Все молчат, даже Малик.
– Я ни от кого в жизни не бегала, – продолжает Пелагея, – а от нее сбежала. Мне повезло, у меня хороший муж, но я бы за черта хромого вышла бы замуж, лишь бы не оставаться дома. И ведь не скажешь о ней, что плохой человек… Хорошая она была, мамочка… Но жить с ней рядом…
Пелагея ставит бокал на подлокотник и закрывает лицо руками.
– Простите меня, мальчики… – говорит она сдавленно. – Не стоит сегодня…
– Давайте так… – Михаил делает глоток коньяку. – Много чего было – и хорошее, и плохое… Вспомним хорошее. Больше не на кого обижаться – мамы нет, а это последнее, что делало нас детьми. Теперь мы окончательно взрослые. Давайте – за нее. За то, что она нас родила, за то, что возилась с тобой маленьким, Дорик, и наш дом всегда был твоим домом. Дай нам всем Бог быть не хуже, чем она. А ей пусть Он даст упокоение…
31 марта 1956 года. Монако
– Итак, с 1923-го и вплоть до 1928 года я в основном жил в Париже… – Терещенко закуривает неизвестно какую по счету сигарету и выпускает в прохладный вечерний воздух струю белого дыма. – Моя новая работа позволяла это делать – я занимался ликвидацией банков, так или иначе связанных с Россией…
– Не понял, – говорит Никифоров.
– Многие в начале 20-х покупали русские активы за бесценок, надеясь, что их цена многократно вырастет после падения большевиков…
– А… – тянет Никифоров и добродушно смеется. – Тогда понятно. Не дождались?
– Не дождались, – соглашается Михаил Иванович. – Таких вот пострадавших от собственной недальновидности банков было много, некоторыми управляли сливки русской эмиграции, в попечительские советы входили крупные политические деятели из царской России, а толклись в них как весьма сомнительные личности, так и крупные промышленники, вроде моего старого знакомца киевлянина Бродского да русского сахарозаводчика Ярошинского, у которого я даже когда-то арендовал сахарные заводы на Украине. Эти банки, естественно, были связаны с западными, и моя задача состояла в том, чтобы западные банки потеряли как можно меньше денег.
– И вам, несмотря на ваш послужной список, доверяли?
– А что? У них были другие варианты? И чем вам не нравится мой послужной список? – улыбается Терещенко. – Хотя… Сначала, конечно, не очень доверяли, а по мере того, как начали продвигаться дела… Я не боялся рисков, прекрасно знал влиятельных людей с обеих сторон, умел убедить кого надо… Конечно, мои долги и расторгнутый брак с француженкой не добавляли симпатий к моей особе, но… Деньги – самый убедительный аргумент! Результаты моего труда делали лучшую рекламу моим способностям! Мне хватало и на номер в «Рице», и на любовниц, и на поездки в «Гранд-Казино», и на содержание бывшей жены и детей…
– Ликвидация банков, наверное, прибыльная вещь…
На этот раз Терещенко смеется.
– Ну, явно не убыточная! Только смотря для кого! Я был обеспечен, но не состоятелен и, конечно же, не богат. Мне пришлось учиться жить на зарплату и комиссионные, а это очень трудно для человека, который не привык считать деньги… И это при том, что на Украине мои заводы стояли с холодными печами и все с таким трудом построенное поколениями моих предков медленно приходило в упадок. Наши коллекции живописи разграбили, наши имения разгромили… Я не потерял состояние, у меня его забрали! Занимаясь ликвидацией русских банков, я все больше убеждался, что принял правильное решение – забыть ту страну! Забыть об ее правителях, ее проблемах, большевиках, эсерах, кадетах, анархистах, о крови, белом движении и несбывшихся мечтах о реванше…
– И вот, – шутливо продекламировал Никифоров, – эта страна сидит перед вами и берет у вас интервью.
– Соглашусь, я приостыл… Раньше я бы не стал… Впрочем, зачем повторяться? Я отлучусь на пару минут… Запись можете остановить, нам осталось немного…
Терещенко встает и достаточно твердой походкой уходит с веранды.
Рядом со столиком возникает официант – типичный здешний гарсон, невысокий, набриолиненный, в белой курточке.
– Еще чего-нибудь? – спрашивает он по-русски. – Желаете перекусить?
– Пожалуй, нет… – отзывается Никифоров.
– В Минске – зима, – говорит официант. – Снег еще и не начинал таять.
– Здесь климат мягче… – отвечает Сергей Александрович.
– Что вы решили? – осведомляется официант, убирая на столике.
Никифоров едва заметно пожимает плечами.
– Еще не знаю. Решу… Время есть. А впрочем, давайте, на всякий случай…
– Я оставил ручку «Паркер» в салфетке, у вас под левой рукой. Две-три капли в любую из жидкостей, и через несколько часов все будет кончено. Можете смочить табак в сигарете, эффект тот же. Ручку потом лучше выбросить.
– Хорошо, я понял…
– Товарищ Судоплатов передает вам привет, товарищ капитан.
– Можно я не буду кричать на всю Круазетт «Служу Советскому Союзу»? – ухмыляется Никифоров, кладя смертоносное перо во внутренний карман.
– Может, еще коньячку? – предлагает официант.
