Дадаисты, которые многому научили вождя большевиков, с интересом следили по газетам за его приключениями в России. Впечатлённые успехами своего былого приятеля, весной девятнадцатого года они устроили беспорядки. Но Цюрих — не Петроград, швейцарцы с порядком не шутят. Поэтическим кумирам Владимира Ильича крепко прижали хвост, и разношёрстная братия из кабачка на Шпигельгассе потянулась во Францию.
О том, как в апреле 1917 года первые большевики добрались до Финляндского вокзала в Петрограде, написано немало книг. О последствиях написано ещё больше, но этот роман — про другое. Сразу по прибытии Владимир Ильич держал речь перед взбудораженной толпой. Говорил он, стоя на башне бронеавтомобиля. В конце тридцатых годов такой же броневик установили против главного входа в Мраморный дворец. Там он красовался больше полувека, пока не сменился памятником Александру Третьему.
Есть вопрос, который вписывается в кружево рассказанной истории: почему осветительные лампы в России стали называть лампочками Ильича? Почему им присвоили даже не имя, а отчество человека, который их не изобрёл, не изготовил и не ввернул? Почему название прижилось не только в Петербурге, но даже за тысячу вёрст — например, в Елабуге, входившей в десятку самых электрифицированных городов царской России? Ведь ещё двадцатью годами раньше появления лампочек Ильича всю Елабугу залил электрическим светом Иван Иванович Стахеев. Хозяин города, коммерсант, с которым норовил подраться на «Вилле Родэ» двойник Распутина — и который купил Сергиевский дворец у великого князя Дмитрия Павловича…
Большевистские боевики заняли здание Смольного института благородных девиц. В дортуарах пепиньерок разместились вооружённые бородатые дядьки. Но присваивали большевики не только дворцы, изобретения, столовое серебро и государственную власть. Накануне Октябрьского переворота в их руки попали сорок шесть моторов из императорского гаража на Конюшенной площади.
Двадцать седьмого октября в десять утра Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину — первый раз в жизни! — подали к подъезду Смольного персональный автомобиль, прежде возивший столичного градоначальника. Мощный двухтонный Turcat-Mery вызвал у вчерашнего нищего эмигранта восторг, но прослужил недолго. Через пару недель автомобиль угнали служившие в Смольном пожарные: перекрасили и продали в Финляндию.
Сперва шофёром Ленина был Степан Казимирович Гиль, который достался ему в наследство от градоначальника вместе с лимузином. Однако скоро Владимир Ильич полюбил много ездить и что ни день менять моторы, поэтому с Гилем трудилась уже целая бригада шофёров — Тарас Гороховик, Пётр Космачёв, Лев Горохов, Владимир Рябов…
В конце 1917 года улицы Петрограда завалило снегом. Обычное дело — зима. Но впервые никто не убирал столицу: хозяев отменили, а новая власть слишком увлеклась революцией, напропалую экспроприировала экспроприаторов и не желала отвлекаться на мелочи. Выручал Delaunay-Belleville-45. Тот самый, над которым трудились Кегресс и Шкловский. Автомобиль, который обкатывал великий князь Дмитрий Павлович, а после угнал Маяковский. Императорский лимузин, в котором везли к проруби убитого Распутина.
На этом Delaunay-Belleville в первый день 1918 года Ленин возвращался в Смольный с митинга в Михайловском манеже. За компанию с ним ехал швейцарский знакомец Фриц Платтен — организатор транзита большевиков через Германию и приятель австрийского разведчика Ронге.
У Симеоновского моста через Фонтанку автомобиль обстреляли. Может, на колокольне Симеоновской церкви засел пулемётчик. Может, поблизости притаились какие-то молодцы с винтовками. Под огнём разве разглядишь!
Пули в нескольких местах прошили кузов. Взъерошилась щепой фанера, брызгами разлетелось ветровое стекло, посыпались боковые… Тарасу Гороховику, сидевшему за рулём, осколками посекло лицо. Но он выжал полный газ, и петляющий Delaunay-Belleville умчал с моста в переулки.
При первых звуках выстрелов Платтен стремительным движением схватил Владимира Ильича за шиворот и пригнул ему голову. Председатель Совета народных комиссаров остался в живых, а швейцарцу одна из пуль раздробила пальцы на руке. Благодарный Владимир Ильич подарил раненому спасителю свой «браунинг».
Фриц Платтен, который привёз Ленина в Петроград и сохранил ему жизнь, так и остался в России. Его посадили в 1937 году — за шпионаж и хранение памятного пистолета, полученного от коммуниста номер один, а в 1942-м Платтен сгинул в сталинских лагерях.
Владимир Ульянов не любил стихи Владимира Маяковского и ссорился с Максимом Горьким — единственным из всех, кто оставил о нём интересные воспоминания. Любил Владимир Ильич стихи Фёдора Тютчева — и автомобили из гаража императора Николая Второго.
Вечером 10 марта 1918 года шофёр Владимир Рябов на подстреленном Delaunay-Belleville тайно привёз главу нового правительства ко второстепенным путям платформы «Цветочная площадка». Там, за Обводным каналом, под охраной латышских стрелков с пулемётами, ждал роскошный спецпоезд № 4001. Совет народных комиссаров бежал из Петрограда в Москву: немцы, которых ещё недавно били далеко в Европе, теперь оказались в опасной близости — под Псковом.
В мае Ленин принимал московский военный парад на Ходынском поле — в открытом Renault-40 с кузовом «дубль-фаэтон», за руль которого Шкловский впервые усадил Маяковского. И на завод Михельсона в августе он приехал на Renault. Возле автомобиля кто-то несколько раз выстрелил из «браунинга», ранив Ленина и женщину, с которой он разговаривал. За покушение казнили полуслепую и полубезумную Фанни Каплан, хотя сам Ленин твердил, что стрелял мужчина.
После ранения Владимир Ильич стал часто отдыхать. Ездил в Клин, в Завидово, облюбовал Рублёвское шоссе… Особенно приглянулись ему Горки — бывшее имение московского градоначальника Рейнбота. Имение, понятное дело, тоже у хозяев отняли и превратили в дачу главного коммуниста.
Прокатившись раз-другой до Горок на Rolls-Royce Silver Ghost, Ленин смог оценить достоинства марки. С тех пор для него наготове держали два Rolls-Royce с открытыми кузовами и один лимузин. Но чистить зимой дороги по-прежнему никто не желал, и в сугробах застревали даже такие моторы. Тут и вспомнили о разработках Адольфа Кегресса, которые начинал вычерчивать Маяковский. Документацию нашли, разобрались — и стали передние шасси менять на лыжи, а вместо задних устанавливали резиновые или войлочные гусеницы с цепной передачей. Получившиеся автосани так и называли — кегрессами. Вождь с удовольствием ездил в них на охоту. Когда он слёг, те же кегрессы доставляли в Горки врачей.
Свой последний груз императорский Rolls-Royce Silver Ghost принял в январе 1924 года. Автосани Кегресса, сделанные по чертежам Маяковского, привезли гроб для Владимира Ильича.
Летом 2006 года бывший кегресс Ленина выставили для обозрения в Петропавловской крепости. Отсюда, с Нарышкина бастиона, по-прежнему стреляет пушка. В первой трети XVIII века идею отмечать таким образом полдень, начало и окончание рабочего дня предложил светлейший князь Александр Данилович Меншиков. С 1873 года выстрел в двенадцать часов стал ежедневным, оттого и стали говорить в столице Российской империи: точно, как из пушки. С 1934-го по 1957-й орудие молчало, но потом полуденную стрельбу снова узаконили.
Если выстрел из «браунинга» князя Юсупова стал первым выстрелом Февральской революции, то выстрел из гаубицы Нарышкина бастиона — первым выстрелом Октябрьского переворота.
Мятежники уговорились занять Зимний дворец и свергнуть Временное правительство; захватить банки, взять под контроль отделения телеграфа, телефонные станции… Успех зависел от синхронности действий в разных концах города. Сигнал для всех заговорщиков должен был подать крейсер первого ранга «Аврора»: звук выстрела из огромного орудия разносится на много миль вокруг. Но кто через разведённые мосты с Петроградской стороны подаст сигнал самóй «Авроре», ошвартованной у другого берега, около Английской набережной? Решили, что выстрелит пушка из Петропавловки. А в случае чего она и по Зимнему пальнуть сможет — дворец через Неву напротив, не промахнёшься.
Пушкарь стрелять отказался: перед выстрелом ствол полагается смазать изнутри, иначе изношенное орудие разорвёт. Смазки не было.
Среди революционных матросов, грабивших аптеки, входил в моду кронштадтский коктейль. В стопку наливали спирт. Открывали коробку из-под монпансье, полную экспроприированного кокаина. Подцепляли порошок остриём кортика, снятого с тела убитого офицера, и высыпали в спирт. Тем же клинком полагалось размешать адскую смесь — и лихо опрокинуть в глотку.
Матросы, явившиеся на Нарышкин бастион с приказом о сигнальном выстреле, знали толк в популярном коктейле. Старший уставился на строптивого пушкаря чёрными дырами расширенных зрачков.
— Ствол разорвёт, говоришь? — задумчиво спросил матрос.
К двум чёрным дырам, маячившим перед лицом артиллериста, прибавилась третья — чёрное дуло огромного «маузера», и решение нашлось мгновенно.
— Сейчас! Одну минуточку, господа… товарищи!
Пушкарь помчался к дощатой хибарке солдатского гальюна. Ведром зачерпнул из выгребной ямы зловонную жижу и, вернувшись к пушке, влил в ствол. Сигналом «Авроре» о том, что пора начинать переворот, стало выброшенное холостым зарядом ведро дерьма.
Глава VIII. Распутин
Мёртвый сибирский мужик ещё колыхался в сизой от холода воде, примёрзнув подо льдом рукавом шубы, а слухи уже ползли, ползли, ползли по городу. Вечерние выпуски газет разносили эти слухи — как и тот выпуск «Биржевых ведомостей», что лёг на стол императрицы.
Сегодня в шестом часу в одном из аристократических особняков центра столицы после раута внезапно окончил жизнь Григорий Распутин-Новый.
Прокурор Петроградской судебной палаты принялся донимать начальника Охранного отделения полковника Глобачева, требуя разыскать пропавшего. Кумушки судачили про стрельбу в Юсуповском дворце и про Большой Петровский мост, испещрённый следами ног и автомобильных шин. Полиция и жандармы обшаривали закоулки. Глобачев лично допрашивал сторожей убежища для престарелых артистов, постовых городовых, ночного сторожа пивной на Петровском острове… Столица переполошилась.