– Ну, так что, Мишель? – спрашивает Альбер. – Вы сегодня покажете свое мастерство? Мне кажется, в казино забыли о том, что кто-то может выиграть по-крупному!
Игровой зал. Теперь все четверо стоят у рулетки
Михаил и Альберт играют. К ним присоединяется Моник. Маргарит наблюдает за игрой со стороны, изображая интерес, но получается у нее плохо. Она устала. Все плавает в табачном дыму.
Она садится в стороне.
Михаил, Моник и ее муж продолжают играть, не обращая на Маргарит внимания.
В конце концов Маргарит встает и подходит к Терещенко.
– Мишель, я пойду в номер. Хочу спать.
Михаил не сразу ее слышит.
– Что, Марг?
– Я хочу уйти.
– Конечно же иди…
Он быстро, словно клюнув, целует ее в щеку.
– Я буду позже. Мне, кажется, начинает везти…
Он слегка пьян, раскраснелся. Бабочка на шее сидит кривовато. Глаза еще не стеклянные, но взгляд нерезок. Челка прилипла к влажному лбу.
Маргарит смотрит на него, собираясь еще что-то сказать, но передумывает.
– Мадам, – прощается она с Моник.
Та улыбается и кивает ей в ответ.
– Месье!
Еще одна улыбка от Альберта.
– Спокойной ночи, мадмуазель Ноэ!
Маргарит идет прочь от стола. Спина у нее совершенно ровная.
– Почему она уходит так рано? – спрашивает Альберт.
– Она устала, – поясняет Мишель. – Длинная дорога.
– Мне показалось, что она обижена, – говорит Моник, отпивая шампанское из бокала.
– Нет, что ты! – восклицает Терещенко. – Марг не тот человек, чтобы обижаться!
Маргарит выходит из зала, не оглянувшись. Слезы катятся у нее из глаз.
– Когда-нибудь, – говорит Моник так тихо, чтобы слышать ее мог только Мишель, – ты ее оставишь.
– Что за глупости ты говоришь?
– Это совершенно неизбежно, – Моник ужасающе серьезна. – Рано или поздно.
Терещенко закуривает, потом смотрит на Моник и снова спрашивает:
– Почему ты так думаешь?
– Есть слишком много вещей, Мишель, которые ты любишь больше, чем ее.
– Например?
– Например – себя.
Француженка смотрит прямо ему в глаза трезвым умным взглядом и добавляет.
– Например – игру. Например – женщин. Любовь, дорогой, это всегда немножечко жертва. Когда на жертву готов один из двоих – это не любовь. Впрочем, не печалься – все когда-нибудь заканчивается. И любовь, и везение. Ты собираешься делать ставку, мой азартный друг?
Ноябрь 1911 года. Казино Монте-Карло. Раннее утро
Стол рулетки накрыт черным сукном.
Управляющий подписывает чек. У него под глазами темные круги от бессонной ночи, кожа с землистым оттенком.
– Благодарим вас за игру, месье Терещенко. Надеемся, что вам у нас понравилось. После 10 утра вы можете обналичить чек там же, где и в прошлый раз.
За спиной Мишеля стоит Моник. Она одна, без мужа. В руках у нее большая пачка денег.
Терещенко забирает чек.
– Спасибо, месье. Обязательно навещу вас в следующий приезд.
Щека у управляющего слегка подергивается, но к лицу приклеена радушная улыбка.
– Будем счастливы принять вас вновь.
Михаил и Моник выходят на крыльцо.
Прохладное осеннее утро. Над морем едва-едва розовеет полоска рассвета.
– Ну? – спрашивает Моник.
Рот ее кривится в ухмылке.
– Что будем делать?
Номер гостиницы
Раскиданная одежда. На постели Мишель и Моник яростно занимаются любовью.
Когда все заканчивается, оба закуривают.
– Забавно, – говорит Моник. – Я уж думала, что никогда не буду делать глупости. Моему счастливому браку противопоказаны встречи с тобой, милый. Ты дурно на меня влияешь.
– Прекрасное окончание волшебной ночи.
Моник гасит сигарету в пепельнице и встает с кровати. Взгляд ее падает на софу, где лежит ридикюль с деньгами. Денег так много, что закрыть его не удалось.
– Конечно, волшебное, – в голосе Моник откровенная ирония. – Карета превратилась в тыкву, король-отец упал пьяным, Золушка сбежала, а принц по ошибке переспал с тетушкой-крестной. Единственное, что реально в этой истории – это деньги.
Мишель смотрит на нее, пока француженка одевается. У Моник все еще красивое тело, но это «все еще» теперь заметнее, чем во время прошлой встречи. Ей явно больше сорока.
– Вставай, герой-любовник. Мне пора возвращаться к своему гению от политики, а тебе – к твоей Золушке. Ночь кончилась, волшебство иссякло, добро пожаловать в реальную жизнь. Спасибо за все…
Она наклоняется и целует Михаила в губы.
– Прощай. Даст Бог – свидимся…
Утро. Номер в другом отеле, гораздо более роскошном, чем тот, в котором только что были Мишель и Моник.
Входит Мишель. В комнате светло, постель пуста и не расстелена. Видно, что в спальне не ночевали. Он снимает верхнюю одежду и ложится в рубашке и брюках поверх покрывала.
Смотрит на раскрытый шкаф. Вещи Марг исчезли.
