– Имел честь…
– Ну так вот… По моей информации, Парвус договорился с немецкой стороной о финансировании революции в России и получил не только политическую поддержку, но еще и немаленькие деньги. До того Парвус прощупывал почву в среде эмигрантов, искал тех, на кого сможет опереться при исполнении плана.
– Интригуешь?
– Излагаю. Фамилия Ульянов тебе знакома? Он подписывает статьи псевдонимом Ленин. Работал в «Искре», известен в революционных кругах. С 1905 года живет в Европе. Склочный характер, со всеми ссорится, груб, не стесняется в выражениях. Властный. Родной брат народовольца Александра Ульянова, повешенного за попытку цареубийства. В России его фактически не знают…
– Я с ним знаком, – говорит Терещенко. – Ехали как-то в одном купе, совершенно случайно. Крайне неприятный тип. По риторике – людоед с юридическим образованием…
– Вот даже как? – сдержанно удивляется Ротшильд. – Я думал, что ты о нем и не слышал никогда… Но… Мир тесен. Ульянов – эта та фигура, на которую Парвус собирается опереться в России.
– Странный выбор, – замечает Терещенко, закуривая.
– Любой выбор кажется нам странным, если мы не обладаем достаточной информацией, – парирует Ротшильд. – Революционная эмиграция – это та же Дума, только с другой стороны границы. Интриги, взаимное недоверие, нелюбовь. Но добавь к тому еще и нищету, полулегальное положение, риск в любой момент быть арестованным и высланным, скудность пожертвований и полное отсутствие перспективы. С 1905 года и по сей день эти люди живут ожиданием нового шанса захватить власть и вернуться в Россию хозяевами. Ленинская фракция – большевики – многочисленны по нашим меркам, имеют последователей на родине и совершенно беспринципны в выборе союзников и методов. Идеальный вариант использовать подобную публику для организации хаоса в стране. При хорошей финансовой поддержке такие вот якобинцы – лучший выбор, а вовсе не странный. Ни одна из партий, заседающих в Думе, на сотрудничество с немцами не пойдет, а ленинская фракция – с удовольствием! Я думаю, Парвус нашел отличную альтернативу любой думской партии, связанной обязательствами, легальной, а значит, ручной. На вашем месте я бы подумал о том, как противостоять немецкому плану уже сейчас, не дожидаясь последствий.
– Я обязательно учту сказанное тобой…
– Не сомневаюсь, – говорит Ротшильд, жмурясь на солнышке, как довольный кот. – Понимаешь, Мишель, война – утомительное занятие, особенно для тех, кто действительно воюет. В окопах вши, грязь, там часто убивают. Самая привлекательная идея для солдата – закончить это немедленно. Он не думает о последствиях, он хочет домой. О последствиях должны думать вы – те, кто взял на себя ответственность руководить страной. И чем раньше вы это сделаете, тем больше у солдата шансов вернуться домой живым. Если сработает план Парвуса, друг мой, то это будет не только концом войны, но и концом России, во всяком случае той, в которой ты живешь. Наше дело предупредить вас. Сделать что-то за вас не в наших силах. Возможно, идея Гучкова – это выход из ситуации.
Терещенко с удивлением смотрит на Ротшильда.
– Ты в курсе предложения Гучкова?
Ротшильд едва заметно улыбается.
– Слышал кое-что… Самодержавие – действительно не лучший вариант управления страной. Но, раскачивая лодку, надо помнить о том, что в реке встречаются крокодилы…
Июль 1915 года. Киев. Андреевская церковь
Перед алтарем стоит Пелагея Терещенко в роскошном свадебном платье. Рядом с ней жених – Михаил Дембно-Чайковский. Видно, что будущий супруг помладше суженой, и, хотя Пелагея Ивановна изо всех сил изображает на лице счастье, получается это у нее не очень.
Гостей много. Небольшая церковь переполнена.
Прямо за спиной венчающихся можно рассмотреть и мадам Терещенко, и Михаила с Дориком и его супругой, и Елизавету с Николенькой, и супругов Ханенко, в общем, вся большая родня Терещенко собралась на свадьбу в том же количестве, что раньше собиралась на похороны.
Гудит, словно главный колокол, голос священника. Молодые меняются кольцами, летят под ноги брачующимся розовые лепестки.
Терещенко стоит рядом с Елизаветой Михайловной. Они не смотрят друг на друга, но когда молодые проходят мимо, Михаил все же говорит матери:
– Поздравляю.
– Благодарю, – отвечает мадам Терещенко тихо, чтобы ее не слышал никто, кроме сына. – Если тебе интересно, я благословила этот брак.
– Ну что ж… – отвечает Михаил так же тихо. – Должно же кому-то в семье повезти больше.
– Ты считаешь, что ей повезло? – бровь Елизаветы Михайловны насмешливо изгибается. – Она бежит от меня, и скатертью ей дорога. Засиделась.
Они спускаются по лестнице, и мадам Терещенко опирается на руку сына.
– Никто из вас не понимает, что я всегда забочусь о том, чтобы вам было лучше. Разве такой муж должен быть у Пелагеи?
– Это муж Пелагеи, – говорит Терещенко. – Это ее выбор, мама. Ты можешь быть не согласна с ним, но ты обязана его уважать.
Взгляд Елизаветы Михайловны строг и презрителен.
– Когда я умру, – шепчет она, – вы поймете, что потеряли. Вы поймете, что я была единственным человеком, который любил вас просто за то, что вы есть. И я всегда, слышишь, всегда желала вам только добра и говорила правду, которую вы не хотели слышать… И Бог с вами!
