекала Бурлюка с Маяковским на Знаменской площади. Ночами в памятник упирался луч сверхмощного военно-морского прожектора, установленного на здании Адмиралтейства в начале Первой мировой: он лупил вдоль всего Невского проспекта.
После переворота большевики переименовали Николаевский вокзал, перед которым стоял памятник, в Московский; Знаменскую площадь — в площадь Восстания и Невский проспект — в проспект Двадцать Пятого Октября. Сам комод, на комоде бегемот сковырнули с пьедестала и чудом не уничтожили. Он устоял и во время блокады Ленинграда, когда в него, единственный из памятников города, попал немецкий снаряд. Несколько десятилетий бронзового Александра можно было увидеть только через окошко во внутреннем дворике Русского музея — к слову, бывшего музея Александра Третьего, куда император передал коллекцию русской живописи из Эрмитажа и собственного собрания.
Выяснилось, почему скульптор изобразил государя в такой странной одежде — высокой шапке и кургузом тулупе. Всё же конная статуя, парадный портрет… Александр Третий основал Транссибирскую магистраль и назначил наследника-цесаревича председателем Комитета по строительству. Поэтому император Николай Второй, увековечивая память родителя, выбрал местом для памятника площадь перед вокзалом. А Мария Фёдоровна, утверждая облачение супруга, остановилась на униформе железнодорожного кондуктора. Жена и сын хорошо знали, что Александр Третий почитал Транссиб одним из главных успехов своего правления. И гордился, что при нём, единственном из государей, Россия не воевала.
Все великие князья в годы Первой мировой открывали в своих дворцах госпитали. Мраморный дворец — не исключение: здесь выхаживали раненых офицеров. После семнадцатого года дворец отдали Министерству труда, потом — Российской академии истории материальной культуры… Наконец, в памятном для страны тридцать седьмом году в Мраморном дворце открылся музей Владимира Ильича Ленина.
Рассказывая о северной российской столице, не упомянуть об этом персонаже соблазнительно, но невозможно. Без него не обошёлся и роман. Тем более — без малого семьдесят лет город носил его имя, сделавшись Ленинградом.
Владимир Ильич Ульянов, эмигрант из фракции Социал-демократической партии, узнал о событиях февраля 1917 года в Цюрихе, где застал его Ронге: прочёл на уличных щитах с бесплатными газетами. Вместе с другими товарищами жадно читал о России, где не был десять лет. Как же так? Пока они здесь нищенствуют, грызутся, лысеют над книгами Маркса и рвут перьями бумагу, строча письма издалека, — в России делят государственную власть! Императора при сочувствии армейских генералов низложили депутаты Государственной думы — члены партий кадетов, трудовиков, октябристов… Большевики остались не у дел. Надо было скорее ввязаться в драчку, как любил повторять Владимир Ульянов. Его поездки к посланнику Германии в Берн участились.
Члены маленькой партии, упорно именовавшие себя большевиками, пожелали вернуться на родину. Немцев это устраивало: большевики выступали за поражение России в войне и вполне годились для подрывной деятельности. Однако лететь аэропланом они боялись и ехать через воюющую Европу с фальшивыми паспортами под видом немых шведов — тоже.
— Приснится какая-нибудь меньшевистская сволочь, начнёшь ругаться — и прощай, конспирация! — говорил Владимир Ильич. Если это была шутка, то несмешная: Австрия и Германия с подозрительными не церемонились. Одну женщину мурыжили на пограничном пункте шесть недель. Обыск результатов не дал, но она могла держать важную информацию в памяти: ждали, пока забудет.
Максимилиан Ронге, знакомый Ульянова, выстроил целую систему для охоты на шпионов и с гордостью писал про её успехи.
В целях пресечения шпионажа было введено обязательное предъявление паспорта при пересечении границы. Вскоре было введено дальнейшее ограничение передвижения внутри страны. Гражданские пассажиры, ехавшие по железным дорогам северного театра военных действий, должны были иметь удостоверение личности. На железнодорожной линии Бухе-Вена, идущей с запада, и на её продолжении через Будапешт-Предел в Румынию, был организован до конца года железнодорожный контроль, проконтролировавший более 2300 поездов, перевезших около 400 тыс. пассажиров.
Проскользнуть через такой фильтр гражданам вражеского государства — нереально. Время уходило впустую, и тут крепко помог Фриц Платтен, некогда спроворивший Ронге швейцарские документы. Фриц взял на себя переговоры в Берне с германским послом Гисбертом фон Ромбергом и нашёл блестящее решение всех проблем: экстерриториальность!
Двери железнодорожного вагона с большевиками опечатали, превращая в территорию другого государства, и ни один немецкий полицейский, солдат или пограничник войти туда уже не мог. Правда, пассажиры вагона тоже не могли выйти наружу до прибытия в Россию. Так что партийным путешественникам пришлось несколько дней терпеть ограничения в еде и проблемы с уборной.
Цюрих остался в прошлом. Любовь с соседями по пансиону была без радости, так что и разлука вышла без печали. Судьбе навстречу лучше двигаться налегке — Владимир Ильич бросил всё своё убогое добро в опостылевшей комнатёнке. Фрау Каммерер получила в наследство заношенную одежду, ненавидимый Надеждой Константиновной примус и кухонную утварь.
От этих щедрот со временем остались надколотая тарелка и ленинский нож с деревянной ручкой. После Второй мировой муниципалитет Цюриха подарил тарелку и нож Германской Демократической Республике в знак признательности: немцы вернули швейцарцам выставку произведений искусств, застрявшую в Восточной Германии, когда началась война. Достойный обмен!