За мостом через Обводный канал, прямо против Измайловского проспекта, высится безыскусное вокзальное здание. Ещё полста лет назад, при Александре Втором, отсюда к императорскому дворцу в Гатчине двинулись первые поезда, которые теперь доходили аж до самой Польши. Позади вокзала — припорошенная серым снегом товарная станция. Здесь, в одном из тупиков рядом с новой городской скотобойней, среди бесчисленных путей, змеящихся между депо и пакгаузами, готовился к очередному фронтовому рейду санитарный поезд Красного Креста.
Поезд был создан благодаря энтузиазму депутата Государственной думы Пуришкевича. Владимир Митрофанович расстарался и организовал перворазрядный состав: ещё бы, ведь соревноваться его детищу приходилось с санитарным поездом самой государыни Александры Фёдоровны!
Пуришкевич исхлопотал генеральский чин и щеголял в мундире. Он увлечённо боролся с начальницей склада солдатского белья, женой военного министра Сухомлинова, которая разделяла нелюбовь императрицы к агрессивному депутату. В муравейнике девиц и дам, работавших у Сухомлиновой, состояли многочисленные прапорщики ускоренного выпуска из богатых семейств. Вся эта сытая тыловая сволочь числилась адъютантами для неведомо каких поручений, лоснилась, ходила в защитных френчах и кичилась военной службой, хотя пороху никогда не нюхала и нюхать не собиралась.
Ещё воевал Владимир Митрофанович со свиномордыми чиновниками в Главном управлении российского Красного Креста, где занимались лишь интригами, собственными орденами и писанием бумаг в ущерб живому делу. Ездил с докладами к принцу Александру Петровичу Ольденбургскому. Разоблачал безобразия в санитарном обеспечении солдат на фронтах. Скандалил с ворами-интендантами и вызывал их на дуэль. Добывал противогазовые маски Зелинского для солдат из пополнения; закупал книги, табак и сапоги…
Организацией же работы поезда и поставками медикаментов, особенно от английских и американских союзников, на самом деле ведал главный врач Станислав Лазоверт, сотрудник Международного Красного Креста. Вступая в должность, он сразу препоручил медицинскую практику коллегам из штата поезда и целиком сосредоточился лишь на хозяйственной части.
По всегдашнему обыкновению доктор трудился с самого утра. Для начала он сделал смотр унтер-офицерскому и рядовому составу, санитарам и шофёрам: кто есть, кого нет… От Варшавского вокзала по Измайловскому проспекту в четверть часа можно добежать до Фонтанки. А там — что налево, в Коломне, что направо, у Гороховой — домов свиданий не счесть, и уйма женщин с добрым сердцем. Вот и бегали солдатики: блудливому кобелю семь вёрст не крюк! Приходилось проверять что ни день.
После смотра Лазоверт выслушал доклады врачей и сестёр, потом железнодорожников, инженеров, военных… Подготовка к новому рейду заканчивалась. Только что посетив Румынский фронт, санитарный поезд снова собирался в дорогу.
Доктор обошёл состав изнутри и сделал несколько замечаний. Даже выговаривая кому-то, Лазоверт никогда не повышал голоса — лишь спокойно перекатывал во рту русские слова, тронутые иностранным акцентом. Несмотря на морозец, доктор придирчиво и долго обследовал все вагоны снаружи. Приказал подновить местами надписи на бортах и даже заглянул под днища, не пропустив ни одной колёсной пары. Наконец к облегчению сопровождающих он объявил в инспекции перерыв и с тем вернулся в классный штабной вагон, где за дверцами красного дерева помещались их с Пуришкевичем купе.
Войдя к себе, Лазоверт щёлкнул бронзовым выключателем и зажёг лампионы. Это жилище нельзя было назвать спартанским. По размеру купе превосходило обычные: здесь помещались огромное мягкое кресло, обтянутое бордовым бархатом, и в тон ему широкий раскладной диван. Уютом веяло от занавесок на окне, наполовину задёрнутых плотной шторой с ламбрекеном и витыми золотыми шнурами. На белой крахмальной скатерти столика, рядом с милой бутоньеркой в вазочке, ждала початая бутылка коньяку — tinctura coniaci, как на медицинский лад именовал его Лазоверт. Кроме собственной печки, к услугам обитателя квартиры на колёсах был умывальник, благоухающий мужским парфюмом, — с туалетом, зеркалом в полстены, аккуратным несессером на полке и толстыми полотенцами на крючках.
У входа в купе доктор повесил на плечики в шкафу пальто с барашковым воротником и пиджак. По-врачебному тщательно, со щёткой вымыл руки горячей водой и устроился в кресле. Он плеснул в рюмку tincturae coniaci, чтобы выгнать изнутри остатки станционного холода, ослабил узел галстука и расстегнул верхние пуговицы жилета. Раскуривая толстую сигару, на столике перед собой Лазоверт неторопливо листал английский медицинский журнал. Он скользил взглядом по страницам, но мысли его унеслись далеко…
Санитарный поезд непрерывно курсировал между столицей и фронтами. В каждом городе, на каждой станции общительный Пуришкевич не сидел на месте, успевая повстречаться и с солдатами, и с офицерами, и с генералами. Доктор же оставался в поезде и почти не показывался нá люди. Однако Владимир Митрофанович, найдя в Лазоверте благодарного слушателя, коротал с ним долгие перегоны и подробно рассказывал обо всём увиденном и услышанном. Почти не перебивая, доктор внимал быстрой речи своего начальника. Его лаконичные замечания всегда приходились кстати, обычно подтверждали соображения Пуришкевича и поощряли того к новым рассказам.
