– Не может быть, – негромко говорит Терещенко товарищу. – Она обо всем договорилась! Должна была договориться!
Кишкин шагает вперед как сомнамбула. Он парализован страхом, предчувствием близкой смерти.
– Вперед, не останавливаться! – покрикивает на них специальный уполномоченный.
Вблизи видно, что стена вся в отметинах от пуль – их тут сотни. А поленница возле нее – вовсе не поленница.
Под стеною лежат несколько десятков трупов – закоченевших, присыпанных снегом.
– Кругом! – командует чекист.
Терещенко и Кишкин медленно поворачиваются.
– Это ошибка! – кричит Терещенко. – Он смертельно напуган и изо всех сил старается этого не показать.
Министры стоят у стены среди мертвых тел, в десятке метров от них Бубенцов и пятеро солдат из комендантского взвода.
Расстрельная команда.
– Уверяю вас, Михаил Иванович! – отзывается специальный уполномоченный равнодушно. Голос у него плоский, лишенный интонаций. – Никакой ошибки нет.
Двор освещен прожекторами. Несколько из них бьют арестантам прямо в лицо, мешая рассмотреть лица палачей.
– Взвод! Товсь!
Солдаты снимают с плеч винтовки. Лязгают затворы.
– Цельсь!
Терещенко закрывает глаза.
Прожектора светят и через закрытые веки.
И от этого света все белым-бело. А потом белый цвет тускнеет и превращается в серый.
И вот уже летит под колеса асфальт…
31 марта 1956 года.
Монако. Прибрежное шоссе. Утро
По Прибрежному шоссе несется «Мерседес»-купе 1955 года – самая дорогая и престижная машина тех лет. Ревет мотор. Авто легко вписывается в повороты, изредка повизгивая шинами. На одном из виражей купе замедляет ход.
В сторону от шоссе убегает тенистая дорожка, возле нее виден указатель с надписью «Villa Mariposa». Указатель старый, облупившийся, блеклый.
«Мерседес» медленно катится, пожилой человек, сидящий за рулем, разглядывает проржавевшую, обвитую диким виноградом табличку, но разглядывает недолго. Рука его уверенно переключает передачу и авто сразу набирает ход.
Мгновение – и от него остается только поднятая колесами пыль да затихающий рык мотора.
Монако. Отель «Де Пари Монте-Карло». Тем же утром
Мерседес тормозит возле подъезда. Из авто выходит высокий подтянутый мужчина лет семидесяти, а может, и меньше. Крупная голова, лысина, лишь на затылке и висках коротко подстриженные седые волосы.
Он в белом дорогом костюме, в круглых очках от Картье – элегантно и безупречно одет.
Старик отдает ключи кар-бою и входит в отель. Швейцар распахивает перед ним дверь.
– С приездом, месье Терещенко.
– Спасибо, Поль…
Старик идет через вестибюль к стойке рецепции.
– Рад видеть вас, месье Терещенко, – приветствует его портье. – Ваш номер готов!
– Спасибо, Жерар, – говорит приезжий, забирая со стойки ключи. – Багаж в машине…
– Все будет сделано, месье Терещенко. Спуститесь к завтраку?
– Пожалуй, нет. Подайте в номер.
– Как всегда? – улыбается портье.
– Как всегда.
Утро раннее, людей в ресторане почти нет. За Терещенко внимательно наблюдает человек, пьющий утренний кофе на веранде. Он черняв, неширок в плечах, одет неброско, и на его столике, помимо чашки с кофе и стакана с водой, легкая шляпа и газеты. Когда Терещенко садится в лифт, человек встает со своего места и спускается в туалет. Там он заходит в телефонную будку, набирает номер, ждет, пока на той стороне снимут трубку, и говорит невидимому собеседнику по-русски два слова:
– Он здесь.
Номер люкс отеля «Де Пари Монте-Карло»
Старик без пиджака стоит на балконе и смотрит на марину, полную яхт.
Видно, что он находится в прекрасной физической форме. Мощные покатые плечи, широкая грудь, крепкие руки. Тонкие пальцы пианиста или карточного игрока играют брелоком – фишкой из «Гранд Казино» в золотой оправе на тонкой, искусного плетения, цепи.
В дверь номера стучат.
Входит официант, толкая впереди себя тележку с завтраком.
Терещенко завтракает, сидя на балконе.
Шампанское, яйца пашот, паштет, черная икра на сверкающей ледяной подушке…
В номере трезвонит телефон, но старик не обращает на него внимания – пусть себе звонит.
Он полулежит в кресле, покуривая сигару, и продолжает глядеть на море, летающих чаек и замершие у пирсов яхты.
Телефон замолкает, но спустя секунду снова разражается трелью.
Февраль 1918 года. Петроград. Смольный. Кабинет Троцкого
Звонит телефон, но это уже другой телефон. Старый, деревянный, с массивной бронзовой подставкой под слуховую трубку и отдельным микрофоном.
Аппарат стоит на большом письменном столе, крытом зеленым сукном. Рядом электрическая лампа со стеклянным абажуром, красивый чернильный набор со стальными перьями, пресс-папье, стопка исписанных листов.
За столом человек. Он худ. На плечах его кожанка. У него широко расставленные глаза, кудрявящиеся волосы, металлические очочки на тонком хрящеватом носу. Рука человека зависла над документом, перо в чернилах – он готов подписать документ.
Вот человек поднимает голову и теперь очевидно, что это Лев Давидович Троцкий.
