– Я, – говорит Терещенко. – Полагаю, что человек, гарантировавший своим состоянием военные займы собственной страны и расплатившийся по обязательствам, может рассчитывать на ваше доверие…
31 марта 1956 года. Монако
Вращаются катушки рекордера. Пленка заканчивается, щелчок – и магнитофон останавливается.
– Вот и все, – говорит Терещенко, глядя на замершие бобины. – Вся жизнь на шести катушках магнитной ленты. Смешно.
– На семи, – поправляет его Никифоров. – Это немало, Михаил Иванович. Я встречал людей, жизнь которых уместилась бы на одном метре пленки. И еще осталось бы место…
– Утешаете?
– Да к чему мне это? Вы прекрасно жили без моих утешений, проживете и дальше. Но мне интересно… Что же было дальше? В двух словах!
– Дальше был аншлюс. Потом началась Вторая мировая. Говорят, что за историю с выводом активов из Австрии Гитлер крепко меня невзлюбил. Я помогал вывозить и прятать людей, противостоявших гитлеровскому режиму, организовывал каналы переправки беженцев, и при всем при том Англия отказала мне во въезде из-за моего русского гражданства. Это было в 1940-м, уже после нападения СССР на Польшу, так что их можно понять. В 1941-м мы с женой и сыном переехали в Кашкайш: Португалия в то время оставалась нейтральной страной, прибежищем для шпионов всех мастей, и здесь я продолжил переправлять в Гибралтар британских летчиков и военнопленных. Здесь же, в Кашкайше, я познакомился с Карлосом де Бобоне и получил предложение поработать на его «Сосьедаде Агрикола де Мадал» – одну из больших компаний в Африке. Так я попал в Мозамбик и начал делать деньги на копре. После победы союзников пробовал вернуться в Норвегию – не вышло, семье было физически тяжело там находиться, потом пожил в Англии, отказался от предложенного мне титула лорда, переехал на материк и в 1946-м вернулся к работе в Африке. Тогда же, в свои шестьдесят лет, я увлекся альпинизмом…
Терещенко смотрит на часы.
– Скука скучная… – говорит он. – В сравнении с тем, что мне довелось пережить и повидать, последние десять лет моей жизни – летаргический сон. Как у Уэллса. Я имел все: молодость, деньги, власть, репутацию, честолюбие – и все потерял. Это было как падение со скалы в пропасть. Потом я вернул все, кроме молодости. И оказалось, что это чертовски скучно – иметь все. Другое дело – стремиться иметь все.
Он встает.
– Вы знаете, что акула никогда не спит, месье Никифоров?
– А она не спит?
– Представьте себе! Чтобы дышать, она должна плавать, дабы вода шла через жабры, доставляя кислород. Днем и ночью, от рождения до смерти – двигаться, чтобы жить… Я – акула. Мне необходимо движение, риск, стремление к чему-то, страсть – я не могу без них. В благополучии я хирею. Задыхаюсь. Размеренность меня душит.
– Странно, с виду вы типичный буржуа… Или университетский профессор!
Терещенко смеется, и от этого лицо его делается молодым.
– Я правнук человека, который торговал пирожками на рыночной площади в городе Глухове и сделал первые большие деньги на поставке обмундирования армии. Это обязывает!
Терещенко протягивает Никифорову руку. Сам протягивает, первым.
– Прощайте, месье Никифоров. Скажите в своей статье, что я не буду писать мемуары и обнародовать старые документы. Мне не в чем оправдываться – я всю жизнь следую своим принципам, поэтому не намерен извиняться. Что же касается компромата, то он давно протух и никого не интересует. Я – змея, пережившая свой яд.
– Боюсь, что вы мало знаете о ядах, – говорит Сергей Александрович, пожимая Терещенко руку. – Я лично держал в руках каменные наконечники бушменских стрел, которым было больше тысячи лет. Так вот, яд, нанесенный на них, действует до сих пор. Не дай Бог порезаться!
– Интересная у вас профессия, месье Никифоров, – улыбается Михаил Иванович.
– О да… Чрезвычайно! – улыбается Сергей. Улыбка у него хорошая – открытая, честная. – Ну, что? На посошок?
– Как давно я этого не слышал.
Мужчины чокаются и выпивают.
– Удачи! – говорит Терещенко и идет к лестнице. – И прощайте.
– Спасибо, – говорит Никифоров ему вслед. – Прощайте, Михаил Иванович.
Он смотрит на стол.
На столе пепельница, полная окурков, магнитофон и два пустых бокала из-под коньяка.
Монако. Гранд-Казино. Полночь 1 апреля 1956 года
Терещенко поднимается по лестнице ко входу. Шаг его не так легок, как в годы молодости, видно, что взлететь, как прежде, по ступеням у Михаила не получится, но для человека своего возраста он ловок и стремителен.
Швейцар на входе приветствует Михаила Ивановича поклоном.
В вестибюле Терещенко снимает пальто, сбрасывая его на руки гардеробщику, идет к кассе и покупает целую стопку жетонов. Потом закуривает и начинает оглядываться. В казино всегдашняя суета – гул голосов, треск шарика на рулетке, табачный дым, уходящий к потолку…
Здесь Михаила Ивановича знают – он раскланивается со встречными, кому-то машет рукой и притом внимательно оглядывается вокруг, впитывая выражения лиц, интонации, жесты.
