– Я уже слышала эту радостную новость, – цедит Елизавета Михайловна через брезгливо поджатые губы. – Она беременна и приезжает к тебе в Петербург рожать. Я должна рыдать от счастья? Беременна? Так пусть едет в свою деревню и там рожает ублюдков.
Мишель вздрагивает, как от удара.
– Да, сын.
Мадам не говорит, а рубит словами.
– Именно ублюдков. Бастардов. Она не жена тебе. Она в нашей семье никто. Или мне в собственном доме нельзя называть вещи своими именами?
– Это мой ребенок, – выдыхает Терещенко. Кажется, что дыхание у него раскалено и воздух шипит на выдохе. – Это наш с Маргарит первенец…
– Твой ли? – бровь Елизаветы Михайловны выгибается дугой. – Уверен, Мишенька?
Он вскакивает. На щеках красные пятна, челка сползает на покрытый испариной лоб. Кулаки сжаты. Еще миг – и он бросится на мать, но он хватается за спинку кресла и сдерживает себя. Скрипит под пальцами ткань обивки.
– Как. Ты. Можешь. Так. Говорить. – выплевывает он.
– Без труда, – отвечает мадам Терещенко, ухмыляясь одно половинкой бесцветного рта. – Я много раз предупреждала – ей не будет места в нашем доме. Ни с ублюдком, ни без него. Я уж думала, ты поумнел и поменял цветочницу на яхту, но ты обманул меня, повел себя низко. Я была честна, а ты солгал мне, Мишель. Не мне должно быть стыдно, а тебе, сын… Ты поставил свою мать в идиотское положение – я вынуждена напоминать тебе о решении, хоть все было сказано давно и окончательно.
– Она носит твоего внука, мама. Или внучку. Ты не хочешь их видеть?
Елизавета Михайловна смотрит на него не мигая и молчит.
– Ну, будь по-твоему, – говорит Терещенко почти без эмоций. – Значит, и не увидишь…
Он поворачивается и не оглядываясь идет к двери.
По лицу мадам пробегает тень. Она приоткрывает было рот, но тут же смыкает губы, проглатывая окрик, для верности зажав его ладонью.
Хлопает дверь, и только тогда она опускает руку.
– Прости меня, Господи! – шепчет она чуть слышно. – Прости меня, но он не ведает, что творит… Вразуми его, направь на путь истинный!
Хлопает входная дверь.
Елизавета Михайловна встает и подходит к окну. Становится сбоку, чтобы оставаться невидимой, но ее опасения напрасны – ее никто и не пытался рассмотреть.
«Мерседес» Михаила отъезжает от подъезда. Он даже не поднял головы.
30 июня 1914 года. Царское Село
Николай II стреляет по тарелочкам. Стреляет метко, каждый выстрел – попадание. Одет государь не в мундир, а в охотничий костюм и мягкие полусапожки из замши, уместные при сухой погоде. Весь он такой домашний, на царствующую особу не похожий.
За его спиной стоит военный министр Сухомлинов. Этот в мундире, с прямой спиной, смотрит внимательно, цепко.
На столике, придавленная коробкой с патронами, лежит та самая телеграмма из Вены.
– Давай! – командует Николай, и керамическая тарелка взлетает в небо.
Грохочет ружье, и тарелку разносит в крошку.
Щелкает замок, и стреляные гильзы падают в траву.
– Как это произошло, Владимир Александрович? – спрашивает царь, перезаряжаясь.
– Подробностей пока нет, Ваше Величество, я жду новых сообщений от Виккенена. Известно, что наследник с женой были убиты в Сараево двумя выстрелами. Стрелял серб. Начались антисербские волнения.
– Какие именно волнения?
– Погромы, ваше величество.
– Славяне должны поддерживать славян! – говорит Николай.
Замок ружья породисто клацает, закрывая стволы.
– Я полагаю, что нам надобно поддержать сербов…
– Согласен с вами, Государь, – кивает Сухомлинов. – Но в этом случае Россию обвинят в поддержке сербских террористов, а то и с убийством свяжут…
– Давай! – кричит Николай и вскидывает двустволку.
Еще одна тарелка разлетается в воздухе.
– Видите ли, Владимир Александрович, – говорит царь, становясь было в позицию для выстрела, но не стреляет, а аккуратно кладет ружье на столик и наливает себе стакан воды из графина.
Стоящий неподалеку лакей кидается услужить, но государь останавливает его выразительным жестом.
– Нас что так что так будут связывать с этим убийством. Поэтому мы все-таки поддержим сербов. Никто не должен усомниться в славянском единстве!
– Почти наверняка свяжут. – кивает Сухомлинов, голос у него спокоен. – Причина у них будет, основание они найдут.
– Мне кажется, – произносит Николай медленно, и на лице его появляется тень озабоченности, – что мы на пороге больших и весьма неприятных событий и рискуем сильно испортить отношения с кузеном Вильгельмом. И не только с ним…
– Боюсь, Ваше Величество, что мы уже их испортили, – отвечает Сухомлинов. – Я уже говорил Вашему Величеству и еще раз повторю – нам не следует бояться войны. Из войны получится только хорошее для нас, и чем раньше это случится, тем лучше.
Николай снова берет в руки ружье.
– Лучшее? Ну так пусть случится лучшее! Ваши слова, Владимир Александрович, да Богу в уши…
Он прижимает приклад к плечу.
– Давай!