Шофер открывает перед ней дверку авто и мадам, ступив на выдвижную ступеньку, опускается на заднее сиденье и распахивает кружевной зонтик. Рядом с ней садится Николенька, потом Елизавета, выглядящая растеряно.
Лимузин отъезжает, оставив Терещенко перед ступенями церкви.
Июль 1915 года. Киев. Особняк семьи Терещенко на Бибиковском бульваре
В бальном зале продолжается торжество – сверкают огромные люстры. Кружатся пары под звуки оркестра, приглашенного из Киевской оперы. Лакеи разносят шампанское, в приоткрытые окна врывается вечерняя прохлада.
Терещенко подходит к Пелагее и Дембно-Чайковскому, только закончившим танцевать.
– Вы позволите?
После секундного колебания, сестра протягивает ему руку, а жених с улыбкой кивает:
– Ну конечно же, Михаил Иванович!
Звучит вальс.
Пелагея с Михаилом скользят по навощенному паркету словно профессиональные танцоры, ими можно любоваться.
– Ты уверена в том, что делаешь?
– Да.
– Любишь его?
– Пока не знаю, но обязательно полюблю. Он хороший человек.
– Даже с очень хорошим человеком сложно прожить жизнь, если ты его не любишь.
Она смотрит ему в глаза и взгляд у нее твердый, словно у Елизаветы Михайловны.
– Я полюблю его, Миша. Не мучайся, я тебя простила. Возможно, все к лучшему. Нельзя же всю жизнь влюбляться в поэзию и поэтов, правда? Наступает время любить тех, кто дает тебе покой, а не остроту чувств. Я свой выбор сделала, и ты ни в чем не виноват. Надеюсь, что ты будешь заезжать к нам в гости. Мы с мужем собираемся жить в Европе, будущим детям полезнее горный воздух и теплое море…
Она улыбается.
– Я всегда ненавидела Петербург, даже когда его любила. Эта вечная грязь, слякоть, запах сырости… Посмотри на меня, Миша! Разве я похожа на несчастную женщину?
Мимо них вальсируют Дембно-Чайковский и младшая Елизавета Терещенко. Вмиг Пелагея выскальзывает из объятий брата, и вот уже Елизавета кружится с ним дальше. Глаза у нее на мокром месте.
– Что с тобой, Лизонька? – спрашивает он. – Ты не рада за сестру? Тебя кто-то обидел?
Лиза кусает губу, и ей удается сдержать слезы.
– Ты разве не понимаешь, Миша? Я теперь осталась одна. Я теперь осталась один на один с ней!
Терещенко не надо объяснять, кого имеет в виду сестра.
Елизавета Михайловна любезничает с женой губернатора, но – Михаил может поклясться – ни на секунду не выпускает их из поля зрения.
Вальс летит над залом. Свет льется из окон особняка вместе со звуками музыки.
6 августа 1915 года. Польша. Крепость Осовец
Раннее утро.
Немецкий офицер проверяет направление ветра. Ветер, очевидно, дует в нужную сторону, так как офицер удовлетворенно кивает головой.
Немецкие солдаты за низким бруствером открывают вентили на пузатых зеленых баллонах, из них с шипением вырывается газ. Если смотреть сверху, то вся линия соприкосновения похожа на долину гейзеров – вверх бьют струи газа, пригибаются к земле и затягивают всю нейтральную полосу. Серая завеса, похожая на дымовую, ползет в сторону русских окопов.
Ее и принимают за дымовую.
– О, дыма пустили! – говорит подпоручик с русской стороны, глядя на немецкие позиции в бинокль. – Сейчас в атаку пойдут!
И обращается к вестовому.
– Сообщи в штаб, немцы готовят наступление на 13-ю роту!
– Слушаюсь, господин подпоручик! – и бежит, не зная, что это поручение продлило ему жизнь на несколько часов.
Дым все ближе.
Русские войска вглядываются в наползающее облако через прицелы своих винтовок и пулеметов. Ждут, когда из завесы появятся силуэты врагов.
Облако накрывает окопы и в этот момент над линиями обороны рождается утробный стон, переходящий в крики боли и агонии.
Хлор стекает в траншеи и сжигает глаза и легкие солдат и офицеров.
– Газы! Газы! Газы! – кричит кто-то в этом аду и захлебывается своим криком.
Ветер неумолимо несет смерть на русские позиции.
Начинает работать немецкая артиллерия. Снаряды, начиненные отравой, взрываются на редутах крепости в расположении гарнизона.
От германских окопов в сторону Осовца идет цепь войск с закрытыми противогазами лицами.
В русских окопах противогазов нет. Умирающие закрывают лица тряпками, но газ ослепляет и убивает их.
Вот немцы проходят первую линию обороны – десятки и сотни лежащих на земле трупов, агонизирующие тела отравленных. Вторая линия – мертвые везде, смотрят в небо стволы пулеметов, валяются на земле винтовки и защитники крепости.
И тут из ядовитого тумана появляются люди. Они обожжены, безглазы и кашляют кровью, но они идут в атаку на наступающих немцев. Их много. Они так страшны на вид, что у видавших виды немецких вояк от страха подгибаются колени. В тумане вспыхивают вспышки выстрелов, орут умирающие. Немцы бегут прочь. Атаку возглавляет молоденький подпоручик, что разглядывал позиции врага в бинокль во время начала газовой атаки. Он изуродован и слеп на один глаз, но солдаты идут за ним, похожие на мертвецов, поднявшихся из могил. Кромсают плоть штыки, палят винтовки. Отвоевывая потерянные позиции, на немецкие окопы катится волна контратакующих русских войск. Падает подпоручик, горлом у него идет кровь, но контратаку умирающих возглавляет другой молоденький офицер.