Впереди – стол с рулеткой, где играют по-крупному. Над ним висит абажур и стол залит мягким светом, хотя лица сидящих за ним, скрываются в тени.
Терещенко останавливается рядом. Шарик бежит по барабану все медленнее, останавливается.
– Двенадцать! Черное! – объявляет крупье.
Лопатка собирает фишки с сукна.
Терещенко садится на свободное кресло.
– Делайте ставки, господа!
– Семнадцать! И двадцать три! – говорит Михаил Иванович, поправляя очки.
– Как всегда? Семнадцать и двадцать три? – говорит знакомый женский голос.
Терещенко вздрагивает.
– Моник?
Из полумрака напротив него возникает лицо Моник. Она по-прежнему в бальзаковском возрасте, как в день их первой встречи, но удивительно хороша.
– Рада видеть тебя, Мишель!
– Ты здесь?
– А чему ты удивляешься? Я всегда была здесь, просто ты не всегда меня замечал. Разрешишь мне поставить вместе с тобой? По старой памяти?
У нее удивительные глаза: кажется, что они светятся изнутри.
– Конечно.
– Семнадцать и двадцать три! – делает ставку Моник.
Шарик падает на раскрученное колесо и начинает со стуком прыгать.
– Ты прекрасно выглядишь, – говорит Терещенко. – Совершенно не постарела за эти годы…
– Надеюсь, ты не станешь спрашивать, сколько мне лет? – улыбается женщина.
– Не стану. Ты одна?
– Для тебя, милый, я всегда одна…
Шарик останавливается.
– Зеро! Выигрывает казино! – объявляет крупье.
Лопатка собирает фишки.
– Делайте ставки, господа и дамы!
– Семнадцать и двадцать три! – повторяет Терещенко, кидая на сукно новые фишки.
Моник делает то же самое.
Шарик начинает бег.
– А ты? – спрашивает женщина. – Приехал один?
– Не играет роли, – улыбается Мишель. – Мы с тобой столько лет друг друга знаем, что почти женаты…
Он достает из кармана сигареты и закуривает, берет с подноса проходящего мимо официанта два бокала коньяка.
– Выпьешь со мной, Моник? За удачу?
Та кивает.
– За удачу и любовь.
– Зеро! – объявляет крупье. – Выиграло казино! Делайте ставки, господа!
– Семнадцать и двадцать три! – продолжает Терещенко, бросая фишки на сукно.
– Я воздержусь, – говорит Моник, – пока я в плюсах, надо остановиться. Подожду, пока ты оседлаешь удачу.
Она тоже закуривает, наблюдая за Терещенко из-под ресниц.
– Дать тебе фишки? – спрашивает Терещенко. – Возьми!
– Нет, что ты! – улыбается Моник. – Не обижай самостоятельную женщину! Ты волнуешься, Мишель?
– С чего ты взяла?
– Ты бледен. У тебя испарина на лбу…
– Вот черт! – Терещенко достает платок и вытирает взмокший лоб. – Как здесь сегодня жарко!
Шарик останавливается.
– Зеро! – крупье и сам удивлен. – Выигрывает казино!
– Не хочешь поставить на зеро? – спрашивает Моник.
– На четвертый раз? – спрашивает Терещенко со смехом. – Я еще не сошел с ума. Семнадцать и двадцать три!
– Ставки сделаны.
– Удачу надо ломать, – говорит Терещенко с легким раздражением.
– Это уже стоило тебе 600 тысяч франков, а в выигрыше только казино.
– Это ерунда, – Терещенко смотрит на Моник. – Ты ужинала? Составишь мне компанию?
Она качает головой.
– Я не ем по ночам, приходится следить за фигурой.
– А любовью по ночам ты занимаешься?
– Ну конечно же, – воркует Моник. – Чем еще можно заниматься ночью? Или игра, или любовь!
– Зеро! – севшим голосом говорит крупье. – Казино выигрывает!
– Восемьсот тысяч, Мишель… Сегодня не твоя игра. Помнишь, я говорила тебе, что удача имеет свойство заканчиваться? Остановись!
Она встает со своего места и подходит к Михаилу, ее рука накрывает его руку. Это рука глубокой старухи – пергаментная коричневатая кожа, усыпанная пигментными пятнами, артритные суставы. Терещенко поднимает глаза: вблизи лицо Моник – маска из грима, шея морщиниста и только глаза сверкают из-под ресниц.
Михаил Иванович встает, опирается рукой на край стола и бросает на сукно последние фишки.
– Семнадцать, – говорит он хрипло. – И двадцать три.
– Ставки сделаны!
Шарик прыгает по колесу.
Терещенко следит за его бегом, доставая из кармана сигареты. Прикуривает. Трет пальцами левый висок, морщится. Сигарета выпадает из его губ, падая, он делает несколько шагов вдоль стола, пытается выпрямиться и валится на пол.
Воздух наполнен звоном, противным зудом, словно вокруг Мишеля летает тысяча комаров. Свет дрожит. Расплываются контуры предметов. Над ним склоняется Моник.
– Что выпало? – хрипит Терещенко. – Что на этот раз?
Женщина целует его в лоб, закрывая свет.
Терещенко лежит навзничь возле рулеточного стола.
Люди толпятся на некотором расстоянии. Возле тела лишь крупье, начальник службы безопасности, управляющий и местный врач.
– Надо сообщить родственникам, – говорит управляющий. – Это один из наших постоянных клиентов, известнейший человек. «Скорую» вызвали?