[355]. Это значит, что к этому времени государства уже не было…
Государство в России – больше, чем государство. Это возможность выжить, сохраниться. Это тот защитный купол, который веками пестовался нашими предками, окружёнными суровой природой и воинственными соседями. Его разрушение и есть смута. Разрушалась и вера народа. Вера в своё доброе государство. А ведь вера в государство – это элемент национальной идеологии. Княжеские междоусобицы и народные восстания ослабляли, но не уничтожали государство. Иностранные вторжения порой даже консолидировали его. Теперь же все было иначе. Лишь тогда, когда благодаря первому и второму народному ополчению сам народ смог себя консолидировать, воссоздав государство, он вновь поверил в него. Смута была преодолена.
Тот же подход, как мне представляется, вполне применим и к Семнадцатому году. Конечно, в этих революции и Гражданской войны мы найдём и социальный, и экономический, и национальный, и множество иных важных факторов. Но все они – из несколько другого ряда. Потому что сами по себе ни революция, ни Гражданская война, ни даже отрыв от России некоторых её окраин (Грузии, Польши, Финляндии, Украины…) ещё не являлись смутой. Они даже могли и не вести к смуте. Просто все эти события накладывались на нечто такое, что не всегда чётко просматривается теми, кто привык мыслить шаблонно. Фоном событий 1917–1922 годов (а скорее даже 1914–1924 годов) была именно смута – развал государства с последующим его восстановлением.
Смута начала XX века проявилась так же, как и та, что случилась за три столетия до неё. «Элита нации» вновь оказалась не на высоте. Она раскололась на интеллигенцию и бюрократию. То есть на тех, в чьих руках власть, и на тех, в чьих руках мнения об этой власти. А мнения о власти опять-таки черпались не у народа, а очень часто формировались под влиянием сложившихся на Западе стереотипов. Да и сама власть радела больше о собственных интересах. На совести этой власти было уже слишком многое, чтобы ей верить. И когда «монархисты спешно перекрашивались в республиканцев… и даже бывшие околоточные ходили с красными лентами в петлице наспех переделанной шинели»[356], тут уж каждый мог понять очевидное: государства, скрепляющего общество, более нет.
Собственно говоря, все последующие события после отречения Николая II – это попытка общества воссоздать свой защитный слой. Своё государство. Многовековая мудрость народа, видимо, подсказывала рядовым участникам событий, что без этого выжить не удастся. Отсюда – тот неожиданный и невиданный прежде всплеск самоуправления в самых его разных проявлениях. Собственно, революцию 1917 года вполне уместно называть революцией самоуправления. Поэтому окончанием второй русской смуты вполне можно считать принятие договора и декларации об образовании СССР на I съезде Советов нового союзного государства. По своей институциональной роли этот съезд – полнейший аналог Земского Собора, посадившего на русский трон молодого Михаила Романова. Даже по форме они похожи. Так же, как и Земские Соборы, Советы шли от земли, выражали волю большинства, воссоздавали государственность снизу.
Время, начатое в нашей стране политикой Горбачёва, тоже называют «лихолетьем»[357], «смутой», точнее, «третьей смутой»[358]. И основания для этого, как мне представляется, налицо. Уроки первой смуты XVII века и Семнадцатого года свидетельствуют: смуты в России наступали тогда, когда катастрофически падал авторитет государства, и оно рассыпалось. А народ, в свою очередь, переставал верить в справедливость и действенность государства, как бы отгораживался от него. Ещё резче усиливали изоляцию друг от друга Земли и Власти? попытки насаждать чуждые народу нравы, установления, порядки. А заканчивалась смута лишь тогда, когда народ, почуяв смертельную угрозу, нависшую над страной, воссоздавал государство и обретал веру в него.
Мы можем любоваться грандиозными очертаниями Кремля или современной архитектурой административных зданий – кому что нравится. Но за их стенами на самом деле может уже ничего не быть. Государство – это не только величественный фасад. Фасада может и не быть вовсе. Но если появилась объединяющая нацию идея, если купец отдаёт все нажитое в казну народного ополчения, если интернационалист обращается со страстным призывом «Отечество – в опасности!», значит, государство восстановлено. Уроки двух русских смут важны для нас ещё и взлётом народного духа. Так было в начале XVII века, так было после Гражданской войны начала прошлого века. Верится, что также непременно должно произойти и сейчас, после третьей смуты.
