— Ты знаешь, кто я? — лысый потешно приосанился.
Унтер прищурил глаз, припоминая.
— Извиняйте, коли что не так. Личность ваша знакомая, но вот как звать-величать — убей меня бог, не помню. Оплошал, простите великодушно.
— Я — депутат Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич! — торжественно заявил человечек.
Так и есть! Конечно, видел Власюк в газетах его портрет… А Пуришкевич продолжал торжественно вещать:
— Послушай меня, служивый! Послушай и ответь: любишь ли ты батюшку царя и матушку Россию? Хочешь ли ты победы русскому оружию над немцем?
— Так точно, ваше превосходительство! — в некотором недоумении откликнулся городовой. — Царя и отечество люблю, конечно. И победы над немцем желаю, как не желать…
Странно вёл себя Пуришкевич, и Сухотин насторожился. Унтера этого гнать отсюда надо, а не разговоры с ним разговаривать. Депутатом же овладел неудержимый порыв пьяной патетики.
— А коли так, — заявил он, подошёл к Власюку и дружески положил руку ему на плечо, — знай, братец, что злейший враг царя и пособник немцев — это Гришка Распутин. Он царицу в руки забрал и через неё расправляется с Россией. Только нет больше Гришки! — Голос Пуришкевича возвысился и дрогнул. — Нет Гришки! Убили его, собаку! Это я по нём стрелял. А стреляю я, братец, будьте-нате! Так и знай: кончился Распутин! Собаке собачья смерть!
— Владимир Митрофанович, верно, шутит! — послышался голос князя: в переднюю вышел Феликс. Поверх пострадавшего мундира он по совету Келла надел парчовый домашний халат, под которым криво топорщился единственный погон; успел немного причесаться и продолжал поигрывать гантелей, обращаясь к Власюку. — Я князь Юсупов. Чего тебе?
— Простите великодушно, ваше сиятельство, — городовой снова козырнул. — Стрельба где-то здесь была. Обязан осмотреть.
— Обязан, так смотри.
Власюк и остальные отправились во двор. К ним присоединился великий князь, а Келл остался с Лилей и Маяковским. Он продемонстрировал парочке «браунинг», отнятый у Юсупова, и дал совет:
— Ведите себя спокойно. Мы здесь все друзья и весело справляем новоселье.
Императорский лимузин стоял в глубине двора — Дмитрий Павлович успел убрать его с набережной, а в окровавленном сугробе перед средними воротами на месте тела Распутина лежала собака. Юсупов отвёл Рейнера к вольерам, и лейтенант пристрелил крупного дворового пса — по-тихому, через прихваченную подушку.
Пуришкевич, сам того не желая, подыграл замыслу британцев, когда признался в убийстве собаки. Если полицейским придёт в голову рыться в снегу — они найдут стреляные гильзы от его «саважа». Что поделать, крепко выпил Владимир Митрофанович… Дмитрий Павлович съязвил:
— Вот, служивый, сам погляди, какие жестокие забавы у избранников народа!
Городовой млел от того, что с ним разговаривает великий князь, и на забрызганный кровью снег смотрел вполглаза. Эка невидаль — собака мёртвая! Пуришкевич же сначала хотел обидеться, но внезапно проявил сообразительность.
— Хороша забава, когда эта псина меня за руку тяпнула! — пожаловался он и продемонстрировал Власюку перевязанную руку: на белой ткани платка проступило пятно крови.
Владимиру Митрофановичу хотелось ещё похвастать, что он прекрасно знает районного полицмейстера, полковника Григорьева, человека порядочного и хорошей семьи. Хотелось пообещать, что непременно замолвит перед полковником словечко за городового — бдительного служаку, который пришёлся ему по душе… Но Сухотин оттёр депутата в сторону, мешая болтать, а Юсупов притворно взохнул: придётся теперь зверя в саду хоронить.
— Понял теперь, братец, о какой собаке толковал тебе Владимир Митрофанович? — напутствовал он городового на прощание. — Ну, то-то! Ступай с богом!
Глава XXXIV. Хороший свидетель — мёртвый свидетель
Городового выпустили через ворота. Обаяние родственников императора сыграло свою роль; их объяснения и труп собаки вполне удовлетворили Власюка. Не осталось причин задерживаться и подробнее осматривать двор с домом. Опять же, скоро дежурству конец. Пока дойдёшь до участка, пока доложишь о стрельбе — уже и сменяться пора.
Со двора озябшие заговорщики отправились в подвал.
— Какая муха вас укусила? — выговаривал Пуришкевичу князь. — Что за чушь вы несли? Любишь ли ты царя! — передразнил он. — Я убил Распутина!
— Под монастырь нас решили подвести? — вторил Дмитрий Павлович.
Пуришкевич пытался выкрутиться:
— Напротив, господа, я ведь не знал про собаку! А этот унтер попался — старый служака, крестьянская косточка. Я хорошо таких знаю — не купишь, не уговоришь. И не уйдёт, пока своего не добьётся. Не пускать — подозрительно, а пустить тоже нельзя — двор кровью залит. Вот я и решил принять всю вину на себя.
— Скорее, решили присвоить все лавры, — хмыкнул великий князь. — Я убил Распутина, я спас Россию!.. Отличный способ прославиться, ты не находишь, Феликс?
Распутин лежал на полу при входе в подвал. Сквозь синюю штору, которую Рейнер набросил на покойника, читались торчащая борода и длинный нос. Дмитрий Павлович отправил Сухотина в кабинет — сменить Келла, и британец присоединился к остальным.