Так обсудили они замечания генерала Деникина насчёт перемены Верховного главнокомандующего, когда император сместил великого князя Николая Николаевича и сам занял Ставку. Вопреки расхожему мнению, Антон Иванович Деникин считал, что в армии эта перемена не вызвала большого впечатления. Конечно, высшие офицеры поволновались. Был страх за отсутствие военных знаний и опыта у нового Верховного: это могло осложнить и без того непростое положение армии. Опасались, что скажется влияние Распутина. Но когда император назначил начальником штаба опытного и популярного в войсках генерала Алексеева — остальной генералитет успокоился.
Что же касается солдат, то в иерархических тонкостях они не разбирались, а государь император в их представлении всегда был главой армии. Правда, Пуришкевич присовокуплял, что это Распутин с царицей внушили царю опасную мысль — удалить из Ставки Николая Николаевича, отправить его на Кавказ и самому стать Верховным.
Владимир Митрофанович не сомневался: либо Александра Фёдоровна, кровная немка и кузина германского кайзера, — враг России, либо её волю полностью подчинил себе Распутин, действующий по немецкой указке и лезущий в военные дела. Неспроста Николай Николаевич, ещё будучи Верховным, коротко пообещал: Появится Гришка в Ставке — прикажу повесить!
Пуришкевич обсудил с Лазовертом и слова командующего Юго-Западным фронтом генерала Брусилова. Того самого Брусилова, что ещё в начале балканского конфликта пророчил начало мировой войны не позже пятнадцатого года, а в шестнадцатом предпринял фантастически успешную наступательную операцию. В дерзком Брусиловском прорыве особо отличились армии генерала Каледина и старого балетомана генерала Безобразова: они разгромили австро-венгерские войска и заняли Галицию и Буковину.
Потери австрийцев — полтора миллиона человек убитыми, ранеными и пленными — вынудили их перебросить шесть пехотных дивизий с Итальянского фронта. Ещё одиннадцать дивизий перебросили из Франции германцы, и это позволило союзникам России вздохнуть с облегчением. К тому же Румыния, под впечатлением от успехов русских, решилась воевать на стороне Антанты…
…но всё же Брусилов был невесел. Ведь если бы до войны какой-нибудь командир вздумал объяснить своим подчинённым, что главный враг России — немец, который готовит нападение, — этого господина немедленно выгнали бы со службы или даже предали суду. А любого учителя за такие слова просто объявили бы опасным панславистом, ярым революционером и сослали в Туруханский или Нарымский край.
Ещё два с половиной года назад немец был в России всесилен и занимал высокие посты. И даже теперь пополнения, прибывшие из глубинки, совершенно не понимали, какая такая война свалилась им на голову. Шо вдруг? — говорили в белорусском Могилёве, где помещалась Ставка Верховного главнокомандующего.
Спрашивал Брусилов своих солдат, почему они воюют, и каждый раз слышал: мол, какой-то там Эрц-Герц-Перц с женой были убиты, а потому австрияки захотели обидеть сербов. Трудно крестьянину запомнить имя австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда… И кто такие сербы — солдаты тоже не знали. И кто такие славяне — ответить не могли. Как же им было понять, почему немцы из-за Сербии вздумали воевать с Россией?! Выходило, что людей ведут на убой по царскому капризу, а это не придавало популярности ни войне, ни государю…
— Раньше надо было думать! — горячился Пуришкевич. — Чем виноват наш крестьянин, что не слыхал о замыслах Германии и вообще не знал такой страны? Только знал, что существуют какие-то немцы, которые обезьяну выдумали, и что зачастую сам губернатор из этих умных и хитрых людей!
— Откуда крестьянину знать, что такое Германия или тем более Австрия, если он о России-то понятия не имеет? — вторил ему Лазоверт.
— Вот-вот, — соглашался Пуришкевич. — Нет у русского человека понятия о великой матушке-России! Знает разве что свой уезд и совсем немного — губернию. Знает, что есть где-то далеко Петербург… пардон, Петроград и Москва, и на этом знакомство с отечеством заканчивается. Как же его защищать? Откуда взяться патриотизму и любви к Родине?
От печки по купе разливалось тепло. Тепло бежало по жилам от tincturae coniaci из французской бутылки, и вуали сигарного дыма струились к потолку…
Не так давно, во время японской кампании, генералы потешались над окопной войной. Зато теперь в землю зарылись многомиллионные армии. Российская авиация подкачала: аэропланов было мало, и большинство из них — слабые. Знаменитые «Ильи Муромцы» — воздушные гиганты, на которые возлагали столько надежд, — не оправдали себя, а дирижаблей к началу войны оказалось всего несколько штук, да и то купленных втридорога за границей… Результат, по мнению Брусилова, выглядел печально: Россия фатально отставала от врага в технике, и это отставание могло восполняться только солдатской кровью. Тут не до веселья!