– Прости, – говорит Терещенко в пустоту. – Я задержался. Очень везло.
Никто не отвечает. В тишине слышно, как тикают часы в гостиной.
Михаил закрывает глаза и едва заметно улыбается.
31 марта 1956 года. Монте-Карло. Прибрежное кафе
– Простите, Михаил Иванович, мне надо поменять пленку.
Терещенко постепенно приходит в себя, выныривая из прошлого. Пепельница перед ним полна окурков. Подошедший гарсон ее заменяет.
– Принесите-ка коньяку, – просит его Мишель на французском. – Только не в бокалах, несите сразу бутылку. Утро уже закончилось, не так ли, Сергей Александрович?
– Да как вам будет угодно, – отвечает Никифоров, склонившись над диктофоном. – Скажете – кончилось, так и будем считать.
– Поменяли?
– Почти.
– Значит, пока без протокола?
– Еще полминуты.
– Когда я в последний раз давал показания в России, таких игрушек и близко не было. Сидел писарь и скрипел пером. Часами. Страшная работа – сидишь, пишешь, а при тебе допрашивают, бьют, ломают кости, раздавливают гениталии. А ты все водишь пером, водишь, водишь…
– Ну, вот и все…
– Готовы? А вот и коньяк!
Гарсон наливает коньяк в бокалы.
– За что пьем? – спрашивает Никифоров.
– За знакомство. Включайте свою машинерию – я расскажу вам о том, как впервые встретился с вашим вождем. Это случилось как раз по дороге из Канн в Париж. Я ехал один. Мы с Маргарит не очень хорошо поговорили после той безумной ночи. Она осталась в отеле, а я направился в Париж, чтобы оттуда добраться до Москвы. Семья ждала меня в Феодосии, у нас был там большой дом. Думаю, маман не хотела ехать на Лазурный берег именно из-за Маргарит. Не хотела, чтобы я проводил с ней время. А здоровье моего младшего брата нуждалось в морском климате и Крым оказался именно тем, что нужно. Вот в поезде, идущем в Париж, я и познакомился с господином Ульяновым…
Ноябрь 1911 года. Поезд Канн – Париж. Ночь
Проводник заискивающе вежлив.
– Прошу прощения, господин Терещенко. Всего лишь час, и ваше купе будет готово…
– Конечно, – равнодушно отвечает Терещенко. – Я подожду. Все равно другого варианта нет…
– К моему глубокому сожалению, – выдыхает проводник. – Еще раз простите. Вот ваше купе на это время.
– Хорошо.
Купе второго класса – это не предел мечтаний, но когда прибываешь на вокзал за полторы минуты до отправления, сложно рассчитывать, что все сразу сложится, как ты хотел.
– Здравствуйте, господа и дамы.
Терещенко снимает пальто.
Кроме него, в купе едет мужчина средних лет, лысоватый, с усами и бородкой клинышком. В лице его есть что-то азиатское – то ли в прищуренных глазах, то ли в выступающих скулах. Одет неброско, по европейской моде. Рядом с ним дремлет женщина с симпатичными, но несколько тяжеловатыми чертами, волосы скручены в тяжелый узел на затылке.
Терещенко садится на свое место у окна. Горящий ночник позволяет ему читать. Он просматривает книгу, а его сосед по купе, которому тоже не спится, приглядывается к обложке.
– Кропоткин, – говорит он, наконец, по-русски слегка картавя. – «Великая французская революция». Достойное чтение! Я сначала не признал в вас земляка.
Михаил поднимает на него глаза.
– Так вы русский?
– А что? Незаметно?
– Пожалуй, нет. Когда мы здоровались, услышал небольшой акцент, но думал, что вы немец или австриец…
– Мы действительно долго прожили в Германии… – собеседник протягивает Михаилу руку для пожатия. – Ульянов, Владимир Ильич.
– Михаил Иванович Терещенко.
– Рад знакомству.
– Ваша супруга? – спрашивает Терещенко, указывая подбородком на спящую женщину. – Мы ей не помешаем?
– Ну что вы! Надежда Константиновна устала и, слава Богу, обладает здоровым сном праведного человека. – Ульянов улыбается. – Я представлю вас, как только она проснется. Простите, что отвлек вас от чтения разговором. Это ваша книга заставила меня побеспокоить попутчика. Ну и как? Вам нравится?
– Увлекательное чтение. Я с удовольствием читаю господина Кропоткина.
– Простите мне бестактный вопрос – вы анархист?
– Никоим образом!
– Значит, взгляды Петра Алексеевича вы не поддерживаете?
На этот раз улыбается Терещенко.
– Я, Владимир Ильич, не сторонник самоуправления и никак не считаю налоги средством ограбления. Скорее уж налоги можно назвать платой за цивилизованную жизнь… И я не понимаю, почему я плачу государству, а кто-то другой не платит потому, что не считает это справедливым. Возможно, что у бушменов или готтентотов и получится построить нечто основанное на общинной взаимопомощи, но в наших реалиях… За цивилизацию надо платить. Всем.
– Интересно, интересно… – Ульянов устраивается поудобнее и переплетает неожиданно худые пальцы рук перед собой. – Как я понимаю, вы с трудами князя знакомы. А как вы относитесь к его теории о гуманном дарвинизме? К его трудам о вредности государственного устройства, основанного на подавлении? Согласны ли вы с тезисом, что личность – душа революции?
– Вы – философ?