Ну, это совершенно невыносимо!
Весь как есть искусан злобой.
Злюсь не так, как могли бы вы:
как собака лицо луны гололобой —
взял бы
и всё обвыл.
Нервы, должно быть…
Выйду,
погуляю.
И на улице не успокоился ни на ком я.
Какая-то прокричала про добрый вечер.
Надо ответить:
она — знакомая.
Хочу.
Чувствую —
не могу по-человечьи…
— Угу, — насмешливо отозвалась Лиля и оттолкнула Маяковского. — Я стал на четвереньки и залаял: гав! гав! гав! Володенька, сколько можно? Как ты превратился в собаку — я уже помню наизусть. Лучше скажи: мы так и будем здесь топтаться? У барышень устройство деликатное, нам застужаться нельзя. Пригласи меня куда-нибудь!
Володя беспомощно огляделся.
— Так ведь поздно уже. А ты же знаешь…
— Знаю! В публичные заведения солдатам запрещено. И?
— Пойдём ко мне, — сглотнув, несмело сказал Маяковский.
— Ну, наконец-то! Я уж думала, ты никогда не решишься!
Лиля весело тряхнула головой и зашагала в сторону Надеждинской.
Глава XXI. Явная вечеря
Новоселье в гарсоньерке у Юсупова справляли весело.
Напитками и закусками ведал Фёдор Житков, буфетчик великого князя: этого немолодого расторопного солдата частенько нанимали служить на таких пирушках. Ещё до войны Дмитрий Павлович по рекомендации взял Житкова буфетчиком офицерского собрания в лейб-гвардии Павловский полк. Жалеть не пришлось. Дело своё солдат знал — не зря его двадцать лет школили сперва у графа Клейнмихеля, а потом у князя Белосельского-Белозерского. Получая за вечер десять рублей — служил за троих. К тому ещё умел держать язык за зубами: в деликатных делах великий князь проверял его не раз, отправляя к дамам с нежными письмами. Доводилось Житкову служить и на интимных встречах великосветских любовников.
Баронесса фон Дерфельден выпила хереса и развеселилась. Убранные по моде роскошные чёрные волосы Марианны украшала бриллиантовая заколка. Драгоценные камни брызгали огнями, когда девушка быстро поворачивалась в кресле — то к Пуришкевичу, то к Юсупову. Баронесса чесала за ухом хрюкающего Панча и рассказывала о развлечении последнего времени: с подругами они распускали слухи про императрицу.
— Представьте, господа, новая история — Александра Фёдоровна спаивает своего мужа! Это совершенно уморительно! — щебетала она и смеялась серебряным колокольчиком. — А главное — верят ведь! В любую небылицу верят охотно и бесповоротно! Не проходит недели, чтобы слух не вернулся. И обязательно с новыми подробностями — порой не сразу узнáешь то, что сама придумала!
Дмитрий Павлович сердито косился на сводную сестру. Они не ладили: забавы скучающей Марианны попахивали дурно и вредили великокняжеской семье.
Мать баронессы, Ольгу Пистолькорс, и без того едва терпели при дворе. С началом войны государь вернул великого князя Павла Александровича — её мужа, своего дядю и отца Дмитрия Павловича — из заграничной ссылки. По возвращении Ольга Валерьяновна получила титул княгини Палей. Это ей симпатий в свете не прибавило: многовато чести! А брат Марианны, придворный камер-юнкер Александр Пистолькорс, женился на сестре Анны Танеевой. Поэтому фрейлина скоро узнавала о новых проделках неугомонной свояченицы — и доносила каждую сплетню государыне Александре Фёдоровне.
В соседнем кресле рядом с Дмитрием Павловичем устроилась великая княжна Мария Павловна. Канули в Лету времена разлуки брата с сестрой. Это после Олимпиады в Стокгольме следующая встреча случилась лишь через полгода, когда герцогиня Сёдерманландская смогла приехать в Россию на праздник трёхсотлетия российского императорского дома. А ещё через полгода случилось невероятное: Мария Павловна решила уйти от супруга! Не помогли ни уговоры, ни упрёки, ни династический скандал. Кузен-император Николай Второй, скрепя сердце, издал именной указ о разводе.
Ещё более невероятным было то, что великая княжна ушла не из-за любовной интрижки, не к кому-то, а именно бросила мужа и ушла. Свобода досталась ей дорогой ценой: сына, маленького Ленарта, пришлось оставить в Стокгольме — он ведь был наследником шведского престола…
Мария Павловна пыталась забыться. В начале войны она стала сестрой милосердия, с гвардейским полком брата отправилась на фронт и заслужила Георгиевскую медаль, а когда особ императорской крови убрали из-под пуль — попала во Псковский госпиталь. Два года изнурительной работы с увечными и ранеными отвлекли от собственной боли. Но сейчас, воротясь в Петроград, великая княжна снова тосковала, и приглашение Феликса на вечеринку пришлось очень кстати.
Сияющий раструб граммофона исторгал разухабистую песенку:
Алёша, ша!
Бери на полутона ниже,
Брось арапа заправлять, эх-ма!
И не подсаживайся ближе…
К новоселью Феликс купил не только новый граммофон, но и стопку пластинок. Подобралась обширная коллекция комических куплетов Михаила Савоярова — короля музыкальных эксцентриков. Феликс не раз видел его в концертах и слушал в питерских ресторанах. Выступал Савояров и на сцене театра Юсуповых.
