– За 1917-й, – говорит Суменсон. – За революцию.
– За революцию! За революцию! За революцию! – подхватывают остальные.
1 января 1917 года. Цюрих. Квартира Ульянова
Чудесный новогодний Цюрих, идет снег.
Комната, которую снимают Ульянов и Крупская, маленькая, бедная, плохо обставленная. Кровать, обеденный стол, маленький столик, похожий на туалетный, на котором лежат бумаги и стоит чернильница с ручкой.
Праздничный обед не просто беден, он совсем никакой – бутылка дешевого вина, какая-то колбаса, несколько кусков сыра.
Владимир Ильич и Надежда Константиновна вдвоем, гостей нет.
Они лежат в постели, и Крупская гладит мужа в паху, но, несмотря на то, что она возбуждена и тяжело дышит, Ульянов никак не реагирует на ласки – он лежит на спине, уткнувшись взглядом в потолок.
Наконец-то Крупская оставляет его в покое и ложится рядом на спину.
– Извини, – говорит он равнодушно. – Я устал.
– Я так понимаю, что ты бы предпочел видеть рядом ее, – отвечает Крупская. – А еще лучше – вместо меня. Уж с ней бы у тебя все отлично получилось, да, Володенька?
Ульянов молчит.
– Я не прошу от тебя многого, – продолжает Крупская. – Я понимаю, что… не красавица. Я бы даже привыкла сносить твое безразличие, но чувствовать отвращение! Это выше моих сил! Он же у тебя сжимается от моего прикосновения!
– Я уже попросил прощения, – Ульянов выплевывает слова с плохо сдерживаемым раздражением. – Что ты от меня хочешь, Надя? Чтобы я на тебя набрасывался каждый раз, как мы наедине?
– Я хочу от тебя малого – иногда чувствовать себя женщиной, а не боевым товарищем, кухаркой, швеей! Я для тебя просто предмет, как стол, на котором ты пишешь свои статьи! Как прислуга, на которую у нас нет денег! Я прачка, посудомойка, секретарь и даже медсестра по случаю! Ничего, что я еще и жена, а, Володенька? А что иногда мужья делают с женами? Рассказать?
– Не кричи! – приказывает он. – Нас услышат!
– Пусть слышат, – отвечает Крупская. – Подумают, что мы спорим о политике! О партийных деньгах!
– Замолчи! – он пытается зажать ей рот ладонью, но она отбрасывает его руку прочь.
Они начинают бороться – это выглядит комично и омерзительно, как борьба голых нанайских мальчиков.
В конце концов Ленин одерживает верх и прижимает руки Крупской к матрасу.
– Я же сказал тебе – замолчи! – шипит он и дает жене пощечину. Одну, вторую…
Крупская начинает смеяться.
– Господи, Володенька! Ударь еще! Еще! Он у тебя встал! Так вот что тебе надо!
Ленин рычит от злости, рывком переворачивает Крупскую, задирает ночную рубашку и пристраивается сзади к крупной целлюлитной заднице.
Начинают бить часы – удар за ударом, двенадцать раз. Ленин ожесточенно двигает задницей, лицо перекошено, словно не с женой занимается любовью, а насилует уличную девку.
Зато на лице Крупской злая, но довольная улыбка. Бедра мужа звонко бьются о ее промежность и от каждого хлопка у нее закатываются глаза.
Но счастье длится недолго.
С двенадцатым ударом часов Ленин кончает, постанывая, и падает на широкую лошадиную задницу жены. Потом сползает с ее крупа и ложится на спину.
Крупская ложится рядом. В комнате тихо. За окном падает снег.
– С Новым годом, Володенька, – говорит Крупская шепотом и целует Ленина в щеку. – С 1917-м! У меня добрые предчувствия – видишь, как хорошо начинается год? Значит, все у тебя получится… Может, мы когда-нибудь вернемся в Россию, домой… Может, сбудется моя мечта…
1 января 1917 года. Петроград. Квартира Терещенко
Поздний вечер или ночь. На улице темно. Сыплет снегом.
У дома Терещенко тормозит авто. Из него выскакивает Михаил Иванович и помогает выйти врачу. Это тот же врач, что присутствовал при выкидыше.
Мужчины в спешке входят в подъезд, поднимаются по лестнице.
В прихожей их встречают служанки.
Доктор сбрасывает с плеч пальто.
– Горячая вода, тряпки… Быстрее!
В конце полутемного коридора приоткрытая дверь. Из нее – неяркий свет и стоны.
Доктор вместе с Терещенко входят вовнутрь. Акушер отодвигает от изголовья роженицы испуганную служанку.
Маргарит бледна, лицо покрыто испариной, глаза мутные, бессмысленные. В них нет и тени узнавания.
Врач отбрасывает в сторону легкое одеяло – оно испачкано кровью. Наклоняется над роженицей.
– Раньше, раньше надо было! Проклятая погода… – бормочет он. – Михаил Иванович, выйдите. Вода где?
– Уже несу! – кричат из коридора.
В спальню вбегает служанка с большой дымящейся кастрюлей. За ней вторая, с медным тазом в руках.
– Выйдите вы, наконец, Михаил Иванович! – говорит врач, вытирая руки спиртом. – Не для ваших глаз это. Как будет можно – я позову. Дайте больше света! Лампы включите!
Маргарит тихо хрипло воет.
Терещенко оглядывается от дверей и видит огромный живот жены в синих прожилках вен.
Врач достает из саквояжа блестящие щипцы, расширитель…
Гостиная.