Февраль 1917 года как протооранжевая революция
В наши дни постепенно возвращается осознание того, что Россия существует не в изолированном пространстве, а также того, что на международной арене, помимо друзей, у неё есть ещё разного рода «партнёры» – такой эвфемизм существует в современном политическом лексиконе для обозначения наших противников, временно вынужденных смириться с необходимостью сотрудничать с нашей страной в решении различных глобальных проблем современности. В то же время геополитические интересы страны в том виде, в каком их сформулировали видные деятели российской науки ещё в начале XX века, никуда не исчезли. Ритмичные усиления и ослабления России учитывались и по мере возможности использовались нашими недоброжелателями[359].
В силу этого было странно видеть, что для многих людей стало неожиданностью разрушение в 1991 года Советского Союза, которому предшествовало разрушение советского блока государств, известного как «мировая система социализма». Инструментом разрушения СССР и его союзников стали рукотворные «бархатные» революции, к числу которых может быть отнесена и сама «горбачёвская перестройка», и отдельные её эпизоды, например, так называемый «августовский путч» «красно-коричневых». Столь же неожиданными стали периодически накрывавшие постсоветское пространство «революции», о которых как правило говорят с прилагаемыми к ним прилагательные «цветные», «оранжевые», «цветочные» и т. д.[360]
Вместе с тем ответственность за беззащитность советского, а затем постсоветского общества от технологий, которые применялись в этих квази-революциях[361], по крайней мере отчасти, лежит на отечественной исторической науке. Находясь в тисках идеологических доктрин, советские историки уделяли преимущественное внимание Октябрьской революции 1917 года, в значительной мере игнорируя её старшую сестру – революцию Февральскую[362].
Перекос в приоритетах советской исторической науки имел и практическую подоплёку. Считалось, что революция – это оружие наступающего передового класса, передовых партий и движений. Передовым классом виделся пролетариат, передовыми движениями – национально-освободительные и рабочие движения, а передовыми партиями – коммунистические партии и их союзники. Изучая опыт Красного Октября, советские идеологи рассчитывали на неоднократное применение его опыта с целью поддержки друзей СССР во всём мире. Мало кому могло прийти в голову, что против самой передовой страны в мире будут применены технологии революционной борьбы, революционного свержения власти. И действительно, технологии массовых классических революций, направленных на укрепление суверенитета страны, против СССР применить было невозможно. Но этого и не требовалось. Как показали февральские события 1917 года, революции необязательно должны иметь массовую социальную базу, необязательно должны преследовать цели укрепления независимости. Достаточно просто продекларировать соответствующие лозунги-ловушки и подкрепить их соответствующими технологиями, которые сегодня, после событий 2004 года на Украине, чаще всего называют «оранжевыми».
Вместе с тем предпосылки для понимания исторического значения февраля 1917 года у советских историков имелись. Общеизвестно, что в советской историографии его называли буржуазно-демократической революцией. Таким образом, советские историки видели сложно-составной характер происходивших в стране изменений, но дальше этого не шли. Двойственность Февральской революции виделась в том, что она была буржуазной по целям, демократической по движущим силам. Однако демократизм Февраля трактовался превратно. Он объяснялся ведущей ролью большевистской партии, опиравшейся на массовое рабочее движение в процессе низвержения монархии. Однако решающая роль рабочего движения в действительности сильно преувеличена, а участие большевиков в февральском перевороте было вообще минимальным.
Другое дело, что вскоре после переворота зрелость и влиятельность рабочего движения быстро усиливались, росло и большевистское воздействие на развитие страны. Однако реальное усиление демократических элементов было связано не с установлением новой либеральной власти, а с теми процессами, которые начались ещё до её установления и в конечном итоге привели к её крушению. Война обострила все существовавшие в стране проблемы и породила множество новых. Неумение царского правительства довести страну до победы, распутинщина, слухи о возможном тайном сепаратном мире с Германией вызвали недовольство буржуазии, части государственных служащих и помещиков. В этой среде зреет идея дворцового переворота. Параллельно нарастает мощный протест низов, недовольных тяготами военного времени. В России складывается революционная ситуация. Как писал видный американский историк Алекс Рабинович: «Остро назревшая необходимость политических перемен признавалась всеми, возможность дворцового переворота обсуждалась при дворе, и в Думе, и среди военного командования. Таким образом, в 1916 году в России начались своего рода “скачки”, ставки на которых делались на дворцовый переворот или на революцию»