На стол, у которого сидели фармацевты — трое мужчин, по виду чиновников, и дама, наверняка жена одного из них, — обеими руками опёрся молодой человек с длинной бородой. Он обвёл всех нехорошим взглядом и объявил:
— Стихи прочту. Хотите?
— Извольте… конечно, — без энтузиазма ответили ему.
Бородач нагло придвинул к себе рюмку, из которой пила женщина, взял со стола бутылку, налил вина, пролив на скатерть, и залпом выпил.
— Богемные нравы, — неуверенно сказал один из мужчин.
— Да, даже интересно, — поддержал другой.
— Поэты, известное дело, — согласился третий.
Выпив ещё рюмку и икнув, бородатый поэт выпрямился, покачнулся и начал с некоторым надрывом:
Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться,
То к окурку, то к пушинке
Скользким боком прижиматься.
Пусть с печалью или с гневом
Человеком был я плюнут,
Небо ясно, ветры свежи,
Ветры радость в меня вдунут!
Бурлюк с интересом следил за Маяковским, который прислушался к вещателю и покачал головой:
— Ветры радость в меня вдунут — с ума сойти можно! Что сделают ветры? Вменявдунут…
— Это ещё ерунда, — рассмеялся Бурлюк. — Вы не застали одну барышню, Марию Папер. Такое писклявое существо, зимой и летом в галошах. Сочиняла в день штук по двадцать стихов о любви. Аккуратно записывала в тетрадки и при каждом удобном случае читала. Ересь ужасная, но это запомнилось на всю жизнь:
Я великого, нежданного,
Невозможного прошу,
И одной струёй желанного
Вечный мрамор орошу.
— Колоссально… — только и смог сказать Маяковский.
— Ещё бы! — кивнул Бурлюк. — А у этого, с бородой — запамятовал, как бишь его? — такое было:
Я — как паук за паучихой —
За проституткой поползу
И — свирепея, ночью тихой
Её в постели загрызу.
Маяковский закурил очередную папиросу и пустил дым колечками.
— Тут хотя бы всё понятно. Но, по-моему, паучихи едят пауков, а не наоборот. Разве нет?
— Браво! Когда проблемы с поэзией, не худо знать хотя бы правду жизни… О, смотрите, смотрите!
От входа, едва пожав руку подскочившему Борису, к стойке буфета очень целеустремлённо двигался носатый молодой человек с одухотворённым лицом и растрёпанными волосами. Он крикнул: Пустите! — во рту его блеснули золотые коронки, и гости раздались в стороны, давая дорогу. Не глядя по сторонам, человек достиг стойки и начал что-то горячо втолковывать буфетчику…
…а бородатый декламатор на пафосной ноте заканчивал стих.
В голубом речном просторе
С волей жажду я обняться,
А пока мне любо — быстро
По канавке грязной мчаться!
— Нравится? — грозно спросил у фармацевтов автор, в которого свежие ветры должны были вдунуть радость, и налил себе ещё рюмку из их бутылки.
— Ну, — замялись слушатели, — интересно… конечно, нравится…
— Нравится — значит, поняли. А что вы поняли? Ну-ка, своими словами!
Мужчины за столом переглянулись.
— Вы говорите, — сказал тот, что посмелее, — что вы — плевок…
Бородач грохнул кулаком по столу. Рюмки попадали, бутылка прыгнула на пол и разбилась. Обрызганная красным вином женщина вскочила и взвизгнула.
— То есть я — плевок? Я?! Плевок?!
Пианист на мгновение затих, обернулся, поморгал пустыми заплаканными глазами — и заиграл снова.
— Саня, Саня, — приговаривал Борис, который тут же вырос рядом и тянул теперь задиру за рукав прочь, к выходу, — ты же обещал!.. Извините его, господа! Сей же миг вам снова принесут… Идём, идём!
— Я-то плевок, — ещё огрызался бородач в сторону фармацевтов, — а ты… а вы все…
Двое гостей помогли Борису вывести скандалиста.
— И часто у них такое? — спросил Маяковский.
— Уж не знаю, обычно здесь очень спокойно, — ответил Бурлюк, но смотрел он не на Володю, а на золотозубого молодого человека около стойки.
Тот обернулся на шум ссоры и уже собирался продолжить препираться с буфетчиком, но заметил Бурлюка и, раскинув руки, шагнул к столику футуристов:
— Бог мой, — сказал он, — Додичка!
— Ося, — ласково отозвался Бурлюк.
Они обнялись.
— Представь, он утверждает, что мой кредит закончился, и не желает разменять золотой червонец! — возмущённо пожаловался Ося на буфетчика.
— А в чём проблема?
— В том, что этот червонец я уже истратил! Ну и что? Подумаешь! — Он кивнул на Маяковского. — Это твой знакомый? У него деньги есть?
— Деньги есть у меня, — сказал Бурлюк, — садись и угощайся. И познакомьтесь. Владимир Маяковский, футурист, гениальный поэт. Мы учимся вместе. А это…
— Мандельштам, — сказал молодой человек, в улыбке снова блеснув коронкой, и пожал руку Маяковскому. — Осип Мандельштам, очень приятно.
