Феликс посмотрел на свои белые руки с тонкими растопыренными пальцами и крикнул:
— Отдайте пистолет! Я убью его! Дмитрий, что ты стоишь? Стреляй!
У князя перехватило дыхание, он разрыдался, упал на диван и завыл:
— Господи-и-и, что же теперь буде-е-ет?
— Вот это и придётся решать, джентльмены, — сказал Келл великому князю и Пуришкевичу, отвлекая их от Юсупова. — Не обращайте внимания, реакция вполне естественная, он сам успокоится.
Пока Феликс произносил свой монолог, британец сидел на корточках и внимательно осматривал пол. Подобрав находки — стреляную гильзу калибра семь шестьдесят пять и сплющенный металлический комок, ещё недавно бывший пулей, — Келл поднялся и сел в то же кресло, что и во время разговора с Распутиным.
— Вы здорово просчитали сегодняшнюю встречу. — Дмитрий Павлович тоже устроился в кресле у стола и закурил папиросу. Пальцы его слегка подрагивали. — Наверняка у вас имеется план. Самое время сообщить его нам.
Третьим сел за стол Пуришкевич, оглянувшись на лежащего Распутина и подвинув кресло так, чтобы не сидеть к телу спиной.
— Сделайте милость, — поддержал он.
— План у меня, и правда, был, — согласился Келл, крутя в пальцах мятую пулю. — Хороший план. Только инициатива милейшего князя и его снайперский выстрел не оставили от моего плана камня на камне.
Видно было, что он действительно в замешательстве и напряжённо думает.
— Добить его, да и дело с концом, — неуверенно сказал Пуришкевич, снова взглянув в сторону Распутина. — Вы ведь сами об этом говорили!
— Я говорил о том, — по-прежнему медленно продолжил Келл, — что сюда приедет лейтенант Рейнер и всё устроит.
— Каким образом? — спросил Дмитрий Павлович.
— Вы действительно хотите это знать? — Британец оторвал взгляд от пули и пристально посмотрел на великого князя. — Извольте. Освальд — профессионал. Работает без шума и не оставляет улик. Полагаю, он убил бы Распутина резиновым кастетом. Или сломал бы шею. Основание черепа, знаете ли, хрупкое место! В любом случае, внешних повреждений минимум, крови нет. Сделал бы он это не здесь, а труп оставил бы где-нибудь на улице. Может, Гришка упал неудачно или просто спьяну замёрз. Может, кто-то ему голову проломил, чтобы ограбить… Есть ещё вариант — переехать автомобилем и симулировать несчастный случай. Вариантов много. Но главное, утром Распутина нашли бы мёртвым очень далеко отсюда. Дальше — горе почитателей, ликование всех остальных и гарантия от появления двойника.
— Даже так?! — удивился Дмитрий Павлович.
— Даже так, — подтвердил британец, — но это уже не имеет значения. Теперь его придётся хорошенько спрятать. Человек, простреленный навылет, мало похож на погибшего под колёсами.
От лестницы послышался стон.
— Он очнулся! — Пуришкевич подпрыгнул в кресле. — Смотрите, он сейчас встанет!
Распутин действительно приходил в себя. Правой рукой с массивным золотым браслетом на запястье он прикрыл глаза от света, а левой осторожно ощупывал живот. Грудь его вздымалась неровными толчками, правая нога конвульсивно дёргалась. Рубашка уже заметно намокла от крови. Губы Распутина шевелились.
— Что он говорит? — спросил Пуришкевич, опасливо держась поодаль.
Дмитрий Павлович с британцем подошли к раненому и прислушались.
— Не пойму, — сказал великий князь. — Молится, что ли…
Распутин же, запинаясь, одними губами повторял последние слова своего прощального письма папе-государю, духа своего:
— Скажи твоим родным… я им заплатил моей жизнью… Я уже не в живых… Молись, молись… Будь сильным… Заботься о твоём избранном роде…
Вернон Келл, наконец, принял решение и обратился к великому князю:
— Феликс не в себе. Я прошу вас дойти до телефона. Вызовите, пожалуйста, этот номер, — он протянул визитную карточку без имени, с одними цифрами, — и тому, кто ответит, скажите: Ваня приехал. Одну фразу, ничего больше. Затем вызовите номер «Виллы Родэ» и спросите, нет ли там Григория Ефимовича. Само собой, вам ответят, что нет. Удивитесь и скажите, что он обещал давно приехать и, по всем вероятиям, скоро появится. Поторопитесь, прошу вас!
— Думаю, Феликса лучше отсюда увести, — сказал Дмитрий Павлович.
Британец не стал возражать.
— И вот ещё что, — добавил он. — Пустите музыку. Пускай всё выглядит так, будто вечеринка продолжается.
Великий князь поднял с дивана поскуливающего Юсупова и, придерживая за талию, повёл прочь из подвала. У подножия лестницы им пришлось обойти тело. Феликс шумно сглотнул и отвернулся. Келл глазами указал Пуришкевичу на Распутина:
— Давайте-ка мы с вами его оденем.
— Зачем?
— Чтобы спокойно вывести под руки, как пьяного. На случай, если нас всё-таки проследили. Князь прострелил ему печень. Это значит — обильное внутреннее кровотечение, и жить нашему другу осталось от силы полчаса.
Сверху весело запел граммофон.
