Стыдливо надевая одежды после купания в ручье смерти, — дал клятву я, последнее, что я мог сделать с детским гробиком вместо сердца, когда-то умевшего биться.
Хлебников поставил себе задачу — и выполнил её, открыв законы времени, которые одинаковы для государства и человека, славы, памяти, божества, храма и вещи. Не властны над ними — ни солдат, ни генерал, ни крестьянин, ни президент, ни холоп, ни император. Лишь поэт, познавший тайны чисел и слов, может сообщить другим эти законы.
И звёзды это числа,
И судьбы это числа,
И смерти это числа,
И нравы это числа.
Счёт бога, измерение бога
Мы, богомеры, написали
На знамени…
Снова и снова повторял Велимир своим друзьям: Не события делают времена, а времена делают события. Он искал правила, которым подчинялись бы народные судьбы. И нашёл.
Я утверждаю, что года между началами государств кратны 413-ти.
Что 1383 года отделяют паденья государств, гибель свобод…
В 534 году было покорено царство Вандалов; не следует ли ждать в 1917 году падения государства?
Государство пало.
У новогоднего стола в квартире Бриков на Жуковского, где поэты отмечали наступление 1916 года, Осип шутки ради предложил тост за Короля Времени, за Велимира Хлебникова — не задумавшись, что тот уже вознёсся мыслью в такую высь, откуда и прошлое, и настоящее, и будущее видны одним неразрывным целым. Откуда видится единство времени с пространством. Откуда даже гибель империи выглядит не трагедией, а лишь закономерным окончанием жизненного цикла.
Как гусеница думает о поре, когда она станет крылатой бабочкой, и готовится к этому, так в глубине верований всех народов таилось учение о грядущем преображении человечества.
Днями и ночами Хлебников пропадал в Публичной библиотеке и работал над изысканием чисел. Друзья посмеивались, а он забывал пить и есть и приползал домой — едва живой и серый от голода.
В 1917 году появилась новая власть, советская. Велимир записал: это — очередной временной узел, начал биться новый исторический пульс. Он сел за расчёты и определил, что ударами расширения власти станут 1921, 1923, 1939 годы — и, после затухания, неожиданный рецидив случится в 2007-м. Велимир предсказал начало новой экономической политики и то, до чего не дожил — всплески остервенелой борьбы большевиков между собой, попытки поделить Европу с Германией и начало новой войны.
Предсказал Хлебников и удары ослабления советской власти: в 1941 — вступление во Вторую мировую и близость катастрофы, в 1953 — конец целой кровавой эпохи, в 1962 — Карибский кризис и едва не начавшуюся Третью мировую, в 1989 — начало конца, и точку — в 2025-м.
Велимир Хлебников первым заявил о Большом Взрыве. Физиков очень смущала мысль: если вселенная нестабильна, значит, у неё будет конец — и было начало. Но ведь это подтверждает существование Творца… Физиков мысль смущала, Хлебникова — нет. Теорию пульсации создали и разрабатывали уже после его смерти. После его пророческих слов:
Я утверждаю свою убежденность в пульсации всех отдельностей мироздания и их сообществ. Пульсируют солнца, пульсируют сообщества звезд, пульсируют атомы, их ядра и электронная оболочка, а также каждый входящий в неё электрон. Но такт пульсации нашей галактики так велик, что нет возможности ее измерить. Никто не может обнаружить начало этого такта и быть свидетелем его конца. А такт пульсации электрона так мал, что никакими ныне существующими приборами не может быть измерен. Когда в итоге остроумного эксперимента этот такт будет обнаружен, кто-нибудь по ошибке припишет электрону волновую природу. Так возникнет теория лучей вещества.
Он — поэт, не физик! — во время Гражданской войны описал Теорию Струн, до которой лучшие умы добрались лишь через полвека. И самый разрекламированный научный проект всех времён, Большой адронный коллайдер, достроенный в двухтысячных годах, призван подтвердить то, что для Велимира Хлебникова стало очевидным давным-давно. Самое большое и самое дорогое устройство в мире — против маленького усталого человека с выцветшими виноватыми глазами, который носил раздёрганные листы своих записей в наволочке.
Вместо зауми формул Хлебников чудесным образом ухитрялся говорить о своих пророчествах — стихами.
Я умер и засмеялся:
просто большое стало малым,
малое большим,
просто во всех членах уравненiя Мiра
знак «да» заменён
знаком «нет».
Таинственная нить уводила меня
в мiр бытия, и я узнавал
вселенную внутри моего кровяного шарика.
Мiр — именно так, через «i», не в значении отсутствие войны, а — по Брокгаузу и Ефрону — в значении связная совокупность множественного бытия.
