Благодаря отцу Николай Александрович ещё мальчиком привык проводить в Охотничьем Доме каждую осень. После коронации он единственный раз приехал в Польшу как император — пятнадцать лет назад, а с тех пор наведывался сюда только частным порядком, для отдыха с женой и детьми. Из Ливадийского дворца семья обычно ненадолго отправлялась на яхте в шхеры Финляндии, оттуда — в замок в Беловежской Пуще на пару недель, и после — непременно в Спалу.
Маленький Алексей скучал в этой глуши. К развлечениям сестёр цесаревича не допускали. На недолгих прогулках, — чтобы, упаси бог, не побежал, не споткнулся! — его обычно носил на руках крепкий дядька-матрос. Игры в мяч и лаун-теннис, салки и прыгалки, походы по грибной тропе к россыпям опят, катание на лодках — всего этого Алёша был лишён и не мог вволю порезвиться даже с любимым спаниелем. Бóльшую часть времени он проводил в Охотничьем Доме, где и днём не выключали электрических ламп — настолько густой лес высился кругом, застилая свет. Безотлучно сопровождавшая царскую семью Анна Танеева-Вырубова божилась, что государева вилла в Спале — самое сырое и мрачное место, которое ей доводилось видеть.
Как-то раз императрица, отправляясь на прогулку в экипаже, пожалела цесаревича и взяла его с собой. Они славно покатили по шоссе в сторону Скерневице, но скоро Алёша стал жаловаться: каждая выбоина, каждый попавший под колесо камень причиняли ему боль. Александра Фёдоровна приказала возвращаться, но — поздно. К вечеру у цесаревича открылось сильное внутреннее кровотечение.
Кто оказался болтливее, врачи или истерзанная детским криком прислуга, — неизвестно, только вскоре из лесной польской глуши поползли слухи о смертельной болезни наследника российского престола.
Пересудами кумушек и гнилым шепотком на ухо дело не ограничилось.
Через неделю авторитетная британская газета London Daily Mail сообщила читателям, что цесаревич тяжело ранен бомбой анархиста. Эту весть, разыграв комбинацию в несколько ходов, через Швейцарию подкинул газетчикам Максимилиан Ронге.
Хитроумный трюк австрийца не ускользнул от внимания Вернона Келла. Тот не стал препятствовать публикации, разумно рассудив, что из реакции на неё — за рубежом и особенно в России — можно будет сделать небезынтересные выводы.
Когда министр двора опубликовал первый бюллетень о здоровье цесаревича, у мальчика уже начиналось заражение крови. Пульс стал едва уловимым. Алёша больше не приходил в сознание, не мог кричать и лишь слабо стонал, испепеляемый сорокаградусным жаром.
Тайна, которую столько лет скрывала в затворничестве императорская семья, перестала существовать.
Православной церкви в Спале не было, и перед Охотничьим Домом лейб-гвардейцы разбили палатку с передвижным алтарём, как на фронте. Теперь здесь каждое утро и каждый вечер служили молебны за исцеление цесаревича.
Молиться за здравие наследника престола начали по всей России. Император заказал торжественную литургию пред чудотворной иконой Иверской Богоматери.
Когда печальная новость достигла Петербурга, князь Феликс Юсупов напомнил великому князю Дмитрию Павловичу свои слова, сказанные в ресторане «Кюба» про гибель династии.
Будетлянину Велимиру Хлебникову напророченная скорая смерть императорского сына подсказала новые исторические соответствия. А в голове кубо-футуриста Владимира Маяковского сложилась первая чудовищная строка будущих стихов: Я люблю смотреть, как умирают дети…
— Ники! Я напишу ему! Позволь, позволь мне!.. Не удерживай меня! — захлёбываясь истерикой, сорванным голосом кричала мужу опухшая, растрёпанная Аликс. — Он спасал Бэби Боя, спасал, вспомни! Я напишу… Господи, не дай моему мальчику умереть, господи!!!
В прошлом году, когда у царевича открылось почечное кровотечение, врачи тоже прятали глаза и пересыпáли речь латинской заумью — как обычно, когда они пытаются скрыть своё бессилие. И только Распутин сумел вернуть Алексея к жизни, остановив кровь.
Только брат Григорий, один из всех, кто в последнее время были близки к трону, ходил пешим паломником в Афон и своими глазами видел Иверскую Богоматерь — не московский список с неё, а подлинную Портаитиссу-Вратарницу, хранительницу монахов. Прославленную от господа и чтимую людьми икону, которой молились теперь о здравии цесаревича.
После встречи в Ливадии уехал Григорий Ефимович в Петербург и оттуда — в родное Покровское: на крестьянском календаре теперь заканчивалась страдная пора. Из Польши в далёкую Сибирь полетела к нему телеграмма государыни. Отправляла весточку Анна Танеева: про последнюю надежду семьи, про исступлённую мольбу о помощи никто не должен был знать. А потом фрейлина появилась в Охотничьем Доме с ответом, продиктованным прямо в почтовой избе, что стояла на Тобольском тракте недалеко от дома Распутиных.