Yankee Doodle went to town,
a-riding on a pony…
Глава XXIX. Конец игры
Тоня пешком добралась до своего домика в Коломне.
С Надеждинской переулками вышла на Фонтанку и долго-долго брела вдоль пустынной набережной. Через Невский, через Гороховую… Лишь раз у Забалканского проспекта окликнул её городовой, а так — словно одна в целом мире. Может, и попались по пути несколько прохожих, но девушка их не заметила: ночь стояла тёмная, и глаза от ледяного ветра слезились. Только вот плакать — слёз не было. Ничего больше не было. Пустота внутри. Пустота.
У Фонтанки Тоню медленно обогнал какой-то автомобиль. За рулём нахохлился шофёр в огромной дохе, из салона выглядывали два пассажира в шубах. На лицо одного из них упал свет уличного фонаря, — и Тоня узнала князя Юсупова: он был в «Привале», когда Володя читал со сцены «Войну и мир»… её Володя… её бывший Володя… Мотор укатил дальше, на Крюков канал, а Тоня повернула к себе, в Щепяной переулок.
Квартира-живопырка под самой крышей встретила теплом. Осенью Тоня потратила на окна целый день. Сперва хорошенько вымыла толстые рамы, потом принялась за стёкла и оттёрла их скомканными газетами до визга и полной прозрачности. Орудуя мастихином, туго-натуго заткнула все щели и щёлочки паклей, а поверх прилепила крахмальным клейстером широкие бумажные полосы. Недавно под настроение она расписала эти полосы солнечными цветами.
Жилище со скошенным мансардным потолком было уютным, и Тоня называла его мастерской не зря. Скромному быту отведён был лишь один угол, где стояла узкая кушетка, застланная лоскутным одеялом. Поверх одеяла грудились подушки-думки с вышивками и аппликациями. В ногах кровати — старый шкаф, в изголовье — комод. В этом углу жила аккуратная девушка. Остальным пространством безраздельно владела художница.
Последнее время в моду вошла яркая, сочная, густая живопись — темперой, гуашью, маслом, — но Тоня предпочитала нежную акварель. Своими картинами она увешала всю квартирку; стопки листов лежали, где только можно; картоны стояли, прислонённые к стенам… И с каждого рисунка глядел Маяковский.
Вот он, на коротких крепких ногах фавна с копытцами вместо штиблет, плавит лбом стекло окошечное. За ним — комната в предрассветной мгле, и там на кровати, в прозрачной рубашке, соскользнувшей с одного плеча, сидит совсем ещё девочка — Тоня.
Вот акварели с Володей в восточных доспехах. Серия появилась после того, как Витька Шкловский прожужжал им уши переводом какого-то Сунь Цзы, древней китайской книги о войне.
Тот, кто побеждает в шести битвах из десяти, следует правилам звёзд. Тот, кто побеждает в семи битвах из десяти, следует правилам солнца. Тот, кто побеждает в восьми битвах из десяти, следует правилам луны. Тот же, кто побеждает в десяти битвах из десяти — искуснейший из полководцев, но может зайти слишком далеко.
Это было сказано про Маяковского. На одном дыхании Тоня написала его полководцем, который следует правилам звёзд, луны, солнца и — не следует никаким правилам. Она и любила того, кто попирал правила, издевался над правилами, высмеивал правила — в стихах, в жизни… своего Володю… своего бывшего Володю…
Ещё одна акварель — тайная вечеря, где среди разгульного застолья Маяковский сидит на месте Христа со строгим лицом в сиянии неземного света. Портретное сходство удавалось Тоне феноменально, и если над кем-то другим иной раз приходилось потрудиться, то Володю она могла писать с закрытыми глазами. Столько часов, не отрываясь, Тоня ощупывала его взглядом — когда любимый думал, ел, курил, ругался…
А вот — стопка иллюстраций к «Слуге двух господ» Гольдони. Один из недавних заказов, за который щедро заплатили. Мужественный Труффальдино с Володиным лицом — и нежная, наивная Эсмеральдина, вылитая Тоня. Как там сказано?
Для побеждённых меркнет свет в оконце.
Лишь победитель вновь увидит солнце.
Кто проиграл — напрасно утра ждёт:
В долину смерти путь его ведёт.
С кухни Тоня принесла початую бутылку вина и села за стол. Напротив у стены поставила свою последнюю картину, только вчера законченную. Большой картон, который она хотела подарить Володе на Рождество.
Тоня пила маленькими глотками. Она пробовала сочинять. Только о себе, только о себе, пусть о другом не будет речи… Свои полустихи, полупрозу назвала «Двое в одном сердце» и посвятила Маяковскому. Уже и не вспомнить, где сейчас та серая тетрадка.
Пусть о другом не будет речи… Тоня силилась оградить их с Володей от всего остального мира, их своё — от чужого другого. Но ей говорить о своей любви — всё равно, что говорить о том, что солнце светит, а море — большое. Зачем? Это ведь так естественно!
Картина родилась вместо писем. Под серебром облаков в золотозвёздом небе белоснежные птицы осеняли крылами свадебный стол. Женихом сидел Маяковский — величественный, роскошный, в цилиндре и фраке. Справа от него, в подвенечном белом платье, — сияющая от счастья Тоня. Красивая, как никогда в жизни. Просто сказочная принцесса! Слева горой возвышался Бурлюк с сигарой в одной руке и лорнетом в другой. А множество