Получив в свои руки колоссальную власть, Ставка превратилась в политический центр с немалым самостоятельным весом. На пользу России это не шло. Так, активность ставки осложнила и без того запутанные национальные отношения в стране. Один из современников, помощник Управляющего Делами Совета Министров А. Н. Яхонтов, к примеру, одной из самых фатальных для российской государственности мер назвал создание с одобрения Николая Николаевича польских легионов, а вслед за тем – армянских, латышских и прочих национальных формирований[190]. Совет министров как мог противился инициативе военных, но был бессилен. Без согласия кабинета министров во внутренние области были выселены немцы-колонисты, совершены другие непродуманные шаги[191].
Неумелая пропаганда, ведущаяся Главковерхом и от его имени, очень скоро серьёзно повлияла на восприятие войны обществом. Прежде верховная власть целью участия России в войне провозглашала защиту братьев-славян и чести Отечества. Это встречало понимание даже у классов, наиболее глубоко воспринявших революционные идеи. Однако с началом боевых действий в воззваниях Верховного главнокомандующего начали звучать уже «активные», а не сугубо оборонительные лозунги. Теперь целью войны провозглашалось «собирание» славянских земель «под скипетром русского царя». Хотя это полностью отвечало вожделениям русской либеральной буржуазии, стремившейся к расширению рынков сбыта, обществом в целом захватнические цели приняты не были.
Некоторые современники, к примеру, бывший министр просвещения П. Н. Игнатьев, оценивали обстановку в стране как полную «разруху власти». Другой очевидец той эпохи, известный специалист в области государственного права Б. Э. Нольде, говорил о ситуации 1915 года как о «первой трещине исторического русского государства»[192]. Вероятно, эти обстоятельства, а не только неудачи на фронте, тоже сыграли свою роль в принятии Николаем II решения о взятии обязанностей Верховного главнокомандующего на себя. Это в какой-то мере консолидировало гражданскую и военную власть. Но и позже конфликт между правительством и Ставкой сохранял известное «двоевластие»[193]. Кроме того, как замечали некоторые современники, такие как министр иностранных дел С. Д. Сазонов, отъезд царя в действующую армию способствовал разложению правительства[194].
Создавшееся положение, опасное для страны, оказывалось, тем не менее, на руку оппозиции. Она очень быстро нашла общий язык с некоторыми военными, недовольными тупостью и неповоротливостью существовавшей власти. В обход кабинета министров земские и городские союзы, ставшие оплотом оппозиции, получали от Ставки фантастические заказы с многомиллионными авансами. Чем сложнее становилось положение в стране, тем настойчивее некоторые военачальники рекомендовали царю пойти на сотрудничество с Думой. Небезызвестно также, что отдельные военные ближе к развязке драмы стали задумываться о перевороте и даже помышлять о цареубийстве. В этом они имели сочувствие не только либералов, но и дипломатов «стран-союзниц»[195]. Не имея доминирующего влияния на кабинет министров, оппозиция, по сути, получала своё «правительство общественного доверия». В стране складывался политический центр, способный сыграть важную роль в перераспределении власти.
Политическую борьбу в верхах в этот период 1915–1916 гг. прежде объясняли в рамках концепции «двух заговоров»[196]. Один заговор «чёрных сил» был, якобы, направлен на сепаратный мир. Его корни искали в семье Императора и его ближайшем окружении. Своим рождением миф о «заговоре тёмных сил» обязан, в первую голову, сознательной дезинформации общества со стороны Прогрессивного блока[197]. Другой заговор видели в деятельности либералов. В свете сказанного нельзя не отметить, что наибольшее упорство в достижении своих целей проявляла именно вторая, либеральная группировка господствовавшей элиты.
