Это верно, Лиля напрягала внимание, чтобы ловить сказанное Распутиным — больно уж непривычно строил он фразы, прыгал с мысли на мысль, частил… Порой она скорее догадывалась, чем понимала слова, но тут поразилась:
— Так вы со шпионами?! Переговоры?! И как только язык повернулся это — мне? У меня… у меня муж в армии!.. И как вы не боитесь? Вы же меня не знаете совсем!
— А потому и говорю тебе, а не кому ещё, — хитро подмигнул вдруг Распутин. — Народу-то вокруг меня много, и люди заметные, да попросить, вишь, некого. Мигом продадут. А ты кто, миленькая? Никто. Кто тебя слушать станет, если и скажешь кому? Никто не станет. А как и станет — пока разберутся, дело сделается уже. Опять же, на людей у меня глаз острый. Хорошая ты. Бойкая! Не-ет, не станешь зря болтать. И по-немецки поможешь. Глядишь, уймём русскую кровушку-то…
Совсем не прост оказался простой мужик! Долго ещё говорили они, сговаривались, а когда вышли из спальни — Распутин велел Акилине выдать Лиле денег. Та вынесла из кабинета пачку замусоленных четвертных и швырнула разве что не в лицо. Но Лиля стерпела, переполненная восторгом. Собрала деньги, глянула на толстуху свысока — как ухитрилась при своём-то росточке?! — и вышла чёрным ходом: Распутин для новых встреч шепнул ей нужное словечко, охранным агентам на потайной лестнице ведомое.
На выданные деньги Лиля следующим же днём наняла квартиру в Гончарной улице. Торговалась недолго и заплатила вперёд за три месяца. Приняла её хозяйка за проститутку безбилетную или поверила в сказку о несчастной женщине, скрывающейся от бывшего любовника, — Лилю не заботило. Гостиницы и дома свиданий стояли по всей Гончарной, тянувшейся вдоль Николаевского вокзала и железнодорожных путей на Москву. Среди людей, что сновали здесь день и ночь, легко было затеряться. Того и хотел выученик полковника Редля, опытный в деле конспирации. О том и просил Распутин, назначая Ронге встречу — в самом деле, не на собственной же квартире принимать ему вражеского шпиона!
Григорий устроил так, что ещё утром к нему приехала Муня — Мария Головина. Следом потянулась каждодневная публика — просители, страждущие, бесчисленные знакомые… Приволок свой ящик на треноге Миша Оцуп: он служил неподалёку, в военной автошколе у Царскосельского вокзала, но притом часто фотографировал Распутина для газет и, как сам с придыханием говорил, для истории.
Днём Григорий Ефимович отобедал с теми, кто ко времени на Гороховой оказались, а после вместе с Муней парадным ходом вышел на улицу, где дожидалась карета Головиной. Поехали в сторону Адмиралтейства; следом тут же увязались филёры на извозчике.
В дороге Григорий неспешно беседовал с ясноглазой Муней, а сам думал о предстоящей встрече с Ронге. Даже не о встрече, а о том, что станется после неё. Такие беседы и размышления отвлекали от страха, который в последние дни преследовал его неотступно. Снова и снова перед глазами вставали распухшие уродливые трупы, брёвнами ворочающиеся в кровавых волнах Невы… холодный взгляд безносой мерещился повсюду… Распутин теперь не любил быть один.
— Завтра или послезавтра, когда? — говорила Муня. — Маленький Феликс который день жалуется, что грудь болит. От врачей толку — чуть. Просит поскорее с вами свести. Не откажите, Григорий Ефимович!
Она приглашала к себе — встретиться с Феликсом Юсуповым. Маленьким в семье называли молодого князя, чтобы отличать от отца, Феликса Юсупова-старшего. Распутину это сразу понравилось. И то, что маленькой сам о встрече просит — добрая весть! Матушка-то его, княгиня Зинаида Николаевна, в числе ненавистниц Распутина первой числилась, заодно с Эллой — сестрой императрицы и вдовой взорванного великого князя Сергея Александровича. А уж вслед за ними ненавидела его и вся семья императорская, кроме царя с царицей да деток. Болел от этого Григорий: любовь-то ведь лечит, а злоба убивает… Вишь ты, маленькой встретиться пожелал! Надо, надо к Муне заехать. Феликс-то из всех один никогда слова плохого про него не сказал, не охаял нигде. А ну, если следом и с остальной роднёй княжеской да императорской как-нибудь замириться удастся? Эк славно выйдет!
— Разве можно отказать? — сказал Григорий, отвечая на кроткий Мунин взгляд. — С радостью и моим почтением… Грудь, говоришь, болит? Молоденькой он ещё совсем, рано болеть князюшке-то! Вот завтра прямо и поедем.
Как всё ладится! Нынче вечером — встреча с австрияком. Завтра — с Юсуповым. Потом надо в Царское попасть во что бы то ни стало, и поскорее. Ну, да Аннушка Вырубова поможет, стоит только сказать. А там — уговорит мама папу, и война кончится. И уже не будет по-прежнему: министры-то с депутатами себя показали! Знает царь-батюшка теперь цену ихнюю. Знает, что не на этих всех — на мужичка русского ему опираться надобно… а мужичок — вот он, тут как тут!