Когда он спустился, мужчины уже расселись и курили, невзначай бросая взляды на тело. Келл остался стоять.
— Что ж, джентльмены, — сказал он, — пора подвести кое-какие итоги. Распутин устранён. Нас всех это устраивает. Значит, в некотором смысле операцию можно считать успешной. Однако дело не кончено, более того, возникли серьёзные проблемы. Сперва постарался князь, затем Владимир Митрофанович устроил канонаду… Скоро утро, а мы ещё не избавились от тела. И самое главное — у нас есть два свидетеля.
— Они ничего не видели, — пожал плечами Пуришкевич.
— Лимузин я верну в гараж, — добавил великий князь, — Маяковского под трибунал, а девку…
Британец перебил:
— Они видели достаточно. Их нельзя отпускать ни в коем случае.
— Вы сегодня это уже говорили, — напомнил Юсупов и кивнул на тело под синей шторой. — Про Распутина. Его тоже нельзя было отпускать. Правильно ли я вас понимаю?
Келл задумчиво потеребил щёточку усов и сказал:
— Позвольте, я кое-что объясню. Завтра… вернее, уже сегодня Распутина начнут искать. Кто-то знал, что он собирался на встречу с князем. О чём-то проговорятся ваши дамы — великая княжна, баронесса… Словом, поползут слухи. И этот молодой человек — Маяковский, да? — наверняка тоже молчать не станет. Он ведь поэт?
— Поэт, — мрачно подтвердил Дмитрий Павлович, — весьма способный и уже довольно популярный.
— Вот именно, — подхватил британец. — Вы хотите отдать его под трибунал. Хорошо. Только на первом же допросе он выложит всё, что было ночью. Как ему под колёса бросился князь, как вы бегали с револьвером… Ещё наврёт с три короба, если хороший поэт. Его подружка добавит подробностей, и наша версия про весёлую вечеринку и про пса, которого пристрелил Владимир Митрофанович, благополучно развалится. Не надо недооценивать полицию, джентльмены! Нашу компанию возьмут в оборот, Маяковский станет героем, который чудом избегнул смерти, а мы превратимся в злодеев и участников международного заговора.
Полковник тонко напомнил о государственной измене. Пуришкевич занервничал, поднялся с кресла и раздражённо сказал:
— Послушайте, хватит ходить вокруг да около! Вы снова испытываете наше терпение. К чему столько слов? У вас наверняка уже готово решение — так сообщите его! Что мы должны делать?
— Вежливо пригласить молодых людей сюда, — с готовностью ответил Келл. — А здесь мы превратим их из свидетелей — в соучастников.
Глава XXXV. Сладкий миг воспоминаний
Буфетчик Житков перед уходом заново сервировал стол в кабинете. Келл позволил пленникам отведать вина под разнообразные закуски — канапе, тарталетки, фрукты… Лилю и Маяковского уговаривать не пришлось.
Теперь их караулил молчаливый поручик-преображенец. Он отвернулся в сторону и, похоже, дремал в кресле. У Маяковского мелькнула мысль, что этого поручика он уже где-то видел.
Вино оказалось изумительным — крепкое, в меру сладкое, с сильным букетом. Уже не белое и ещё не красное, тёмно-янтарного оттенка; настоящая марсала — жемчужина Сицилии. Ею наслаждаются и ценители мадеры, и те, кто предпочитают портвейн, а многолетнюю марсалу знатоки сравнивают с выдержанным хересом. Такой жгучий смолистый вкус встречался Маяковскому лишь однажды, и он стал рассказывать об этом Лиле, чтобы развлечь — и отогнать тревожные мысли.
Было дело, говорил Маяковский, жил на юге России, в Крыму, такой человек — Владимир Сидоров. Успешный коммерсант, вида быковатого, но простой души. Так и жил бы себе спокойно, добра наживал, но к тридцати годам возжелал литературной славы. Начал тогда Володя Сидоров переписываться с Игорем-Северянином, съездил в Петербург, а вскоре взял псевдоним — Вадим Баян — и объявил себя эго-футуристом. Понятное дело, стал сочинять стихи, перенасыщенные эротикой будуаров и отдельных кабинетов. На свои деньги тиснул в издательстве Вольфа книжку «Лирический поток. Ларионетты и баркаролы»…
— Представляешь, Лилик? Тринадцатый год, декабрь, как сейчас. Мы с Бурлюком только-только со спектаклями разделались. Кстати, в двух шагах отсюда играли, на Офицерской. Шум, тарарам, фурор, скандал! Трагедию мою просвистели до дырок. Ну, думаем, столицу потрясли, а дальше что? Ровно в этот момент Северянин приводит Баяна, и тот предлагает нам гастроли в Крыму. Причём не просто гастроли, а Олимпиаду российских футуристов — он её, оказывается, ещё во время Олимпиады в Стокгольме придумал! Контракт — загляденье, деньжищи знатные. А я до этого неплохо в Харькове погрохотал, ну, и в другие места уже наскакивал. Хорошее дело! Рванули в Крым…
В опереточном зале, который годом раньше Бурлюк присмотрел в «Луна-парке» на Офицерской, они устроили акцию «Первых в мире футуристов театра» из нескольких премьер. Павел Филонов декорации нарисовал, а Володя срежиссировал свою трагедию. Вообще-то написал он всего один акт. Братья-футуристы настояли, чтобы не ленился: куцая вышла вещичка, минут на пятнадцать от силы. Побьёт публика за такой спектакль и деньги назад потребует. Володя поднатужился и написал ещё.