Велимир Хлебников полагал вдохновение постоянным током от всего к себе как творцу, а творчество — обратным током от себя ко всему. И потому, как настоящий вдохновенный творец, не принимал того, что чуждо этого общения — союзы, государства…
Творчество человека не есть требование человека и право его, а есть требование Бога от человека и обязанность человека. Бог ждёт от человека творческого акта как ответа человека на творческий акт Бога.
Маяковский пытался ставить словотворческие эксперименты по опыту Хлебникова. Его неологизмы, его игры словами и звуками, пугающие школьников и студентов вопросами экзаменационных билетов — результат следования путём Велимира. Его жест — Я дарю вам стихи, весёлые, как би-ба-бо — чем не продолжение хлебниковских строк Бобэоби пелись губы, Вээоми пелись взоры, процитированных как-то Бурлюком?! Изображение Маяковским врагов России, которые в «Левом марше» стальной изливаются леевой — неуклюжая попытка соревноваться с Велимиром, сочинившим шесть тысяч новых слов.
Любой, даже не слыхавший о Шкловском, свободно пользуется его гамбургским счётом. Каждый человек в мире, кто говорит по-русски, даже не знающий Хлебникова, знает минимум одно слово, которое придумал Велимир. Это слово — лётчик. И не столь распространённую, но такую точную заумь тоже придумал он.
— Люди моей задачи часто умирают тридцати семи лет, — философски заметил однажды Велимир Хлебников. — И мне уже тридцать семь.
Я умер и засмеялся:
просто большое стало малым.
Вот так просто. Умер, когда сам решил. Даже место смерти описал несколькими годами раньше. В низовьях Волги родился — упокоился у истоков. Символично для человека, жившего поперёк пространства и времени!
Он верил, что лучшая замена вражде стран — ворожба струн, однако вынужден был надеть военную форму. В 1916 году поэт метался вдоль великой реки — из Астрахани в Царицын, из Царицына в Саратов…
…как другой поэт, Александр Блок, призванный в ополчение, метался по берегам Невы. Если двадцатилетним мальчишкам Маяковскому и Есенину повезло отвертеться от фронта, то почти сорокалетнему Блоку — почти повезло. Натерпевшись страху, он оказался под белорусским Пинском, служил табельщиком в инженерно-строительной дружине. После Февральской революции — вернулся в Петроград и работал в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений царского правительства. Конечно, как и Брик в ЧК, он не был следователем: его пригласили редакторовать стенографические отчеты.
Александр Блок участвовал в допросах бывшей фрейлины Анны Вырубовой, бывшего главы полиции Степана Белецкого и многих из тех бывших, кто мог пролить свет на тайну жизни и смерти Григория Распутина. Перелопатил гору материалов и многое успел понять — и про Распутина, и про тех, кто были вокруг него.
Блок внезапно умер в двадцать первом, сказав на прощанье: Россия съела меня, как глупая чушка своего поросёнка… Уже после смерти поэта вышла его книга «Последние дни императорской власти».
Недюжинность распутного мужика, убитого в спину на юсуповской «вечеринке с граммофоном», сказалась, пожалуй, более всего в том, что пуля, его прикончившая, попала в самое сердце царствующей династии.
К слову о граммофоне и вечеринке — Блок старался не пропускать представлений, которые давал по петроградским кафешантанам его добрый приятель, куплетист Михаил Савояров. Когда Всеволод Мейерхольд ставил в театре блоковский «Балаганчик», поэт заставил маститого режиссёра смотреть Савоярова, уверяя, что этот балаганчик куда лучше нашего.
И жену свою, Любовь Менделееву, Блок не раз приводил поучиться манере короля музыкальных эксцентриков. Именно в этой манере написал он свою поэму «Двенадцать», которую желала исполнять с эстрады Любовь Дмитриевна.
Стихи, посвящённые Октябрьскому перевороту, публика отвергла. Много позже, став академиком, Шкловский нашёл этому объяснение: Блока привыкли принимать слишком всерьёз. Поэму «Двенадцать» осудили, не заметив в ней савояровской эксцентрики и необычной для Блока иронии. Блатного стиля не углядели — или приняли за пафос новой формы. Поклонники не могли допустить мысли, что знаменитый поэт — в первый и последний раз! — написал босяцкие частушки. Какое кощунство… Хотя Савоярова знал и любил не только Петроград — вся Россия заслушивалась куплетами, которые крутил на пластинках Феликс Юсупов в ночь убийства Распутина.
А вот услышать в собственном театре, как стихи Блока, Ахматовой и Гумилёва напевно читает под гитару Александр Вертинский, князю так и не довелось. Не сбылось бы и желание Феликса — угостить автора «Кокаинетки» порошком из перламутровой коробочки: страстный кокаинист Вертинский бросил наркотики, когда от передозировки умерла его сестра Надя — одинокая глупая деточка, кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.