Глава XXXII. Лондон. От пирата до победы
Тройная белокаменная арка Адмиралтейства — так же, как и пронзающий её широкий, не по-лондонски прямой и длинный бульвар — появилась лишь в прошлом году, когда создавали мемориал королевы Виктории перед Букингемским дворцом. Ради этого поступились крайней аллеей парка Сент-Джеймс, которая последние триста лет была самым модным столичным променадом. На её месте проложили Мэлл — парадный проезд ко дворцу.
Выйдя из Адмиралтейства в этот поздний час, можно было пройти под аркой к Трафальгарской площади, оттуда через авеню Нортумберлэнд или через Скотланд-Ярд вывернуть на набережную Темзы и развеяться прогулкой по ней вправо, до Вестминстерского моста, или влево, мимо вокзала Черинг-Кросс до моста Ватерлоо.
Но Уинстон Черчилль и Вернон Келл предпочли суматохе популярных мест Лондона — безлюдный и благочинный королевский квартал.
Часовые у выхода взяли карабины на караул. Капитан Келл чётко вскинул руку к козырьку военно-морской фуражки. Первый лорд Адмиралтейства коснулся пальцами полей светлого цилиндра. Уинстон Черчилль, командующий британскими адмиралами и эскадрами боевых кораблей, ходил в цивильном, но в душе оставался майором Оксфордширского полка королевских гусар.
Вместо того чтобы свернуть направо, к арке, они двинулись влево, мимо статуи знаменитого пирата Фрэнсиса Дрейка, которого возвели в рыцарское достоинство то ли за умение делиться награбленным с королевской казной, то ли за кругосветное путешествие. Черчилль попыхивал сигарой и бок о бок с Келлом неторопливо шёл по широкому тротуару, под шелестящими в темноте деревьями бульвара Мэлл.
— Ваше заявление о том, что для нас военно-морской флот необходим, а для Германии он в некотором роде роскошь, наделало у немцев много шума, — сказал Вернон.
— Ничего, пускай позлятся. — Уинстон выпустил густой клуб дыма. — Это стоило дешевле выстрела по какому-нибудь германскому эсминцу, зато какой эффект! Боюсь только, мои слова скоро останутся нашим единственным оружием. Чёрт возьми, рейхстаг принял военную программу, которая ставит под угрозу превосходство Британии на морях, а правительство этого упорно не понимает!
— Но вы же добились денег на перевод флота с угля на мазут…
— И горжусь этим! Корабли теперь маневрируют много лучше, работают надёжнее и к тому же ходят быстрее: цистерны с мазутом легче угольных трюмов.
— Пришла пора перебросить средиземноморскую эскадру в Северное море?
— Как в воду глядите! Мне всегда импонировало ваше умение осмысливать информацию в глобальном масштабе… Переброска эскадры несколько сдержит развитие германского флота.
Если внимание полиции обращено внутрь страны, на подданных, то разведка интересуется тем, что на уме у соседей. Без хорошо поставленной разведки любое государство чувствует себя неуютно.
Когда-то в Британии работали несколько разведывательных служб. Первую создало Министерство иностранных дел, а вслед за ним — Министерство по делам колоний и Министерство по делам Индии. Координации между службами не было, но несколько лет назад активность немецких шпионов стала настолько заметной, что премьер-министр настоятельно рекомендовал Комитету обороны это многообразие реформировать, создав при своём Иностранном департаменте Имперскую службу разведки и безопасности. Что и было сделано в октябре девятьсот девятого года.
К этому времени у британских союзников во Франции и России разведка считалась делом малопочтенным. Тамошние дворяне полагали недостойным себя — связываться с подкупом, шантажом, слежкой, кражами, вероломством… Капитан Вернон Келл, организатор и глава Бюро новой секретной службы, напротив, набирал себе в сотрудники исключительно джентльменов: создавал флёр благопристойности, шарма и работы в белых перчатках.
Помимо контрразведки в самой Британии, Имперская служба посредничала между Адмиралтейством, военным министерством и агентами за рубежом. Этим и объяснялась широчайшая осведомлённость Келла. С этим — помимо личных взаимоотношений — и было связано его особенно доверительное общение с первым лордом Адмиралтейства Уинстоном Черчиллем.
На поздней прогулке, покинув душный кабинет, они продолжали негромко обсуждать противников и союзников в близящейся войне. Слева тянулся уютный парк Сент-Джеймс; особняки по правую руку скрывали за неприметными фасадами роскошь самых знаменитых фамилий Соединённого Королевства — герцогов Мальборо, Кларенс, Ланкастеров…
— Несомненно, с началом войны в России произойдёт всплеск национализма, — сказал Вернон. — Немцы максимально используют его, чтобы выбить инородцев из русской армии и вообще отовсюду, где они играют заметную роль.
— Увы, да, — согласился Уинстон. — В этом смысле мы тоже не останемся в стороне. Скажем, отставки принца Баттенберга мне придётся добиваться любой ценой. И не потому, что он плохой адмирал — как раз адмирал он прекрасный, — а потому, что немец. Другое дело, что в России за немцев сошли бы и вы, и я.