20 июля 1914 года. Вильнюс. Железнодорожный вокзал
Терещенко стоит на перроне с букетом роз в руках.
Проходящий мимо паровоз обдает его паром.
Он быстрым шагом идет вдоль вагонов, находит в окне Маргарит и по мере того, как она продвигается к выходу, шагает вслед за ней.
Марг медленно и осторожно начинает спускаться по лестнице, Мишель помогает ей преодолеть несколько ступенек. Они обнимаются.
Маргарит заметно беременна. Несмотря на пышное платье, видно, что она на последних месяцах срока.
– Слава Богу, – говорит Терещенко, не отпуская ее, – ты наконец-то здесь. Рядом.
Мишель слегка отстраняется, чтобы рассмотреть Марг.
– Как ты, Марг? Как доехала? Как себя чувствуешь?
– Теперь уже лучше, – отвечает она. – Не волнуйся, все в порядке.
– Ты бледная… Но очень красивая.
Марг нюхает розовый букет и от удовольствия закрывает глаза.
– Мне так не хватало тебя, Мишель…
Поезд Вильнюс – Петербург. Спальный вагон. Ночь
Маргарит спит. За окнами темнота. Мерцает ночник, и в его свете видно, что Терещенко бодрствует и смотрит на Марг.
Поезд несется сквозь ночь. Головная лампа на паровозном лбу светит нестерпимо белым светом. Вокруг ни огонька.
Михаил стоит в коридоре у приоткрытого окна и курит.
У него сосредоточенное лицо человека, который готовится решать проблему.
И его трудно назвать счастливым.
21 июля 1914 года. Дом Михаила Терещенко
Маргарит читает, сидя в кресле у распахнутого окна. Жарко. Ни дуновения ветерка, занавески не колышутся.
Когда Михаил входит, он отрывает взгляд от книги и улыбается.
– У меня появилась грандиозная идея! – говорит он, опускаясь перед ней на ковер. – Зачем страдать от августовской жары? В Петербурге она ужасна! Давай поедем на Волгу!
– А это далеко? – спрашивает Маргарит.
– Ерунда! До Рыбинска ночь поездом. А там… Там мы сядем на пароход – он, конечно, меньше, чем «Иоланда», и не так роскошен, но я возьму самую лучшую каюту! И это будет прекрасное путешествие! Ты же никогда не видела Волгу, родная? Огромная река! Могучая, красивая! Едем?
23 июля 1914 года. Главная пристань Рыбинска
От пристани отваливает громадный прогулочный пароход.
Вечер. Мишель с Маргарит сидят в шезлонгах на корме, любуясь дивным пейзажем.
Вот Марг и Михаил едут в двуколке по улицам Ярославля.
Пейзаж сменяется на Кострому.
Вот Маргарит и Мишель возле собора на высоком волжском берегу. От вида, который открывается оттуда, захватывает дух.
28 июля 1914 года
Пароход подходит к пристани с написанным на ней названием «Казань».
На пристани суета. Обычно легкая неразбериха всегда сопровождает прибытие корабля, но в этот раз беспорядок иной. Люди гудят, как потревоженный улей.
Летят с борта швартовочные концы.
Михаил и Марг стоят у борта, наблюдая за причаливанием.
– Что такое? – кричит капитан с мостика дежурному по дебаркадеру. – Что стряслось, Петрович? Что за шум?
– Война, – отвечает Петрович и зачем-то поправляет воротничок. – Дожили. С пруссаками война… Сегодня началась.
28 июля 1914 года. Вокзал Казани
Терещенко идет по перрону, поддерживая Маргарит под локоть. Марг бледна, лицо то и дело искажается легкой гримасой боли, но она тут же берет себя в руки.
Вокзал полон людей. Тут же унтеры собирают в шеренги мобилизованных солдат и грузят в теплушки, стоящие на подъездных путях. Перекличка. Отрывистые команды. Шумно. Кричат провожающие. Плачут женщины. Осеняет новобранцев крестом пузатый поп. Молится, раскачиваясь, мулла. Пыхтит и плюется паром огромный паровоз, которому цепляют вагоны с надписью «Казань – Москва»
За Мишелем и Марг катит тележку с чемоданами носильщик.
Вагон совсем не похож на тот, в котором приехала Марг из Европы – куда как попроще. Но Терещенко купил в нем купе, хоть и не спальное, и заботливо устраивает Маргарит на широком диване.
– Потерпи, девочка моя, – говорит он. – К утру будем в Москве, а там отдохнешь в гостинице, поспишь, и вечером поедем в Петербург. Как ты?
– Ничего, – выдавливает из себя Марг. – Я в порядке. Не волнуйся.
Но ее бледность говорит сама за себя. Над верхней губой россыпью бисеринки пота. Веки посинели.
– Что не так? – заботливо спрашивает Терещенко.
– Душно…
– Погоди.
Мишель рывком опускает окно.
– Сейчас поедем и полегчает…
Вместе с воздухом в окно влетают бравурные звуки духового оркестра, людской гомон, железное звяканье сцепки.
– Ну, когда мы уже поедем? – спрашивает Терещенко, выглядывая на перрон. – Послушайте, проводник!
– Скоро, скоро, барин… – отзывается проводник. – Через полчаса отправление…
2 августа 1914 года. Санкт-Петербург. Московский вокзал. Утро
Терещенко и Маргарит встречает шофер. Пока Мишель помогает Марг сесть в салон авто, водитель грузит чемоданы на навесной багажник.