Григорий даже улыбнулся, представляя светлую и любимую свою картину: в золотом сиянии славы на троне — царь, перед ним — коленопреклоненный Григорий среди крестьян бесчисленных, а меж троном и мужичками нет больше никого! На что им ещё кто-то, когда от мужика вся земля кормится, а государь — это и мысль, и совесть, и воля народная?
Скорей бы уж папа вернулся из своей Ставки… Ох, нельзя было ему уезжать! Войсками-то и другие покомандуют — чай, обучены, нешто зря деньги с орденами получают? Солдат всё одно знает: не генерал, но государь над ним главный. И главному этому — непременно в столице надо оставаться. Говорил о том Григорий, объяснить пытался папе земли русской… Слов не нашёл, сбился; осерчал сперва, потом заплакал. Давно ведь уже приметил: не спорит никогда царь-батюшка. Говорят, слабый он? Как бы не так! Ежли решил что — уже ни на шаг, ни на полшага уже не сдвинется!
Не сдвинулся и тут. Ему бы в кулак собрать правительство, да что там — просто самому быть в Петрограде! Уже довольно для того, чтобы стало порядку больше. А он — в Могилёв укатил с генералами. Вот и пошла чехарда: всего за год четыре премьера поменялись и четыре министра внутренних дел; трое — иностранными делами ведали, военным министерством и юстицией… Чехарда и есть, словно в деревне у мальчишек! Или — неразбериха, как у пьяного, которого по улице мотает от стены к стене.
И снова холодом сжало у Григория сердце, как в начале ноября в Царском Селе. У Аннушки тогда встретился он с папой последний раз. Похристосовались — сказано ведь апостолом: не будем смотреть на разные поношения, слуха зла да не убоимся, станем продолжать петь псалмы и любить друг друга всем сердцем, и приветствовать друг друга святым лобзанием… До того не виделись они долго, а тут почаёвничали, поговорили душевно. И вот прощаться стали.
— Благослови, брат Григорий, — попросил по обыкновению царь. — С цесаревичем в Ставку нынче ночью поедем.
Но тут мужик побледнел сильно и головой замотал.
— Нет, — сказал, — нынче не я тебя — ты меня благослови!
Страшное предчувствие висело над Григорием, давило, не отпускало…
С Муней он расстался возле её дома и ещё раз пообещал завтра же повстречаться с маленьким Феликсом Юсуповым, а дальше карета отвезла его с Невского на Знаменскую — туда, где улица в Кирочную упирается. Филёры не отставали. Распутин поблагодарил кучера и отпустил восвояси, а сам зашёл в церковь Косьмы и Дамиана, поставил свечку к иконе Всех скорбящих радость и помолился немного. Выйдя наружу, положил ещё три поясных поклона памятнику погибшим сапёрам и двинулся в сторону Таврического сада, но тут же перешёл вдруг через мостовую и нырнул в подворотню двадцать третьего дома.
Пока добежали филёры; пока сообразили, в какую сторону мог он подеваться… Ищи-свищи! Дворы-то питерские — что сыр, ходами-переходами насквозь пронизаны. Зайдёт человек в квартал с одной улицы, а выйти на три других может. Да не в одном месте, а в нескольких. Интереса ради Григорий прогуливался здесь, ещё когда жил по соседству. Вот и пригодилось теперь давнее любопытство. Агенты охранного — на Кирочной и Преображенской его искали, а он уже по Спасской на Знаменскую вернулся и там взял извозчика.
Минут через десять пролётка с укутанным в бобровую шубу седоком, прокатившись вдоль всей Знаменской обратно к Невскому, вывернула через площадь у Николаевского вокзала на Старый Невский и встала на первом углу — с Полтавской улицей. Здесь Григорий, по-прежнему пряча лицо в меховой воротник, расплатился с «ванькой» и пешком отправился в соседнюю Гончарную.
Глава XVI. Правь, Британия!
Путь от Варшавского вокзала занял почти час: извозчичья лошадь, как нарочно, тащилась еле-еле. Доктор Лазоверт мог воспользоваться любезностью начальника санитарного поезда — Пуришкевич настойчиво предлагал свой автомобиль и решительно отказывался понимать, зачем его главному врачу кататься на извозчике по такой стуже. Однако доктор с благодарностью отвёл заботу начальника — поездка на служебной машине его не устраивала.
Казалось бы, какая разница, что могут подумать, увидав мотор Владимира Митрофановича возле Английского клуба? Обычное дело: сотрудники британской миссии собрались обсудить поставки медикаментов для санитарного поезда и пригласили к себе главного врача Станислава Лазоверта. Но сегодня доктор ехал в клуб как Вернон Келл — к своим подчинённым, а тема разговора требовала исключительной осторожности. Даже случайный намёк на связь Пуришкевича с англичанами был неуместен, и приметному автомобилю с красными крестами на бортах нельзя было появляться на Миллионной улице…
…которая в несколько минут приводит от Марсова поля к Дворцовой площади и Зимнему императорскому дворцу. Старейший в России Английский клуб помещался в семнадцатом доме по Миллионной. Извозчик укатил, а Келл ещё немного задержался на тротуаре перед клубом. Он пошагал вперёд-назад, чтобы возвратить подвижность застывшим коленям и хоть немного разогнать кровь, и лишь после этого позвонил в звонок.
Высоченный британец с огромными пушистыми бакенбардами, волосок к волоску, неспешно открыл дверь и сделал вид, что не может разобрать славянского акцента. Униженно заглядывая в оловянные глаза, посетитель несколько раз повторил своё дурнозвучное имя —