В последнем рейде санитарный поезд завернул в Могилёв: Пуришкевич получил приглашение в Ставку. Со встречи с императором он вернулся мрачнее тучи, кусал губы, и Лазоверту совсем не скоро удалось его разговорить.
Однако постепенно коньяк, сигары и монотонно бегущий ночной пейзаж за окном по пути в Петроград сделали своё дело. Пуришкевич рассказал: пока он в блестящей шумливой толпе великих князей и генералов ждал выхода Верховного, многие из них обращались к нему с просьбой — рассказать императору всю правду, не жалея красок, и открыть глаза на истинное положение дел.
— Трусы! — бушевал подпивший Пуришкевич в купе санитарного поезда, сверкая стёклышками пенсне и вспотевшей лысиной. — Жалкие, презренные себялюбцы и трусы! Они ежедневно видят государя, они имеют к нему доступ… В конце концов, великие князья — его родственники! Это их долг — каждый день говорить ему правду, ибо они в курсе всего того, что творится в стране и на фронтах. Они прекрасно знают, что творят Распутин с императрицей, прикрываясь именем государя и убивая любовь к нему в глазах народа! Знают, но молчат. Получают всё, чего только пожелают — и молчат! Дурманят его сладкой лестью и даже не пытаются оградить от вранья правительства, от всех этих мыльных пузырей! А народ не будет терпеть вечно! Народ встревожен!
На докладе Владимир Митрофанович высказал государю всё, что наболело. И о холере на Румынском фронте. И о полуодетых, полуобутых, полуголодных и плохо вооружённых солдатах. И о бестолочи тыловых и санитарных служб. И о потрясающем размахе воровства в военных ведомствах… Конечно, не удержался Пуришкевич от того, чтобы просить императора выслать Распутина, убрать его от императрицы, а саму её — устранить от государственных дел.
Тон государя вмиг стал холодным. Полученная отповедь потрясла Пуришкевича — хотя неизвестно, на что рассчитывал депутат, рубя в Ставке правду-матку.
— Последняя осталась у меня возможность, — упавшим голосом заключил Владимир Митрофанович, допивая докторский коньяк. — Последний шанс. Если, не тая, сказать обо всём с думской трибуны — многое можно ещё исправить.
Лазоверт считал иначе, однако соображения эти держал при себе. И сейчас, листая журнал в своём купе, прикидывал возможные варианты развития событий. Допив коньяк, он трижды нажал кнопку электрического звонка над столиком и сказал явившемуся буфетчику:
— Подавайте обед. Владимир Митрофанович задерживается — пожалуй, не стоит его ждать.
А когда буфетчик вышел — отложил журнал, прикрыл уставшие глаза, откинулся на спинку кресла и снова погрузился в размышления.
Что бы ни говорили генералы, что бы ни рассказывал Пуришкевич, но наступающий семнадцатый год станет годом решительных русских побед. Это неминуемо и очевидно. Самое позднее, в марте начнётся наступление на всех фронтах, и войне конец. Причём одержит победу не столько Антанта, сколько именно Россия. Набирающая силу и заканчивающая перевооружение Россия, чьи армии вторглись далеко в Европу. Россия-спасительница, которую безоглядно поддержат на Балканах и не только. Огромная Россия, которая от Белого моря раскинется уже не до Чёрного, но до самого Средиземного…
Предвидя столь нежелательную для себя перспективу, страны Антанты искали способы влияния на русского императора, который выразил своё отношение к союзникам ещё в начале войны. Когда Николая призывали воевать с немцами до последней капли крови, он заметил: господа из Англии и Франции, очевидно, имеют в виду войну до последней капли русскойкрови?
Так что, отправляя эмиссаров на союзническую конференцию в Петроград, британский премьер-министр Ллойд-Джордж дал им сверхсекретное указание. Он потребовал искать соглашения, которое поможет выслать Николая с женой из России, а управление страной возложить на регента. Опираться предполагалось на оппозицию и сочувствующих в русской Ставке.
В ходе конференции британцы выдвинули Николаю Второму три условия: ввести в штаб Верховного главнокомандующего представителей союзников с правом решающего голоса, обновить командный состав русской армии по согласованию со странами Антанты и ввести ответственное министерство.
По всем пунктам император ответил отказом.
— Союзные представители в нашем штабе излишни, ибо мы не предполагаем вводить своих представителей в штабы союзников, — холодно сообщил он своим негромким голосом. — Мы не видим смысла в обновлении командного состава, поскольку наши армии сражаются с бóльшим успехом, чем ваши: свидетельством тому хотя бы Брусиловский прорыв. Что же касается введения в России новых министерств, джентльмены, то акты внутреннего управления подлежат единственно усмотрению монарха и никак не требуют указаний союзников!
Британский ультиматум был категорически отвергнут. Неотвратимо приближался конец мировой войны, а с ним — пугающая победа русских. Времени для дипломатических игр уже не оставалось. Приходилось идти на последнюю, крайнюю меру для укрощения не в меру успешной России: интриговать непосредственно против императора Николая.
Аристократ британской разведки, виртуоз оперативной работы Вернон Келл одним из первых предугадал такой сценарий. Вот почему он загодя появился в России. Болтливый Пуришкевич с его санитарным поездом, колесившим из Петрограда по театрам военных действий, стал настоящим подарком судьбы для Келла — теперь сотрудника Международного Красного Креста с документами на имя доктора Станислава Лазоверта.
