Романтик Николай Гумилёв получил офицерские погоны с началом войны. Поэт и завсегдатай «Бродячей собаки», бредивший Египтом и Абиссинией, мечтавший о карьере этнографа, — он поступил добровольцем в уланский полк. Воевал славно и в боях заслужил два Георгиевских креста. Поражался прозе жизни.
Ранят не в грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под одним нашим уланом пуля пробила седло как раз в тот миг, когда он поднимался на рыси; секунда до или после, и его бы ранило.
Даже на войне Гумилёв успевал писать стихи и пояснял:
— Искусство для меня дороже и войны, и Африки.
Перейдя из улан в гусары, Николай отправился с русским экспедиционным корпусом в Грецию. В восемнадцатом году вернулся в Россию, переводил французских и английских поэтов, много и талантливо писал, хорошо издавался. Летом двадцать первого был арестован как участник офицерского заговора. Через три недели Николая Гумилёва расстреляли.
Он стоит над раскалённым горном,
Невысокий старый человек,
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.
Все товарищи его заснули,
Только он один ещё не спит,
Всё он занят отливаньем пули,
Что меня с землёю разлучит…
С утончённой Анной Горенко, которой Гумилёв посвятил свои «Романтические стихи», их разлучила не пуля. Просто появились новые женщины, обуяли новые страсти…
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стёртые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
…А я была его женой.
Отец запрещал публиковаться под собственной фамилией, и она подписывалась — Ахматова. В честь прабабушки, происходившей из старинного княжеского рода. Женой Анна назвалась тоже самовольно: их обвенчали только через год после этих её стихов, в 1911-м.
Ещё спустя несколько лет — уже про их с Гумилёвым любимую «Собаку», про фрески Судейкина и Кульбина писала Ахматова.
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь чёрную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться ещё стройней…
Такой впервые и увидал Анну Ахматову Маяковский. Про «Бродячую собаку» писала она пушкинским слогом.
Да, я любила их — те сборища ночные,
На низком столике — стаканы ледяные,
Над чёрным кофием голубоватый пар,
Камина красного тяжёлый зимний жар…
Однажды на углу Литейного проспекта с Невским — он тогда был переименован в проспект Двадцать Пятого Октября — Анна увидала попрошайку, не старого ещё мужчину в отрепьях. Удивлённая, узнала лицо: то был Александр Тиняков, автор памятного плевка-плевочка. После переворота в семнадцатом году он известил окружающих:
Я вступил в половое общение
С похотливою, жирной старухой.
И — привязан к ней крепкой присухой,
Не питаю к себе отвращения!
Так Тиняков опоэтизировал своё устройство на работу в ЧК. Вступил — и не питал отвращения… Однако несмотря на усердие и достаточную кровожадность, на службе не удержался: подвело беспробудное пьянство. Кончилось тем, что вышибли его отовсюду, и превратился неопрятный поэт-бородач и бывший чекист — в профессионального нищего. Даже место персональное имел как раз на том углу, где встретила его Ахматова.
Тиняков всегда ревновал к таланту и успеху Гумилёва — с тех пор, когда впервые услыхал его стихи. С тех пор, когда увидал, как поэта любят женщины и как публика раскупает его книги. Бесился в бессилии — долго, пока не стал чекистом. Тут он смог отомстить. Арест Гумилёва и обвинения в контрреволюции были на тиняковской совести. Сам постарался, и похотливая старуха-чрезвычайка помогла. А уж за казнью дело не стало. Только не знала этого Ахматова. И потому, стесняясь и не желая обидеть, спросила давнего знакомца:
— Скажите, Саша, вам можно подать?
Подала, хотя с деньгами дело обстояло туго. До начала двадцатых поэтическая слава Анны росла, но после — печататься стало всё сложнее. Выжить помогли сто пятьдесят поэтов со всего мира. Помогли тем, что писали стихи: Ахматова зарабатывала их переводом. А с Тиняковым уже больше никогда не встречалась.
Его где-то —
никто не узнает, где точно, —
зарыли,
но у пьяной от крови эпохи
на рыле
он остался
одним из заслуженных ею плевков.
Есть восточная мудрость: не воспевай драгоценные камни. Хочешь создать розу — стань землёй. Вот и Ахматова сказала:
Но ложимся в неё и становимся ею.
Оттого и зовём эту землю своею.
А вот — снова Тиняков:
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабёж и кражу,
Пятки вылижу врагу!