– Ладно, – машет рукой Никифоров, – неси… У деда печень, как у слона. Сил нет уже с ним пить, сорбент кончается.
Официант приносит два бокала с коньяком и ставит их перед Сергеем.
Два бокала. В каждом из них по сто грамм золотистой жидкости. Никифоров пристально смотрит на бокалы, в руках у него «Паркер», он крутит его таким же движением, как крутил карандаш Керенский. Потом кладет ручку на скатерть рядом с магнитофоном.
Достает сигарету, прикуривает.
На веранде появляется Терещенко – несмотря на возраст и выпитое, он двигается быстро, легко лавирует между посетителями. Если не считать лихорадочного румянца на щеках, он не выглядит утомленным или выпившим. Он машет рукой, приветствуя кого-то невидимого Никифорову, походит к столику и садится на свое место.
– Четверть двенадцатого, – говорит Терещенко, глядя на свой золотой хронометр. – Наша с вами встреча близится к концу, Сергей Александрович.
– Последние метры пленки, Михаил Иванович, – улыбается Никифоров, нажимая на кнопку записи.
23 июля 1929 года. Порт Плимут, Англия
На пирсе стоят люди, ожидающие прихода парохода. Как всегда в таких случаях, в толпе царит легкое возбуждение – цветы, нетерпение, детский смех, улыбки.
Молодой человек в хорошем костюме объясняет девушке, одетой гораздо проще:
– «Уайт Стар Лайн» уже стоит вот там, у входа в гавань. Видите, вот тот дымок над белым судном? Сейчас за ней пойдет лоцманский катер…
– Вот же он! – говорит девушка удивленно. – Ой! Он какой-то странный!
Мимо пирса проплывает катер лоцмана, он действительно странный – более всего походит на огромный букет красных роз с трубой. Цветы повсюду – ими украшены борта, надстройка и палуба. На юте, посреди всего этого великолепия, стоит Терещенко.
К плавучему букету присоединяются два пожарных катера.
Вход в гавань Плимута. Борт парохода «Уайт Стар Лайн»
На пароходе тоже царит возбуждение – путешествие закончилось, люди высыпали на палубы – пассажиры всех трех классов выстроились вдоль бортов, чтобы посмотреть на землю.
Из-за каменного пальца маяка появляется катер лоцмана. Он выходит из гавани и дает гудок. За ним появляются пожарные суда.
С нижних палуб раздается смех и свист.
На верхней, среди пассажиров первого класса, проходит удивленный шепоток.
Все глаз не отрывают от плавучего букета, приближающегося к «Уайт Стар Лайн».
На верхней палубе, у лееров, стоит молодая темноволосая девушка с живыми блестящими глазами. Катер подходит ближе и ближе, пароходный гудок разрывает воздух, и катер гудит в ответ. Стоящий на носу Терещенко машет рукой. Пароход взрывается криками публики – тут уже и первый класс не выдерживает, приветствуя Михаила и цветочный кораблик.
Девушка, не отрываясь, смотрит на Михаила, на ее лице счастливая улыбка. Терещенко еще не разглядел ее среди пассажиров, его взгляд шарит по верхней палубе. Наконец он находит ее и расплывается в широкой улыбке.
Они глядят друг на друга, ни на секунду не выпуская из виду.
Пожарные катера ревут сиренами, в небо бьют фонтаны воды. Публика аплодирует.
За спиной у темноволосой девушки появляется капитан.
– Простите, мисс Хорст. Это за вами!
Девушка идет по легкому трапу, два матроса тянут за ней чемоданы. Терещенко подает ей руку.
– Эбба! – говорит он. – Как же я рад тебя видеть!
И Эбба Хорст легко перескакивает на борт плавучего букета, прямо в объятия Михаила. Он не дает ей опомниться и тут же целует в губы.
Публика, наблюдающая за сценой, свистит и кричит от восторга.
Катер, на носу которого стоят Михаил и его избранница, входит в порт. За ними двигается громадина «Уайт Стар Лайн».
Номер отеля в Плимуте
На постели сплетающиеся в объятиях тела – Эбба и Михаил страстно занимаются любовью. Наконец, девушка кричит от удовольствия и замирает со счастливой улыбкой на лице.
Михаил ложится на спину, некоторое время успокаивает дыхание, а потом тянется к сигаретами, лежащим на прикроватном столике.
– Вот теперь, – говорит Эбба, – я действительно почувствовала, что ты соскучился.
– Были сомнения? – улыбается Михаил. – Я считал месяцы и дни до твоего возвращения. Боюсь, что твои родители ошиблись… Услать тебя на год в Америку было плохой идеей! Разлука заставила меня постоянно думать о тебе.
– Это прекрасно, что они просчитались, – отвечает Эбба, переворачиваясь на живот. – Я думаю, что теперь их мнение не будет играть никакой роли.
Она очаровательна – белая кожа, красивые формы, обезоруживающее бесстыдство. Терещенко смотрит на нее жадно, с восхищением.
– А как же моя страшная репутация? – спрашивает он.
– Я же не моя мать, чтобы переживать по этому поводу…
Эбба ложится грудью на грудь Терещенко, вынимает сигарету из его рта, делает затяжку и снова вставляет сигарету в губы любовнику.
– Я даже питаю страсть к порочным мужчинам. Но учти, только если они слегка порочны…