Глава V. Кто ездит в Царское Село
Бывало, за Распутиным присылали мотор. Но чаще всё же ездил он в Царское Село на поезде. Чаще? За этот год — по пальцам пересчитать можно, сколько раз государыня принимала брата Григория в Александровском дворце. Последнее время виделся он больше с Аннушкой Танеевой, которая из Царского почти не выбиралась.
Подходя к Царскосельскому вокзалу, Распутин глянул на часовую башню: времени до отправления поезда оставалось немного. Он обогнул здание и прошёл берегом Введенского канала, что тянулся вдоль железнодорожной насыпи и соединял Фонтанку с Обводным. Заморозки в этом году ранние — днями, поди, лёд встанет… Распутин поднялся на уровень второго этажа: там под ажурными перекрытиями вокзального дебаркадера поезда струили дымок из вагонных печек и собирали пассажиров. Кинул взгляд в сторону отдельного Царского павильона, куда прибывали члены императорской фамилии…
Раньше Аня Танеева всегда была при государыне, но вот уже почти два года держалась от поездов подальше. В январе пятнадцатого она ехала в Петроград. От Царского Села всего-то двадцать вёрст! Что тогда случилось, как это произошло — дело тёмное, только разогнавшиеся вагоны вдруг попадали с рельсов и закувыркались по насыпи, калеча людей.
Переломанную фрейлину врачи признали безнадёжной и только по настоянию государыни поместили в отдельную больничную палату. У кровати умирающей Аннушки слезами обливалась императрица, терявшая лучшую и, пожалуй, единственную свою настоящую подругу. Возле окна курил одну папиросу за другой государь: он с содроганием вспоминал давнее крушение поезда по дороге из Крыма, в котором сам чудом спасся, а отец его повредил почку, да так и не оправился.
Такими увидал всех троих Распутин, вызванный в больницу по высочайшему повелению. Троекратно облобызался с царём-батюшкой и царицей-матушкой, утерев ей слёзы. Попросил их отойти в сторону, а сам встал у высокого больничного ложа и взял Аннушку за руку.
Фрейлина лежала в беспамятстве. Врачи сделали всё, что могли и должны были сделать: спеленали треснувшие рёбра, обездвижили ломаные кости таза и ног, обработали разбитое, заплывшее лицо… Кроме обычного для больницы запаха карболки Распутин почуял запахи свежего гипса, бинтов, крови — и «Вербены», которой пользовалась Аня в подражание своей госпоже.
Императрица опустилась на стул, государь приобнял её за плечи, и так смотрели они на Григория Ефимовича. А он, положив меж своих тёмных ладоней исцарапанные Анины пальцы с обломанными ногтями, закрыл глаза и замер. И принялся говорить — мысленно, не произнося вслух ни слова.
Много раз его спрашивали, как он это делает. А он даже толком не знал, что он делает — делал, и всё… В голове нарастал комариный писк. Через холодеющую руку фрейлины — покрытую синяками полную руку с ободранным локтем — его мрак соединился со мраком Ани, и Григорий почувствовал, как в её теле пульсирует жизнь. Увидал внутренним взором бьющегося где-то в глубине маленького такого светлого червячка, чуть теплящегося… К этому червячку, к этому биению, к этому свету обращался Распутин. Уговаривал, требовал, повторял и повторял одну-единственную просьбу: не покидать Аню. И будто выталкивал тёплый комочек из бездонных глубин, из тьмы — к свету, питал ту жизнь — своей, перетекавшей через сомкнутые руки…
В звенящей тишине больничной палаты вскрик императрицы прозвучал оглушительно. Вбежавшая санитарка увидела, что веки несчастной фрейлины дрожат, — и вот уже Аня открыла глаза и медленно, тяжело обвела взглядом палату.
— Не умрёт, — глухо проговорил Распутин, осторожно опустив руку Танеевой обратно на простыню и погладив её, — не умрёт, ничего… Поправится, жить будет. Калекой останется… да, жалко… А всё ж поправится, жить будет, не умрёт…
Его мутный взгляд в эту минуту был очень похож на Анин. Григорий Ефимович словно с трудом понимал, где он находится и что происходит вокруг. Зацепив плечом санитарку, на ватных ногах он двинулся к выходу.
В коридоре Распутин сделал несколько шагов по жёлто-белым шашечкам метлахской плитки — и почти рухнул на священника, которого кто-то уже предусмотрительно вызвал. Батюшка подхватил его, усадил на скамью у стены.
— Ничего, жить будет, — шептал Григорий Ефимович, — не умрёт…
Если бы в тот момент он порезал себе палец — наверное, вот так сидел бы и безвольно смотрел, как струится кровь, и истёк бы, не в силах даже шевельнуться.
Фрейлина действительно поправилась, хотя выздоравливала мучительно долго и осталась калекой. Она ездила теперь на кресле-каталке и заново училась ходить. Говорила: когда ковыляет на костылях — вспоминает, как в доме отца по субботам собирали аристократических детей и обучали танцам. Ей в пару вечно доставался мелкий вертлявый Феликс Юсупов, нещадно топтавший ноги…