— Согласен с вами. Русские солдаты всегда воевали за веру, царя и отечество. Если вера пошатнулась, и если царя может не быть — остаётся совсем немного, а, Ронге?
— Для солдат, для народа я тоже кое-что готовлю. С началом войны в России, естественно, начнётся пропаганда против нас и наших союзников. Думаю, мы должны активно в ней участвовать.
— Я слышал про вашу идею — поддерживать антинемецкую кампанию. Мне она не нравится. Мало того, что русских будут подогревать по ту сторону фронта, так вы ещё и по эту хотите добавлять? По моему опыту — солдат, который ненавидит противника, много опасней, чем просто солдат. А русские на одной силе духа способны творить чудеса, я это видел не раз.
— Силой духа можно управлять. Я хочу воспользоваться склонностью русских к погрому. Если заразить их шпиономанией, они сами произведут внутри России такие опустошения, о которых наша армия может только мечтать.
— А-а, понимаю! Охота на ведьм! Полагаете заставить их искать немцев среди своих? Искать внутреннего врага?
— Искать и по возможности истреблять… или хотя бы изгонять. Я готов пожертвовать двумя-тремя агентами в Петербурге. Подбираю кандидатуры с достаточно высоким положением, но чтобы их арест не нанёс нам серьёзного ущерба. Вероятно, позже подставим ещё нескольких русских предателей. В нужное время где-нибудь в Швейцарии произойдёт случайная утечка информации от германцев к французам. Те по-союзнически передадут её в Петербург и, думаю, русские это проглотят. Разоблачение высокопоставленных шпионов не останется незамеченным…
— …а дальше — стихийный рост ненависти ко всему немецкому, так? — Фон Хётцендорф вернул монокль на место и окинул Ронге орлиным взглядом. — Удар по военному командованию, интеллигенции, промышленности… Солдатские волнения на фронте и погромы в тылу…
Начальник австрийского Генерального штаба откинулся в кресле, хищно ухмыльнулся и потёр жилистые руки.
— Отлично придумано!
— Благодарю вас. Тем более, нам поможет Государственная дума.
— Даже так? Агенты среди депутатов?!
— Почти, — Ронге презрительно усмехнулся, — националистическая фракция. Например, депутат Пуришкевич — он довольно бойко и широко распространяет подходящие для нас мысли. Такие вообще любят выступать. Националисты примитивны, иначе не были бы националистами. А примитив несложно просчитать, поэтому и манипулировать ими легко.
— Вас послушаешь, так нам предстоит не война, а приятная прогулка. Не забывайте, что говорил Фридрих Великий! Русского солдата мало убить, его ещё повалить надо.
— Я не говорил, что победа будет простой. Но Россия сама расшатывает себя, зачем же пренебрегать возможностью это использовать? Как говорится, падающего — подтолкни!
— Любите Ницше? Что ж, на ближайших заседаниях штаба мы рассмотрим ваши предложения. — Фон Хётцендорф дал понять, что аудиенция подходит к концу. — Расскажете про охоту на русского кабана и про свору, которой собираетесь его травить…
— Тем более, в этой своре есть один пёс, который может стоить многих, — поспешил добавить Ронге. — Я ещё не продумал в деталях, как его использовать, но потенциальные возможности представляются мне колоссальными. Этот человек близок ко двору, притом нелюбим императорской семьёй, его ненавидят министры и депутаты… Странным образом он не слишком популярен в народе, хотя сам — крестьянин из Сибири. Некто Распутин.
Глава XXX. Санкт-Петербург. Возможность выбора
Ужин был отменный: в отличие от большинства рестораторов, которые норовят втридорога продать вино и фрукты, Кюбá брал немалые деньги за кухню, превращённую в настоящее искусство. Великий князь Дмитрий Павлович и князь Юсупов в этом искусстве знали толк, а потому блаженствовали. Они воздали должное стараниям повара и за едой едва обменялись парой фраз.
После нескольких ложек протёртого грибного супа-пюре, начинавшего ужин, второй переменой фрачные молодцы в белых перчатках доставили к столу по кусочку рыбы: Дмитрий Павлович насладился тающей на языке осетриной под белым соусом, Феликс предпочёл нежнейшую форель.
Блюда выносили торжественно и неспешно. Каждое таилось под сияющей серебряной полусферой: нельзя было раньше времени ни увидеть его, ни хотя бы вдохнуть аромат. Лишь после того, как для очередной перемены заново сервировали место перед обоими гостями, — официанты синхронным движением снимали серебряные крышки, отвешивая сдержанный поклон и желая bon appétit.
Третьим и основным блюдом великий князь избрал воспетый Пушкиным ростбиф. Юсупов заметил, что ростбифом окровавлéнным он сыт после трёх лет в Англии, скаламбурил насчёт своих азиатских кровей и откушал баранины.
Четвёртой переменой оба заказали дичь с салатом, пятой стали трюфеля, спаржа и артишоки. После непродолжительного совета приятели перешли к фруктам, мягким сырам и птифурам. Дмитрий Павлович спросил себе коньяку, Феликсу принесли бокал тягучего десертного «Пино-Гри».