Услышав такое признание, знакомец поручика Сухотина по госпиталю миндальноглазый штабс-капитан Михаил Зощенко был потрясён. Почудились ему нотки самого выдающегося из подонков Достоевского:
— Эти строчки написаны с необыкновенной силой! Это смердяковское вдохновенное стихотворение почти гениально!
Зощенко закончил войну героем, командиром батальона, с тремя ранениями и пятью орденами. После Февральской революции служил комендантом Главного почтамта и телеграфа в Петрограде. Когда власть взяли большевики — в поисках средств к существованию вступил в Красную Армию. Под Нарвой водил в бой против немцев Первый Образцовый полк деревенской бедноты. Как закончилась Гражданская — пытался устроиться в мирной жизни и обратился к писательству. Вступил в группу «Серапионовы братья».
Вдохновлял «братьев» Виктор Шкловский, который гордился тем, что не учил писать, а рассказал им, что такое литература. Отравленный немцами Зощенко в ответ поделился ужасами газовой атаки — для романа «Иприт». О хитростях солдат, придумавших заваливать соломой брустверы окопов. Когда приближались клубы немецкого газа, солому поджигали. Воздух, разогретый жарким пламенем, устремлялся вверх — и смертоносный иприт уносил с собою.
Зощенко было легко со Шкловским, уж слишком во многом сходились их биографии, а руководил группой Николай Корнейчуков, участник скандала с Маяковским в «Бродячей собаке», узаконивший своё новое имя — Корней Чуковский. Живо интересовался молодёжными успехами вездесущий Максим Горький, который определил у бывшего штабс-капитана недюжинный дар: Такого соотношения иронии и лирики я не знаю ни у кого!
В популярности у Михаила Зощенко скоро не стало соперников, кроме разве что фельетониста Михаила Булгакова — не любившего ни Шкловского, ни Маяковского, и вообще мало кого любившего.
Сам не зная того, Зощенко реализовал мечту Маяковского: литература и улица заговорили на одном языке. Только если молодой поэт, которого штабс-капитан однажды выручил в «Привале комедиантов», намеревался сам создавать этот язык, то молодой писатель поступал наоборот.
Обычно думают, что я искажаю «прекрасный русский язык», что я ради смеха беру слова не в том значении, какое им отпущено жизнью, что я нарочито пишу ломаным языком для того, чтобы посмешить почтеннейшую публику. Это неверно. Я почти ничего не искажаю. Я пишу на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица. Я сделал это для того, чтобы заполнить хотя бы временно тот колоссальный разрыв, который произошел между литературой и улицей.
К концу тридцатых уже было издано шеститомное собрание сочинений Зощенко, он писал недурные пьесы…
Их с Ахматовой подкосили одновременно в 1946 году, когда своим известным постановлением Центральный комитет партии коммунистов объявил обоих врагами литературы, а Зощенко — ещё и пошляком, пасквилянтом, литературным хулиганом и подонком, изображающим людей труда — бездельниками и уродами. Страшно услыхать такое с самых вершин кровожадной власти!
Большинство коллег поспешили порвать с попавшими в опалу. Первым делом Ахматову и Зощенко исключили из Союза писателей, обрекая на голодную смерть: публиковаться в те поры могли только члены Союза. Но они выжили. Даже когда большевистские смердяковы снова обрушились на них в 1954-м.
Однажды — это было в конце тридцатых — Михаил Зощенко с Корнеем Чуковским беседовали, сидя на лавочке в Сестрорецке. К ним подошла миловидная женщина и заговорила о своих нежных читательских чувствах.
— Вы не первая принимаете меня за Зощенко, — сказал поклоннице Михаил Михайлович, — но вы ошибаетесь. Меня с ним часто путают. Приятно, конечно, только я — Бондаревич.
Под этой фамилией он даже ездил отдыхать в Крым, скрываясь от популярности. Самозванцы на курортах выдавали себя за знаменитого писателя и охмуряли провинциальных барышень…
…но теперь Зощенко, прогуливаясь по улицам Кирочной и Сергиевской — которые получили имена Салтыкова-Щедрина и Чайковского — печально улыбался, завидев знакомого. И переходил на другую сторону мостовой, чтобы помочь не узнать себя и не поздороваться.
Сбылись пророчества. Настала эра Грядущего Хама, которого предсказывал историк Дмитрий Мережковский, любивший погостить у друзей в гостинице «Пале-Рояль» и едва не потерявший там жену. Свершилось крушение великой империи, выпавшее на 1917 год — в точности по расчётам Велимира Хлебникова.