– Господин Терещенко… – говорит он. – Вернее, теперь уже товарищ бывший министр… Не буду говорить, что рад вас видеть.
– Аналогично, – говорит Михаил.
Он продрог, губы синие, на пальто замерз подтаявший снег. Иней даже на волосах. Его бьет крупная дрожь, и он старается ее сдержать, но получается плохо.
– Вы знаете, кто я?
– Да. Вы – Лев Троцкий.
Троцкий откладывает перо на край прибора и садится ровно.
Его и Терещенко разделяет только стол и свет лампы.
– Замерзли, Михаил Иванович? – спрашивает Троцкий с неожиданным участием в голосе.
– Глупый вопрос… Меня везли сюда в кузове грузовика.
– Да? Как по мне, так весьма гуманно. Не в катафалке, не волоком, привязав к рессоре. Михаил Иванович, я бы на вашем месте был счастлив тому, что жив. Поверьте, это вполне достаточный повод для счастья. Чай будете?
– Буду.
– Весьма разумно. Принесите чаю, – приказывает Троцкий кому-то, стоящему за спиной Терещенко. – Вы с лимоном пьете? Как ваша супруга? Или с молоком? Как англичане? Или любите варенье, как ваш друг Дарси?
– Просто чаю, – говорит Михаил глухо. – Погорячее.
Сзади почти неслышно закрывается дверь.
Троцкий и Терещенко молча смотрят друг на друга.
Троцкий с интересом. Терещенко с нескрываемой неприязнью.
– Что ж… – выдавливает из себя Михаил. – Вы меня совершенно не боитесь, Лев Давидович? А ежели я на вас брошусь?
– Не броситесь, – спокойно парирует Троцкий. – А броситесь, я вас застрелю. Мне это не сложно, Михаил Иванович. Я убивать могу. Проверено. А вы, Михаил Иванович?
Терещенко пожимает плечами.
– По обстоятельствам.
– А надо безо всяких обстоятельств, – смеется Троцкий. – Вы, мил человек, убивать толком не научились, а попытались этой страной править. Забавно.
– Что – забавно?
– Забавно, Михаил Иванович, что вы всерьез полагали, что сможете управлять Россией не испачкав рук, а так не бывает. Революция такие вещи не прощает, товарищ Терещенко. Вы для нее нежны, как девушка на выданье, душевная организация тонкая, чуть что – и вы в сомнениях. А надо было безо всяких сомнений поставить нас к стенке! И не вы бы пили у меня в гостях чай, Михаил Иванович, а я у вас. Если бы еще мог что-то пить…
– Была б моя воля…
– Так была у вас воля, – улыбается Троцкий, но улыбка у него неприятная, холодная. – Решимости не хватило. Тут я готов согласиться с Владимиром Ильичом, он хоть и выражается вульгарно, чего я не терплю, но зато дает удивительно меткие определения. Кишка у вас оказалась тонка, Михаил Иванович, и сфинктер слаб.
Терещенко морщится.
– Что? Не по нраву определение? Обидно? Зато весьма исчерпывающе! Лучше и не скажешь!
Входит человек во френче. Перед Терещенко ставят стакан с чаем. Стакан в серебряном подстаканнике тончайшей работы, такой здесь неуместен совершенно.
– Вот по причине вашей импотентности, – продолжает Троцкий, заглядывая а стол, – я вас и не боюсь. Не вас конкретно, товарищ Терещенко, как личность, а всех вас как власть… Да какая вы власть? Название одно!
Он шарит по ящикам стола, что-то разыскивая.
– Ага, вот! – Троцкий кладет перед собою пачку папирос и спички, на лице забота и дружелюбие. – Вы же, наверное, без табака страдаете? Курите, мил человек, курите…
Терещенко разглядывает Троцкого, как редкое ископаемое, потом ухмыляется и отпивает горячий чай. Молча, с видимым наслаждением закуривает, выпускает дым к потолку и лишь потом говорит:
– Спасибо.
– Да пожалуйста, товарищ Терещенко, пожалуйста!
– Хотите выглядеть гуманистом?
– Я хотел бы… Но не получится. Нельзя мне.
– Почему?
– Не хочу в результате оказаться на вашем месте, Михаил Иванович.
– Вы и так на моем месте, Лев Давидович.
Троцкий смеется.
– Да… Формально – я ваш преемник. Неправда ли, это добавляет пикантности в ситуацию?
– Мне мое положение не кажется смешным, – замечает Терещенко ледяным тоном.
– Мне, честно говоря, тоже, – вежливо отвечает Троцкий. – Но оно еще не стало трагичным. А ведь может стать. И оглянуться не успеете!
Некоторое время они разглядывают друг друга.
– Что вы от меня хотите? – спрашивает Терещенко, делая очередной глоток чая.
– Для начала – ответов на некоторые вопросы.
– А потом?
– Не могу точно сказать. Зависит от ответов. И от обстоятельств.
– Спрашивайте.
– Ну спасибо, что разрешили, – Троцкий не скрывает издевки. – Давайте начнем… Могу ли я полюбопытствовать, товарищ Терещенко, о чем вы, собственно, договорились с моим дорогим другом Владимиром Ильичом Лениным? Или о чем не договорились? Почему он вас так искренне и самозабвенно ненавидит, что готов удавить собственными руками?
Снова звенит стоящий перед Троцким телефонный аппарат. Лев Давидович, морщась, протягивает руку, чтобы снять трубку…