Тем временем зал ресторана заполнили гости. У «Кюба» обычно сиживали сенатские и министерские тузы, финансовые воротилы, сливки аристократического общества… Знакомые, завидев молодых людей, лишь приветствовали с лёгкой улыбкой: причуды Феликса всем были известны, и об их детской дружбе с великим князем здесь тоже знали.
Со сцены уже звучала скупая на поэзию модная песенка.
Милый шепчет уверенья,
Ласково в глаза глядит,
А она полна смущенья:
Что-то ей любовь сулит?
Это петербургская этуаль, властительница дум Анастасия Вяльцева в двенадцатом часу сменила приуставший румынский оркестр. Виолончельным голосом Вяльцева струила в зал незатейливый эстрадный шедевр «Гайда, тройка, снег пушистый».
Так с тревожными мечтами
Вдаль всё мчалася она,
И не помнит, как с устами
Вдруг слились её уста.
Ах, надолго ль это счастье?
Не мелькнули бы, как сон,
Эти ласки сладострастья
И вина бокала звон!
Официанты быстро и бесшумно убрали со стола, а Юсупов заново подкрасил губы и принялся разглядывать строгое тёмное платье Вяльцевой. Грудь певицы украшал неизменный кулон на тонкой цепочке — белый слоник, приносящий счастье…
— Скажи-ка мне, о высокомудрый учитель, — прищурился Дмитрий Павлович в дыму очередной папиросы, — что тебя вдруг понесло? Анна Павлова, гетеры, авлетриды — к чему это всё?
Феликс отвлёкся от сцены и глянул на великого князя.
— Я думал, ты сам догадаешься, — сказал он. — Кругом только и разговоров, что про твою помолвку с Ольгой Николаевной…
О предстоящей женитьбе великого князя Дмитрия Павловича на старшей дочери Николая Второго и вправду судачили немало. Событием был не столько брак троюродных брата с сестрой — государь и государыня состояли в таком же родстве. Брачный союз выглядел необычно потому, что нарушал традицию: членам императорской фамилии — и великим князьям, и великим княжнам — обычно подыскивали партию за границей.
— Всё равно не понимаю, какая связь, — пожал плечами Дмитрий Павлович. — Сделай милость, объясни.
Феликс круто развернулся к нему и наклонился ближе, навалившись грудью на стол.
— Изволь. Твой дядя Ники…
— Я просил его не трогать!
— Нет уж, задал вопрос, так имей мужество выслушать ответ! Кто-то должен тебе об этом сказать, и кто, если не я?
Потяжелевшее вмиг лицо и сведённые к переносице брови совсем не вязались с голубым платьем в блёстках и вечерним макияжем Феликса.
— Твой дядя Ники, — повторил он, — смотрит много дальше всех. Вы недооцениваете его — и его комбинацию…
— Не надо было до ужина пить шампанское, — сказал Дмитрий Павлович, ломая в пепельнице окурок. — У тебя теперь мозги набекрень. О какой комбинации ты говоришь?! Я Ольгу знаю сызмальства! Сейчас у нас… возникло чувство, и дядя Ники просто…
— Да ничего не просто! Просто — не бывает, когда речь идёт о династии! А династия рушится!
Они быстро глянули по сторонам: обоим показалось, что слова прозвучали слишком громко. Но нет, в ресторане по-прежнему бесшумно скользили официанты, со сцены продолжала томно страдать Вяльцева, и гости за столиками сосредоточились кто на семи, кто на восьми, а кто и на десяти переменах утончённых блюд.
— Ты в своём уме? — после паузы вполголоса спросил Дмитрий Павлович.
— Я-то в своём, — откликнулся Феликс, — и тебя призываю к тому же. Ты ведь не намерен всю жизнь оставаться двадцатилетним кавалеристом?
— Мне скоро двадцать два.
— Ненавижу говорить банальности, но придётся. Династический брак по любви — это… это такая чушь, что просто смешно!
— Дядя Ники женился по любви!
— Вспомни, чего это стоило. И как ему это удалось — тоже вспомни. А главное, вспомни, к чему это привело теперь. Несколько раз он хотел отречься, его сын тяжело болен — только не говори, что это не так! — и её величество давно не в себе. Чуть что — истерики, с нею и общаться уже никто не может, рядом только врачи да упырь этот, Распутин!
— Распутин для того и нужен, чтобы лечить Алексея и сохранять рассудок Аликс. В конце концов, они вправе сами выбирать себе окружение. Это семейное дело, которое никого не касается.
— Ошибаешься, дорогой мой! Это дело касается всех, потому что речь идёт не об этих вот, — Юсупов небрежно махнул кончиком боа в сторону гостей за столиками, — и не о соседях родителей моих по даче, а об императорской семье! И так будет до тех пор, пока на троне — Николай Второй, а наследник престола — его сын! Поэтому твой кузен затеял эту свадьбу. Пытается спасти гибнущую династию.
Великий князь выпрямил спину.
— Династии триста лет, и она сильна, как никогда!
— Да проснись же ты, наконец! Николаем Вторым династия заканчивается. Не дай бог, с ним случится что-нибудь, — Юсупов мелко перекрестился. — Можешь себе представить, что будет? Кто окажется на троне? Больной мальчик при полоумной матери-регентше? Ты же понимаешь, что это бред!