Упорство и слаженность, с какой представители различных оппозиционных партий и организаций наносили удары по верховной власти уже в те годы, заставило поставить вопрос о дирижерской руке, стоявшей за кулисой и направлявшей в единое русло действия оппозиционных царизму разрозненных сил. Сперва в черносотенной, а позже и в исследовательской литературе был поставлен вопрос о роли в подрывной деятельности против царизма масонов. Особенно большой интерес к этой проблематике возник после того, как Милюков намекнул, что деятельность Временного правительства контролировалась группой его членов во главе с Керенским, состоявших между собой в масонских связях[198]. Откровения столпа российского либерализма, непосредственного участника событий, вызвали саму живую реакцию. В 70–80-е гг. в СССР вышло несколько исследований, по-разному освещавших масонский вопрос в истории русской революции[199]. Отголоски этой дискуссии можно найти и в современной отечественной историографии, но её острота после ухода из жизни главных идейных противников спала[200]. На место полемическим, часто малодоказательным работам пришли исследования, в которых масонская проблематика получила взвешенное академическое освещение[201]. Итогом дискуссий прошлых лет и современных исследований можно считать введение в научный оборот колоссального фактического материала, рисующую реальную, а не вымышленную роль масонов в революции 1917 года и подготовке крушения самодержавия. Сегодня не только противники масонства[202], но и поборники его идей не считают необходимым скрывать, что роль эта была чрезвычайно высокой[203].
С конца 1916 года либеральная оппозиция начинает вести себя особенно агрессивно. Развёртывание заключительного этапа компании по дискредитации правящего Императора послужила речь П. Н. Милюкова. По решению ЦК партии народной свободы она была приурочена к открытию V сессии IV Государственной Думы. В ней лидер кадетов сформулировал несколько обвинений в адрес правительства, и даже царицы[204]. «Что это, – рефреном вопрошал он после каждого из них, – тупость или измена?»[205]. Позже один из лидеров оппозиции, П. Б. Струве, в беседе с философом А. И. Ильиным вынужден был признать, что у Милюкова «не было решительно никаких данных для подобного рода обвинений». Как указывал Струве, ЦК партии кадетов полагал целесообразным в борьбе с Троном использовать «прямую политическую инсинуацию»[206]. Сама эта оскорбительная формула «глупость или измена» не была «изобретением» лидера кадетов. В таком виде она родилась на тайных сходах Прогрессивного блока[207]. По сути, речь шла о «компромиссе» между радикалами, жаждущими «последнего штурма власти», и умеренными кругами блока, считавшими прямое обвинение царя в измене в условиях войны чрезмерным[208].
Фактически компромисс оказался на руку радикалам. Речь Милюкова стала сигналом к выступлению всех оппозиционных сил, неслучайно современники называли её «штормовым сигналом революции»[209]. Впрочем, звучали и более прозаические оценки – черносотенная газета «Русское знамя» назвала думское большинство людьми, ведущими «себя как стадо ослов и баранов»[210]. Впрочем, и такие оценки передают дух эпохи, где всё меньше оставалось места для парламентских выражений и, очевидно, аналогичных средств политической борьбы. Активизация думской оппозиции совпала с нарастанием народного гнева. Поэтому время с осени 1916 по весну 1917 года можно условно считать скрытым периодом революции. В эти месяцы в России, по образному сравнению американского историка А. Рабиновича, начались скачки, ставки на которых делались на дворцовый переворот либо на революцию снизу[211].
Столкнувшись с сильной оппозицией, царь не смог ничего переменить в своих взаимоотношениях с ней. Ничего он не смог противопоставить и всё возраставшему влиянию со стороны ближайшего окружения, чьё господство нашло своё наиболее уродливое проявление в «распутинщине». По мнению некоторых историков «распутинщина» означала высшую степень самоизоляции верховной власти. Фактически она отражала разрыв даже с традиционной камарильей. Уже само по себе это означало предельно критическое состояние самодержавия, ибо только такое состояние могло заставить камарилью пойти на конфликт[212].
В результате всё поведение Николая II в годы войны отличалось удивительной непоследовательностью. То он под влиянием царицы и Распутина назначал крайне непопулярных в либеральных кругах чиновников, то вновь шёл на встречу «общественности». Первым министром, назначение которого исходило от Распутина, можно считать обер-прокурора святейшего Синода В. К. Саблера. Затем последовали такие ключевые для правительства фигуры, как генерал Д. Шуваев, Б. Штюрмер и другие. Что же касается лиц, близких к Прогрессивному блоку, то их так же немало побывало на министерских постах за годы войны. Это и Протопопов, и Поливанов, и Самарин, и некоторые другие деятели. Следств