— Фе-еликс, — капризным голосом протянула Верочка Каралли, живописно полулежащая на подушках дивана, — что за репертуар? Я вас не узнаю.
— Не любите вы, артисты, чужого творчества, — ядовито заметил Феликс и прошёл к столику с граммофоном. — Ревность, страшная актёрская ревность!
— Ревность тут ни при чём. — Верочка приподнялась на локте. — Просто я устала от хулиганства и уголовщины. Кругом и без того сплошное хамство, ужас…
Князь перебирал конверты с пластинками, читая надписи.
— И где же это вы, любезная Вера Алексеевна, устали от уголовщины, позвольте спросить?.. Всё, всё, умолкаю. Чего изволите? «Луна-Луна, ты сегодня пьяна»? Или вот, «Я босяк и тем горжуся»… Хм, вряд ли. А вот «Вы всё та же», милые такие куплеты… «Смерть авиатора»? Точно нет… О! Даже вы ничего не сможете возразить!
Поджав губы и придав лицу чопорное выражение, Юсупов запустил выбранную пластинку. Оркестр сыграл вступление, и медный раструб снова разразился голосом Савоярова:
По селу бегут мальчишки,
Бабы, девки, ребятишки,
Словно стая саранчи.
В трубы дуют трубачи,
Раздаются тары-бары:
«К нам приехали гусары!..»
— Что скажете? — спросил Феликс. — Деревенская сценка, пастораль, ничего предосудительного.
Верочка закатила глаза и снова откинулась на подушки. Мария Павловна перевела сердитый взгляд с неё на Дмитрия Павловича — он откровенно любовался грацией Каралли. О, эта нарочито небрежная причёска, эти соболиные брови, взгляд с поволокой, напудренный носик и трогательная родинка над верхней губой — настоящая, не накладная! А какая линия бедра, какие точёные ножки…
Даже если бы великий князь ничего не знал об этой красавице — хотя кто в России мог не знать Веру Каралли?! — её пластика мигом выдала бы танцовщицу. Семнадцатилетней девушкой она стала корифейкой, солировала в Большом театре. Год назад — в двадцать пять — Вера получила звание балерины. Танцевала в «Русских сезонах» у Дягилева. Многим критикам её исполнение «Умирающего лебедя» казалось более глубоким, чем у Анны Павловой. Очаровательную Каралли признали талантливой драматической актрисой и пригласили в Малый театр…
…но её поистине всенародная слава расцвела на съёмочной площадке знаменитой кинофабрики Ханжонкова. Балерина в одночасье превратилась из дебютантки в богиню кинематографа.
Что там Иван Мозжухин или Витольд Полонский! Теперь они почитали за честь оказаться рядом с ней на экране. Специально для Верочки, для любимицы публики пришлось отменить правило, запрещавшее актрисе Императорских театров играть в кино: балерина Каралли уже не нуждалась в театре — это театр нуждался в ней! Киностудии буквально рвали красавицу на части. Фильма следовала за фильмой, по десятку в год. Зрители снова и снова желали смотреть «Смерч любовный», «Войну и мир», «Хризантемы» — и, конечно, «Умирающего лебедя», пользующегося грандиозным успехом. Гонорары актрисы неуклонно росли. Так же много платили ещё разве что её тёзке — Вере Холодной.
Бурные эмоции Верочки, снискавшие ей славу в кино и на сцене, там же и оставались — по ту сторону экрана, по ту сторону рампы. В жизни она заслуженно слыла дамой расчётливой. Начиная карьеру, стала любовницей великого тенора, шаляпинского приятеля Леонида Собинова. Добилась при его поддержке успеха, оборвала надоевший роман и теперь закрутила новый — с Дмитрием Павловичем.
Великая княжна Мария Павловна ревновала брата. Слабость к балеринам отличала большинство мужчин императорской фамилии. Теперь понятно, кто берёт любовников под крыло — ах, Феликс, Феликс… Но не в домах же свиданий встречаться с подружками великому князю!
— Я не понимаю, отчего государь не решается заточить Александру Фёдоровну в монастырь хотя бы до конца войны? — с бокалом на отлёте рассуждал между тем Пуришкевич, найдя благодарную слушательницу в Марианне фон Дерфельден. — Это отнюдь не позорный шаг, так поступали многие великие!
Баронесса соглашалась под крымский херес:
— Прекрасная возможность для императора — проявить непреклонную волю и вернуть всеобщую симпатию!
— Александра Фёдоровна — это злой гений России и царя! И на русском престоле по-прежнему остаётся немкой, — продолжал депутат, воодушевляясь напитком и поддержкой. — Она чужда стране и народу, которые должны бы стать для неё предметом забот и попечения! Она позорит государя… Верите ли, у казарм Семёновского полка я на днях собственными ушами слышал: Царь с Георгием, а царица с Григорием! Уже солдаты зубоскалят о том, что царская супруга, простите великодушно, живёт с мужиком! Болтунов, конечно, карают… но, положа руку на сердце, скажите: морально ли наказывать пошляка и балагура, который вслух говорит о том, что молча с горечью наблюдают все?!