Терещенко курит, сидя на подоконнике.
Пепельница полна окурков.
Издалека доносятся неясные голоса, потом негромкий звук, похожий на мяуканье.
В дверях появляется служанка.
– Доктор зовет, – говорит она.
Лицо у служанки испуганное.
Терещенко вскакивает.
– Не волнуйтесь, Михаил Иванович! – произносит горничная торопливо. – Жива она, жива…
Спальня. Свет снова приглушен.
Врач снова у стола – теперь он собирает инструмент.
Маргарит лежит в кровати белая как мел, но в сознании. Она так слаба, что не может поднять руки. Терещенко делает несколько шагов и замирает.
На руках у второй горничной ребенок, завернутый в пеленки.
– Поздравляю вас, – говорит доктор. – У вас дочь, Михаил Иванович. Удалось обойтись без наложения щипцов, ребенок здоров. Деликатная, правда, барышня, не кричит, а шепчет…
Врач улыбается.
– Маргарит? – спрашивает Терещенко одними губами.
– Она в порядке, кровь я остановил. Правильно, что позаботились о кормилице. Мадам сейчас слишком слаба, чтобы кормить грудью.
– С ней все будет в порядке?
– Я не Господь Бог, но думаю, что опасность миновала.
– Я могу… Я могу взять ее на руки?
– Берите, конечно.
Мишель берет ребенка из рук горничной.
Маленькое сморщенное личико, темные волосы на макушке, между припухшими веками поблескивают глаза.
Терещенко глядит на жену, подходит к кровати и кладет девочку рядом с матерью.
Потом достает из кармана колье с купленным в Амстердаме бриллиантом и кладет Маргарит на грудь.
– Спасибо тебе, – шепчет он со слезами на глазах.
– Мы назовем ее Мишель, – едва слышно произносит Маргарит. – Как тебя…
Крошечная ручка девочки сжимает блестящую россыпь камней.
– Мишель, – Терещенко словно пробует имя на вкус. – Мими. Мишет…
Ванная комната.
Доктор моет руки. Пена в раковине окрашена в розовый цвет. На лице акушера усталость, под глазами темные круги, но он напевает арию Фигаро приятным низким голосом.
В дверь заглядывает Терещенко, и доктор видит его отражение в зеркале.
– Что-то случилось?
– Нет, что вы… Жду вас, доктор, чтобы отметить новый 1917-й год. В не откажетесь со мной выпить?
– Как можно от такого отказываться, Михаил Иванович!
В столовой на столе запотевший штоф, розетка с черной икрой, розетка с маслом, нарезанный хлеб.
Терещенко передает акушеру внушительных размеров конверт.
– Благодарю вас, Михаил Иванович, – с достоинством произносит доктор, пряча конверт во внутренний карман пиджака.
– Это я вас благодарю, Арон Давидович.
Водка льется в запотевшие рюмки.
– Вы не возражаете?
– Я совершенно далек от религии, Михаил Иванович. Ну, с Новым годом вас. Пусть ваша дочь проживет долгую и счастливую жизнь и увидит 2017-й.
– Дай ей Бог… – говорит Терещенко. На его глазах слезы, и он не особенно это скрывает. – С Новым годом вас, доктор… Пусть этот год принесет нам мир, благоденствие и спокойствие!
– Обязательно принесет, – говорит доктор и выпивает. – Это будет хороший год.
31 марта 1956 года. Монте-Карло. Прибрежное кафе
– Роскошный подарок! Подарить жене королевский алмаз! – говорит Никифоров. – Вы широкий человек, Михаил Иванович… А я-то думал, что вы в 15-м закрыли «Сирин» потому, что у вас не было денег содержать столь расходное предприятие.
– Ерунда, – резко отвечает Терещенко. – Деньги были и тогда, и в 17-м, но я перестал болеть издательским делом, нашлись вещи куда важнее и интереснее…
– Можно полюбопытствовать, какие?…
– Можно! Политика. Политика захватила меня целиком и полностью. И, хоть это сейчас звучит смешно, оппозиционная деятельность!
– Действительно, звучит несколько странно…
– Не думаю. Смешно – согласен, но не странно. Тогдашний министр юстиции господин Щегловитов с вами бы не согласился. Он несколько раз порывался арестовать меня за участие в заговорах…
– А вы действительно участвовали?
– Конечно. Мы с Гучковым создавали планы отстранения Николая Александровича от власти, заручившись поддержкой генерала Алексеева! Вы слышали о нем?
Никифоров делает неопределенный жест рукой.
– Я не историк. Я – журналист.
– Понимаю. Был такой деятель… Сначала на нашей стороне, а потом все, о чем мы только помышляли, передал государю. В нашем заговоре принимал участие Великий князь Михаил, так что скандал вышел грандиозный!
– И вас не арестовали? Не сослали в Сибирь? Не расстреляли? – удивляется Никифоров. – Странный какой-то у вас был заговор!
– Если бы император умел расстреливать с такой легкостью, как ваш Ленин, возможно, ничего бы с ним не случилось. И сегодня в России правили не бонзы от вашей партии, а кто-то из его наследников.
Никифоров качает головой.
– Вы строили против него заговоры, а теперь жалеете о самодержавии?
– Да, – отвечает Терещенко зло. – Жалею. Конституционная монархия – вот что было нужно России. Просвещенная конституционная монархия, а не диктатура, которую вы по недоразумению назвали пролетарской. У самодержавия были правила, у вас никаких правил не было – только революционная целесообразность. Вы не стеснялись убивать безо всяких рефлексий…