Бог воззрил на твои слезы и внял твоим молитвам не печалься твой сын будет жить.
Эти слова по телеграфу передал Григорий императрице. И она вдруг успокоилась, пошла на поправку. Но самое невероятное — стал поправляться цесаревич! Распутин, оставаясь за тысячи вёрст, не видя и не слыша папу и маму земли русской, мальчика умирающего не видя и не слыша, пришёл к ним на помощь и сотворил чудо. Одним лишь словом сделал то, чего не смогли сделать лучшие доктора.
— Наши тревоги позади, — сообщал теперь любопытным барон Фредерикс, — благодарение богу, острый и тяжёлый период болезни его императорского высочества миновал.
Врачи снова разводили руками и бормотали на латыни в тщетных попытках объяснить необъяснимое: о чудодейственной телеграмме им не сказали. Ни им, ни хоть кому-то из тех, кто настаивали на удалении Распутина от царской семьи.
Ещё весной специально для того, чтобы убедить сына с невесткой не призывать больше к себе этого шарлатана, приезжала в Царское Село вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Она грозилась покинуть двор, если там будет появляться Распутин. Разговор получился тяжёлым. Александра Фёдоровна не выдержала, вскочила с дивана и крикнула:
— Милостью божьей и подвигом Григория только и жив до сих пор Алексей! Нельзя терять такого человека!
Нынешний министр двора Фредерикс служил флигель-адъютантом у Александра Второго, когда будущего Николая Второго ещё на свете не было. Теперь в отношении семидесятипятилетнего старика к государю сквозила искренняя отеческая забота. Как-то не сдержался барон и, сославшись на светскую молву, высказал сомнение в том, что государю стоит впредь принимать Распутина.
— О Григории действительно слишком много говорят, — услышал он спокойный ответ. — И говорят слишком много лишнего. Как о всяком выходце не из обычной среды, кого мы изредка принимаем. А он — всего лишь простой человек. Императрице Григорий нравится своей искренностью. Она верит в его преданность и в силу его молитв за Алексея. Наконец, милейший Владимир Борисович, согласитесь, что это — наше совершенно частное дело. Удивительно, как люди любят вмешиваться в то, что их совсем не касается! Распутин… Кому он мешает?
Сестра государя, великая княгиня Ольга Александровна, знала про телеграмму, которую Танеева отправила Распутину, — и про его ответ. Поэтому на признание лечащих врачей о том, что исцеление цесаревича Алексея с научной точки зрения невероятно, предпочла промолчать…
Император стоял, облокотившись на подоконник, и упирался лбом в холодное оконное стекло. Снаружи по стеклу бежали струи дождя — можно было подумать, что под жаром лба стекло плавится.
Раздался еле слышный стук в дверь — Аликс побарабанила кончиками ногтей по дубовой доске и спросила:
— Ники, ты здесь?
В кабинете Охотничьего Дома его всегда охватывала грусть: много лет назад он велел оставить все вещи покойного отца на своих местах. Но за время болезни Алексея только здесь Николай Александрович мог побыть самим собой — наедине со своими мыслями.
Днями ему под руку попался томик Лермонтова.
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»
Снова и снова, как чугунные гири, тяжко падали эти слова из лермонтовской «Реки смерти»: напрасно… враждует… зачем?
Пахло сыростью. Погода стояла отвратительная; дождь лил, не переставая. Из Скерневице до Спалы едва удавалось добраться по шоссе, которое было поправлено на скорую руку и тут же снова совершенно размыто. Дорожные строители безудержно воруют хоть у государства, хоть у государя…
Унылое и тягостное впечатление дополняли кавалерские дома по бокам Охотничьего Дома, которые в насмешку назывались отелями «Бристоль» и «Националь».
— Иов Многострадальный, — едва слышно произнёс Николай Александрович. — Иов Многострадальный…
— Ники! — снова позвала императрица и поскреблась в дверь. — Открой, пожалуйста!
Государь вздохнул и оторвался от стекла, по которому продолжали сбегать потоки воды. Он отпер замок, а когда Аликс, хромая на больную ногу, вошла в кабинет и устроилась в большом мягком кресле, сказал:
— Я хочу ознаменовать исцеление Алёши добрым делом. Завтра же велю прекратить дело по обвинению генерала Курлова, Кулябки, Веригина и Спиридовича.
Четверо офицеров находились под следствием уже год — с того дня, когда в Киеве торжественно отмечали полувековой юбилей реформ Александра Второго и отмены крепостного права. По непостижимой, непростительной, вопиющей халатности охраны террористу удалось не только пронести «браунинг» в театр, куда уже приехал государь, но и расстрелять в упор главу Кабинета министров Петра Аркадьевича Столыпина.
Многие, очень многие полагали, что не в простой халатности было дело: убийство Столыпина слишком походило на заговор, а участие в нём высших руководителей службы государственной безопасности вселяло настоящий ужас.
— Простишь их, и славно, — согласилась Александра Фёдоровна. — Ни к чему слишком жалеть тех, кого не стало. Я уверена, каждый исполняет свою роль и своё назначение. И если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль.