По моему приказу в собор никого не пускали. Службы не было. Тут вообще никого не было. Только я и древние образа, взирающие на меня со всех сторон. Какую ношу ты взвалил на себя, человечек? По плечу ли тебе сия ноша? Сдюжишь ли? Не облажаешься?
Впрочем, про «облажаешься» это я уже от себя добавил. Потому как предстояло мне сделать выбор, от которого зависело будущее, и лучшего места для размышлений найти мне было трудно.
А терзал мою душу непростой выбор: когда мне официально объявлять об одностороннем прекращении Россией любых наступательных действий на любых фронтах на ближайшие сто дней. Что бы я там кому ни говорил, но пока все это были лишь лозунги и пустые разговоры, которые ни на что не влияли и ни к чему не обязывали. Объявляя же «100 дней для мира», я переворачивал всю историю с ног на голову.
Нет, разумеется, мое воцарение уже изменило ход истории, но пока это касается лишь России, да и то пока лишь косвенным образом. Ход войны пока никак не изменился, и, в теории, у меня до сих пор сохраняется возможность не предпринимать никаких резких движений на внешнем направлении, пустить все идти своим чередом, спокойно воюя еще год-полтора, с тем, чтобы в том самом вагоне в Компьенском лесу были и русские представители. Ну, погибнет при этом дополнительно пара-тройка миллионов моих подданных, но так на то и война. Многие, типа Кирилла Владимировича, считают такую убыль «ртов» благом для страны.
Но этот, по-своему соблазнительный вариант я отбросил, не веря в то, что России просто так удастся занять свое место за столом победителей. Если уж «союзники» взялись нас топить, то они это будут делать и дальше, и у нас есть только два варианта: или, поджав хвост, надеяться на то, что нас допустят «в приличную компанию», заранее соглашаясь на все унижения и обманы при дележе пирога, или же сломать господам всю игру и заставить их играть по нашим правилам.
И лучшего момента, чем наступление Нивеля, мне было трудно себе представить. Катастрофа на Западном фронте была России однозначно на руку. И для усиления эффекта этой катастрофы были все средства хороши. И «100 дней для мира» были как раз одним из таких средств. Но проблема заключалась в том, что под удар мог попасть Русский экспедиционный корпус во Франции, как, впрочем, и Экспедиционный корпус на Балканах. В основном, конечно, во Франции, где все могло принять самые неприятные формы. Могли погибнуть мои солдаты.
Разумеется, если я не объявлю мирную инициативу, то как минимум несколько тысяч моих солдат погибнет во время наступления. А если объявлю? Не попадут ли в капкан русские бригады на Западном фронте? Опять же, через три дня должна случиться Червищенская катастрофа на Стоходе, где Россия потеряет две дивизии от неожиданного удара немцев. Я наивно полагал, что моего послезнания достаточно для того, чтобы катастрофу предотвратить. Ага, как бы не так! Не раскрыв источник своих знаний, я никак не мог исправить ситуацию, потому как меня тут просто бы не поняли – как так, столько крови пролили, положили в безумных атаках весь цвет гвардии, и вдруг царь приказал отходить, бросать с таким трудом завоеванное? Да меня тут не то что табакеркой, троном прихлопнут!
И все, вопрос гибели двух дивизий так не решишь. Что я им скажу? Что в ночь на третье апреля река Стоход неожиданно разольется и снесет мосты, оставив две дивизии отрезанными? Что немцы воспользуются ситуацией и нанесут мощный удар, смяв оборону и взяв огромное количество трофеев и пленных? Нет, тут и обсуждать нечего. Хотя, когда случится Червищенская катастрофа, она ударит по авторитету русской власти немногим меньше, чем катастрофа Нивеля по французам и англичанам.
Посему, как говорили большевики, не будем ждать милости от природы. Нужно делать первый шаг самим.
Однако и тут не все просто! Если объявить «100 дней» до катастрофы на Стоходе, то получив удар немцев, я получаю не только катастрофу на фронте, но и катастрофу вообще во всей Большой Игре, обессмысливая все инициативы и ходы. В то же время объявить позже также невозможно, этого не поймет никто, свои же в первую очередь. Как так, скажут, нас только что разгромили, а мы униженно лезем с предложениями мира? Не капитуляция ли это? И все, революция мне обеспечена!
Опять же, 6 апреля в войну должны вступить США, а мне, признаться, этого очень хотелось бы избежать или как минимум оттянуть это событие хотя бы на месяц. А для этого нужно дать весомый аргумент сторонникам изоляционизма среди американских элит. Если же Россия объявит эти самые «100 дней», а Нивель потерпит кровавую катастрофу, то популярность идеи посылать американских парней в далекую Европу гибнуть не пойми за что может ощутимо снизиться.
Что ж, судя по всему, выбора у меня нет.
– Александр Павлович, – повелел я Кутепову, выходя из храма, – телеграфируйте «добро» Мостовскому.
Москва. Большой кремлевский императорский дворец.
18 (31) марта 1917 года
Он сидел, менялся в лице, бледнел, покрывался пятнами, потел, промакивал лоб белоснежным платочком, вновь бледнел, перевернув очередную страницу. Затем еще одну. И еще.
Страницы сменяли друг друга, а вслед за ними менялось и выражение его лица, проходя все стадии от недоумения, через возмущение, до самого ужаса, когда папка в руках, казалось, вот-вот рассыплется по полу моего кабинета.
– Империи нужны герои, – сообщил я читающему. – А героев вешать не принято. Но могу ли я доверять герою, вот в чем вопрос.
– Государь! Я…
Качаю головой.
– Это лишь слова. О цене слов героя можно судить вот по этой папке. Участие в двух заговорах против императора, которому этим героем ранее была дважды принесена присяга, это, знаете ли, наводит на некоторые размышления.
– Я клянусь, что…
– Вот опять… – сокрушенно вздыхаю. – Зачем употреблять высокопарные слова, если только что дважды было доказано, что за ними ничего не стоит, кроме, простите, громкого звука?
– Государь, как я могу доказать свою верность?
– Еще раз? Это будет уже третья попытка. Не находите, что это как-то становится неприличным?
Он замолчал и как-то сник.
Выждав некоторое время, я задаю риторический вопрос:
– И что прикажете мне с вами делать? Я вам даже застрелиться не могу позволить. По крайней мере, официально. Придется опубликовать обширный геройский некролог, в котором будет отмечено, что вас убили избежавшие ареста заговорщики, как видного борца с мятежом. Устроит вас такой некролог, генерал? Или предпочитаете что-то более романтическое?
Мой собеседник судорожно сглотнул и сделал еще одну попытку:
– Ваше императорское величество, позвольте мне доказать свою верность трону и Отечеству! Я сделаю все, что потребуется!
С сомнением качаю головой.
– Как говорят в таких случаях, хотел бы в рай, да грехи не пускают. А грехов в этой папке перечислено более чем достаточно. Хорошо, допустим, я мог бы вам дать шанс побыть героем еще какое-то время. Ну, скажем, до тех пор, пока вы меня не разочаруете.
– Государь! Ваше императорское величество! Только прикажите! Любое повеление! Богом клянусь!
– Бога-то хоть оставьте в покое! Не берите грех на душу еще и этим.
Генерал замолчал.
– Что ж, мы продолжим наш разговор, но только после того, как вы дадите показания генералу Батюшину. Полные и откровенные показания. В частности, меня очень интересовали бы показания о том, про что вы говорили, посещая Владимировичей, и об их участии в этом деле. Не нужно на них наговаривать, но и выгораживать их не следует. Вы меня понимаете? Все изменники должны быть наказаны. – Смотрю в упор на генерала и уточняю: – Или должны получить по заслугам. Идите, Батюшин ждет вашей исповеди, генерал!
Оставшись один, подхожу к окну. Да, жаль, что не могу себе позволить его повесить. Искренне жаль.
Я слушал доклад Маниковского. Цифры, тысячи, миллионы. Штук, пудов, вагонов. Данных, характеристик, объемов, сроков. Производителей, конструкторов, владельцев, губернаторов, министров. Полков, дивизий, армий, фронтов. Эшелоны, эшелоны, эшелоны. Проблемы, проблемы, проблемы…
Нет, надо отдать должное генералу Маниковскому, проблемы он старался решать и решать, по возможности, оперативно. Но слишком много было этих проблем, а министр вооружений и военных нужд все же не Господь Бог, хотя решительности ему было не занимать.
Не испытывая особого пиетета перед иностранцами, как, впрочем, и перед отечественным частным капиталом, он был непримиримым противником любой расслабленности, любых отговорок и отписок, но больше всего ненавидел явное завышение цен на закупаемую военную продукцию, будь то снаряды, пушки, патроны, аэропланы или гимнастерки для солдат. По его распоряжению, при всех крупных частных производителях были созданы представительства министерства, задачей которых был контроль за качеством, ценами и сроками, а также решение всех вопросов быстрого взаимодействия между министерством и частным производителем. И насколько я мог судить, на такие должности подбирались молодые и весьма энергичные кадры. Что ж, посмотрим, не потонут ли эти кадры в коррупции. Ладно, пусть начнут, а там видно будет.
– Что с затором с поставкой грузов, скопившихся в Романове-на-Мурмане? В частности, особо интересуют двигатели для аэропланов.
– Представитель выехал туда. Сделаем все возможное. Но, государь, тут еще проблема с малой пропускной способностью железной дороги оттуда. Нужно как-то решить вопрос с расширением.
Я прошелся по кабинету. Что ж, без создания строительных войск в помощь железнодорожным мы этот вопрос не решим. Тем более что строить нам нужно очень и очень много всего.
– Алексей Алексеевич, исходите из того, что в любой момент все поставки от союзников могут прекратиться. Поэтому в планировании обеспечения нужд армии нужно исходить из того, что уже имеется на складах, или из того, что мы можем произвести без участия союзников. Отдельно изучите поставки из США.