— А фигу ты видел? — Григорий выбросил в сторону англичанина жилистый кукиш. — Вот тебе! Фигу!
Откинулся на диван и по матушке длинно запустил. С давних пор — с тех, когда ещё ямщичил, не позволял он себе такого. А тут, вишь, вырвалось.
Вернон спокойно выслушал, в лице не поменялся. Зря вы так, говорит, Григорий Ефимович. Я-то к вам с добром и всем уважением. Ну, как знаете, воля ваша. Сигару в пепельнице погасил аккуратно и к двери пошёл, через которую они в подвал попали, когда приехали. Но одеваться не стал и наружу не вышел. Вместо того дверь запер, а ключ из замка вынул и в карман положил. Вы, говорит, Григорий Ефимович, погодите немного, скоро поедем, я за Феликсом схожу. И наверх по лесенке поднялся.
По правде говоря, был момент — струхнул Григорий. Виделось ему: то ли от своих же, от мужиков смерть примет, то ли от бояр каких. Англичанин-то что? Кто такой, откуда взялся?
Григорий выпил ещё вина и стал успокаиваться. Ни при чём тут англичанин. Авось пронесёт, охранит господь… Оглядел подвал, осмотрелся. Взгляд притягивал буфетище, в зеркалах весь и в столбиках бронзовых. А на буфете — распятие в локоть высотой. Что за невидаль! Сияет, как давешний гроб, то бишь кабан ледяной. Всеми цветами радуги переливается: сумрачно в подвале, да свет удачно падает.
Слабость не отпускала. Покряхтел Григорий, из дивана мягкого выбираясь, и к распятию пошёл. Шаги тонули в ковре и медвежьей шкуре.
Вблизи хрустальный крест оказался ещё чудеснее. Огнями не перестал играть, а вдобавок поразил искуснейшим серебряным кружевом.
Застучали каблуки по дереву лестницы. Глянул Григорий через плечо — Юсупов спускается.
— Ты, милой? — совсем успокоился Григорий и обратно к распятию повернулся. — Красота-то какая…
Пальцем осторожно повёл по старинному потемневшему серебру.
— Это ж сколько народу его целовало! — сказал. — Скольких крестом этим в последний путь проводили!
Феликс подошёл вплотную и выстрелил Распутину в спину.
Глава XXVII. Полёт фантазии
Счастье переполняло Маяковского.
Можно ли теперь себе представить, что когда-то он не знал Лили? Не рук её нежных, не жаркого тела, а самой Лили — не знал вообще?! Даже не представлял себе, что живёт на свете такая… Не знал?! Но откуда тогда взялись эти строки?
Морей неведомых далёким пляжем
идёт луна —
жена моя.
Моя любовница рыжеволосая.
Почему он это написал? Как почуял? Не луноликая, не пшеничнокóсая… Стихи родились ещё до войны, ещё даже до знакомства с Эльзой, которая потом только привела его к Лиле! А любовница рыжеволосая теперь лежала рядом и уютно дышала Маяковскому в ухо.
— Лиличка, спишь? — еле слышно спросил он, боясь потревожить.
— Нет, — чуть погодя шёпотом ответила она.
— Ты знаешь, как я тебя люблю?
— Знаю. — Было слышно, что Лиля говорит с улыбкой. — Дурашка… Ты сейчас на щенка похож. Огромного глупого щенка.
И она снова щекотно засопела ему в ухо.
Маяковский зажмурился. Господи, какое счастье! Не может столько счастья поместиться в одном человеке! Не удержать в себе столько! Он должен немедленно сделать что-то небывалое, немыслимое, выходящее из ряда вон!
Моя любовница рыжеволосая.
За экипажем
крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая.
Венчается автомобильным гаражом…
Володя так стремительно вскочил и зашлёпал по полу босыми ногами, что Лиля испугалась.
— Ты что? — она села на кровати и потянула на грудь перекрученную простыню, а Маяковский, запинаясь о стул и не зажигая лампы, собирал с пола разбросанные вещи.
— Одевайся! Идём! — радостно скомандовал он.
— Подожди, я же не могу так… Мне же надо привести себя… Куда идём? Ночь на дворе, холодно!
— Идём, идём!
Володе всё же пришлось подождать, пока Лиля закончит плескаться в ванной, оденется и подкрасит губы. Сидя на многострадальном венском стуле, он курил и улыбался, не переставая. Мысль, пришедшая в голову, была фантастической и казалась гениальной. Кто ещё, кроме него, Владимира Маяковского, мог придумать такое для любимой?! Венчается автомобильным гаражом — отлично сказано!
Когда они добрались до Царскосельского вокзала, он заставил Лилю спрятаться от ветра в какой-то арке: на пару минуточек. И наотрез отказался объяснить свою затею. Только заговорщицки подмигивал и широко улыбался. Губы трескались.
Чуть не вприпрыжку Маяковский исчез в морозной тьме. Оставшись одна, Лиля подумала: уж не повредился ли рассудком её любовник? Она решила досчитать до ста, а после отправиться домой. Ося, наверное, волнуется. Там же Эльза ещё со Шкловским, и Северянин…
После дневной езды императорский Delaunay-Belleville не стали отгонять на Конюшенную и оставили на ночь в гараже автошколы. Договориться с солдатиком, который охранял гараж, Маяковскому удалось не сразу: караульный сперва и слышать ничего не хотел. Но разве можно было остановить окрылённого Володю?! Он упоённо врал, что к утру обязан проверить автомобиль в ночной поездке, грозил генералом Секретарёвым, который не простит невыполненного приказа, поминал великого князя Дмитрия Павловича…
Замёрзший полусонный солдат сдался, когда Маяковский пошёл ва-банк и предложил вызвать дежурного офицера, чтобы тот подтвердил его слова. Генерал с великим князем — ерунда, сменился и забыл. Но вот дежурный… При упоминании о нём караульный прикинул, чем обернётся вызов начальника глухой ночью на мороз, и решил не наживать неприятностей. К тому же Володю он немного знал, да и подумать не мог, что тот просто решил покатать свою подружку на личном лимузине государя!
Лиля давно уже досчитала до ста, потом подождала ещё… Совсем замёрзнув, она потеряла терпение, вышла из арки и, съёжившись, засеменила по Загородному. Там и нагнал её огромный автомобиль с поднятым кожаным верхом. По обе стороны сияющего капота трепетали императорские флажки — чёрный двуглавый орёл на квадрате золотого поля.
— Прошу! — гаркнул сидевший за рулём Маяковский и сквозь огромные шофёрские очки весело поглядел на Лилю.
— Володенька, что это? — изумилась она.
— Карета подана, — гаерским тоном объявил самозваный шофёр, спрыгнул на заснеженную мостовую и распахнул дверцу салона. — «Делонэ-Бельвилль» его величества к вашим услугам. Куда прикажете, королева?
Глава XXVIII. Не в живых
Келл с великим князем опоздали.
Выстрел в подвале грохнул в тот момент, когда они друг за другом ринулись вниз по витой лестнице. Через мгновение оба оказались в столовой.
На шкуре белого медведя лежал Распутин. Над ним неподвижно стоял Юсупов. Руки он заложил за спину; «браунинг» подрагивал в правом кулаке: Феликса била мелкая дрожь.
— Вы понимаете, что вы наделали? — тихо спросил Келл.
Князь криво улыбнулся и не ответил.
— Господа! — По лестнице топотал Пуришкевич. — Господа!
Увидав открывшуюся картину, он застыл в дверях, ахнул и отшатнулся к стене. Щёлкнул задетый выключатель — столовая погрузилась во мрак.
Феликс испуганно вскрикнул, а великий князь рявкнул из темноты:
— Чёрт вас дери, Пуришкевич, включите свет!
Незадачливый депутат пошарил рукой по стене, и лампы снова зажглись.
Келл уже стоял около Юсупова.
— Отдайте пистолет, — сказал он, осторожно вынул оружие из руки князя и засунул во внутренний карман своего пиджака.
Дмитрий Павлович взял со стола бутылку, налил полную рюмку вина и протянул Феликсу. Тот звякнул зубами о хрусталь, выпил, не глядя, и сказал:
— Я его убил.
— По счастью, нет, — ответил Келл, наклонился над Распутиным и проверил пульс на шее. — Владимир Митрофанович, если не трудно, помогите мне.
Пуришкевич осторожно подошёл.
— Вы уверены, что он… не умер?
Британец искоса посмотрел на депутата и взял Распутина под плечи.
— Надо его убрать, пока кровь не замарала шкуру, — сказал он.
Пуришкевичу пришлось взяться за глянцево блестящие голенища распутинских сапог, и вместе с Келлом они перенесли тело на гранитный пол перед лестницей. Мужик оказался тяжёлым. Крови на белой шкуре не осталось.
До сих пор Владимир Митрофанович никогда не видел Распутина. Знал он его только по фотографиям, которые делал некий Михаил Оцуп. Недели три назад в руки Пуришкевичу попала большая карточка: старец в кругу светских поклонниц за чайным столом. По заказу депутата знакомый фотограф переснял и подретушировал снимок. Пуришкевич подписал на нём фамилии тех, кто были рядом с Распутиным, добавил оскорбительную надпись и заказал несколько сотен копий. Тираж он роздал депутатам Государственной думы и разослал по редакциям всех петроградских газет. Посмотрите, мол, как развлекается святой чёрт с нашей аристократией!
И вот сейчас ни разу не виданный, ненавидимый им Распутин лежал на полу залы-бонбоньерки. Щуплый немолодой мужик с растрепавшимися длинными волосами и торчащей окладистой бородой. На животе васильковой шёлковой рубахи среди вышитых колосьев медленно расплывалось кровавое пятно. Всаженная в спину слева, под сердце, пуля прошла навылет через правый бок.
Дмитрий Павлович подвёл Феликса к дивану, усадил и налил ещё рюмку. Князь опять выпил залпом.
— Интересное ощущение, когда стреляешь в человека, — задумчиво произнёс он. — Очень интересное. Это тебе не голуби.
— Маша была права, — сказал Дмитрий Павлович. — Ты рехнулся.
Юсупов вдруг изменился в лице и со смехом вскочил с дивана. Оцепенение прошло.
— А что ты хотел? — жарко зашептал он, став перед великим князем и постепенно повышая голос. — Чтобы это сделали англичане? Сколько сказано о том, что Распутину не жить! Что такую тварь давно пора уничтожить! Что он достоин только одного — смерти! Все об этом только и говорили, все! С трибуны, в салонах, в ресторанах… Газеты захлёбывались: Распутин — злой гений! Распутин — враг отечества! Распутин — германский шпион! Надо помочь государю! Говорили, говорили, говорили… Но никто и пальцем не шевельнул! Ждали, пока появится добрый дядя и сделает всё за них, да? Никто, понимаешь, никто не подумал раздавить эту гадину! И только я — я! — Феликс Юсупов, вот этими руками…