Взгляд Бурлюка упал за окно, туда, где стоял бронзовый Пушкин. Он обернулся к Маяковскому, картинно простирая руку в сторону памятника:
— И Пушкина — за борт!
Маяковский настороженно следил за Бурлюком, единственный глаз которого сейчас горел, вправду придавая хозяину сходство со свирепым капитаном пиратского корабля или беспощадным командиром абордажной палубы.
— Вы меня пугаете, Давид Давидович, — сказал Маяковский. — И сегодня уже не в первый раз. Я понимаю, можно бросить за борт картонного Брюсова. Или Бальмонта — чёрт с ним, с парфюмером этим. Аверченко можно, Андреева… не знаю, Бунина… Горького даже. Но Пушкина?!
Бурлюк расхохотался.
— Ага! Вот видите, вы купились! Горький, Андреев… Для них дача возле речки — уже подарок судьбы. Награда для портных! А за Пушкина не бойтесь, куда мы без него… Я же вам толкую про декларацию. Фигуру вокала. Трюк! Называем имена, которые известны всем. Их знают все, нас — никто. Представляете, что начнётся, когда мы опубликуем такой манифест?! И в нём прямо заявим: эти так называемые великие не нужны современности! Поэтому всех до единого — за борт, к чёртовой матери! Представляете, что будет?
— Скандал будет. Большой скандал.
— К сожалению, не больше, чем с распутинскими письмами. Но ничего, для начала неплохо. Все побегут посмотреть, что это за футуристы такие, которые с Пушкиным и Толстым расправляются. И вот тут, на пике скандала появитесь — вы… Скажите мне, господин студент института живописи, какие цвета самые контрастные?
Маяковский смахнул с глаз длинную чёлку, которая тут же упала обратно.
— Чёрный с белым, наверное…
— Двойка! Чёрный с жёлтым. Наденете чёрный цилиндр, как у настоящего толстопузого капиталиста…
— Зачем это?
— Во-первых, не обижайтесь, но в цилиндре у вас на редкость дурацкий вид. Вот и пускай публика сначала считает вас дурачком, ржёт и думает, что она умнее. Чем позже выяснится, что всё наоборот — тем сильнее будет эффект. Во-вторых, цилиндр на вас — как раз та самая пощёчина общественному вкусу. Оплеуха капиталистам, которые носят цилиндры и которых вы ненавидите. Потому что вы — карикатура на них, но и это они поймут не сразу. И в-третьих, для контраста вы наденете… У вас из одежды что-нибудь жёлтое есть?
— Нет… Есть! Не у меня, у матери. Кофта старая, её как-то так постирали, что она вытянулась — теперь даже мне велика…
— Прекрасно! Я это вижу! Сцена — и на ней молодой гениальный великан в цилиндре и огромной жёлтой кофте! Вы будете неотразимы.
Маяковский откинулся на спинку дивана, дунул в мундштук очередной папиросы и сунул её в угол рта.
— Не пойдёт, — сказал он.
— Что не пойдёт? — не понял Бурлюк.
— Всё не пойдёт. Я хочу, чтобы улица говорила моим языком. Чтобы кричала! Хочу, чтобы люди слушали то, что я пишу. И чтобы книжки мои читали, а не пялились на меня, как на ярмарочного уродца. Хочу, чтобы обращали внимание на стихи, а не на кофту. Может, прикажете вообще голым на сцену выйти?
Маяковский прикурил и принялся гонять папиросу из одного угла рта в другой, пуская густые клубы дыма.
Бурлюк поник, добрёл до кровати и снова улёгся, закинув руки за голову.
— Голым — это было бы неплохо, — он зевнул, — но для карьеры губительно и небезопасно. Хотя к тюрьме вам не привыкать… Не знаю, может, потом как-нибудь. Посмотрим… А сейчас вот что я вам скажу. К этому делу мы подтянем Велимира и, может быть, ещё нескольких наших. Напишем манифест про пощёчину общественному вкусу. Осенью опубликуем. В артистических кафе устроим несколько диспутов. Вы будете выступать с докладами и стихами. В цилиндре и маминой кофте. Выступать будете нагло, будете хамить. Наверное, в самом деле придётся пару раз дать кому-нибудь в морду, так что отведёте душу. Такого красавца обязательно заметят и запомнят. Я сразу же издам вашу книжку. Тиражи будут — не извольте беспокоиться… А дальше, дорогой Владим Владимыч, как пойдёт. Одно могу вам обещать почти наверняка: впредь сможете писать, что захотите. Сожжёте кофту и купите хороший костюм. Ездить будете на таксомоторе. И не копеечный «Нарзан» покупать, а гильзы «Викторсон» с турецким табаком или яванские сигары. Главное — помните: публика любит сильных мужчин, публика — это женщина! Топчите, надругайтесь, насилуйте. Вам за это руки целовать станут. Хотя я бы целовал за другое. Чёрным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие жёлтые карты… Или за — платья зовущие лапы… Но тут уж кому что нравится. Как говорил неизвестный вам автор: один любит арбуз, а другой — свиной хрящик. Я немного вздремну, ладно?
Глава XVIII. Ялта, Ливадия. Ярость бессилия
— Скажи, Ники, почему нельзя, чтобы Григорий снова приехал? — спросила Александра Фёдоровна, оторвавшись от вышивания и взглянув на мужа.
Николай Александрович молчал, сидя с закрытыми глазами.
Недавно, в мае, Распутин гостил в Ливадийском дворце. Но про то, что появление в Ялте едва не стоило ему жизни, нервной Аликс говорить было нельзя, чтобы не спровоцировать очередную истерику.
Ялта — лучший российский курорт на Чёрном море. В здешние дворцы съезжались по весне аристократы, здесь каждое лето отдыхала семья императора. После революции девятьсот пятого года Ялту объявили на положении чрезвычайной охраны. Градоначальником стал генерал Иван Антонович Думбадзе: его протежировал дядя императора, великий князь Николай Николаевич.
Имея такую силу за спиной, властный грузин распоясался и обнаглел. За корреспондентами столичных газет и горожанами Иван Антонович внимательно следил, неблагонадёжных высылал. Правил патриархально, судил сурово, гражданские иски против правил разбирал лично — и решения свои исполнял без помощи полиции. К возмущённым претензиям Сената относился пренебрежительно, а при напоминании о законах не без оснований повторял: Я здесь закон!
Желчные журналисты из «Сатирикона» язвили наперебой:
Вы российский подданный? — Нет, ялтинский.
В Ялте расцвёл Думбадзе и позеленело население.
Генерал Думбадзе в двадцать четыре часа выслал из Ялты свою собственную шинель за ношение красной подкладки.
А вот бомба, которую метнули в генерала с одной из дач, оказалась не шуточной. Террорист сразу застрелился, кучер и лошади были ранены, а Думбадзе уцелел и приказал дачу сжечь. Огромный иск от владельцев и жильцов на шестьдесят тысяч рублей министр внутренних дел Столыпин оплатил из казны. Дело замяли, как и многие другие. Из-за хамства Ивана Антоновича ушёл в отставку финляндский генерал-губернатор Бекман. На Думбадзе безрезультатно пытались подавать в суд многие, вплоть до сенаторов, но генерал при поддержке великого князя преспокойно продолжал править Ялтой, как настоящий диктатор…
Фрейлина Анна Танеева-Вырубова вызвала Распутина в Ялту по просьбе императрицы. Вызвала условленной телеграммой из Сибири, из родного Покровского. Распутин приехал в Петербург и сразу же отправился в Севастополь.
Но была ещё одна телеграмма, о которой стало известно императору. Шифрованное сообщение с пометкой «личное» предназначалось Степану Петровичу Белецкому, директору департамента полиции. Думбадзе писал: Предлагаю избавиться от Распутина во время его переезда на катере из Севастополя в Ялту.
Выпал редкий случай решить, наконец, проблему Распутина. Мужик прибывает в черноморскую столицу российского флота. Его встречают агенты Думбадзе — всё как положено. Ничего не подозревающего пассажира сажают в катер, чтобы везти в Ялту. Команда на катере, конечно, подставная, тоже из верных генералу людей. Они выходят в море, и там Распутин просто исчезает, словно его не было. А пока в Ливадии хватятся и забьют тревогу, Думбадзе успеет подчистить изъяны операции и в полном смысле — спрятать концы в воду.
Прочитав шифровку, статский советник Белецкий задумался. Устранением Распутина ялтинский градоначальник хочет сделать подарок своему покровителю, великому князю Николаю Николаевичу. И заодно всем тем — от депутатов Государственной думы до членов императорской фамилии, — у кого при упоминании о сибирском мужике делается изжога.
Вопрос: что лично Белецкий выиграет, если мужик исчезнет? Похоже, ничего. Героем, уничтожившим Распутина, и даже одним из таких героев ему стать не дадут. Лавры достанутся Думбадзе, а у главного полицейского Российской империи, наоборот, появятся проблемы. Сначала с имитацией активного розыска пропавшего, потом — с ответом за то, что розыск не дал результатов…
…зато если операция сорвётся или пройдёт неудачно, если что угодно случится не так — Иван Антонович будет не единственным виновным. О телеграмме директору департамента полиции он точно молчать не станет. Значит, Белецкого ждут проблемы много более серьёзные, чем в случае с исчезновением. Отвечать придётся перед самим императором, тут и самому недолго под судом оказаться.
Конечно, велик соблазн махнуть на страхи рукой. Ответить Ивану Антоновичу — мол, убирайте Распутина, и дело с концом, а славой как-нибудь сочтёмся. Но всё же речь шла именно о близком государю Распутине, а не о ком-то другом. К тому же…
К тому же телеграмма пришла в департамент, и на квартиру директору её прислали с курьером уже расшифрованной. Значит, текст читали не только отправитель, шифровальщик и получатель, но и секретарь-дешифровщик Митрофанов. Немцы говорят: что знают двое, знает и свинья. Выходит, о предложении убить Распутина известно минимум четверым. Минимум!
Точно, подложил ему свинью Думбадзе. Большую, всезнающую и очень опасную свинью. Кретин… Тот же Митрофанов телефонировал Белецкому раньше, чем появился курьер: телеграмма, сказал он, очень и даже очень интересная.
Выход из этой ситуации получался единственный. Степан Петрович снова вызвал курьера и подписал препроводительный бланк с пометкой «срочно». Расшифрованный текст надлежало доставить министру внутренних дел в собственные руки. Выждав положенное время, директор департамента полиции снял трубку особого — только для разговоров с министром! — телефона и спросил, нет ли для него распоряжений относительно известного предмета. После молчания на другом конце провода прозвучал ответ: