– Однако вы живы! – примиряюще произносит Никифоров.
– Значит, убить меня на тот момент было нецелесообразно, – парирует Михаил Иванович. – Или не получилось…
– А пытались?
Терещенко, не удержавшись, фыркает.
– Не один раз…
– Простите, Михаил Иванович, я ни в коей мере не сомневаюсь в ваших словах, – начинает Никифоров вежливо, – но мне трудно представить ситуацию, в которой… в которой…
– В которой бы меня в конце концов не достали бы?
Сергей улыбается, но улыбка кривая – он не знает, как вести разговор дальше.
– Ну, что-то вроде того…
– Если честно, – говорит Терещенко, – я и сам не знаю. Я ведь не умею бегать от смерти, месье Никифоров. Все эти шпионские игры, террористы, ледорубы… Меня должны были убить еще в семнадцатом. У Ленина на мой счет были свои планы…
– Однако приказ о вашем освобождении из Петропавловской крепости подписан его именем.
– Это не его милость и не моя заслуга.
– А чья?
– Моей жены и моей матери.
– При чем тут они?
Терещенко улыбается. Это странная улыбка – горькая и одновременно мечтательная.
– О, это совершенно уникальная история, мы обязательно до этого дойдем… Еще бутылку?
– Не откажусь.
Официант спешит к ним, повинуясь жесту Михаила Ивановича.
– В то утро, когда ко мне приехал Гучков, – говорит Терещенко, доставая из портсигара очередную сигарету, – мы еще не понимали, что Рубикон перейден…
25 февраля 1917 года. Петроград. Невский проспект
Огромная толпа, заполняющая проспект от края до края, катится по Невскому проспекту. Над толпой транспаранты «Долой царя!», «Хлеба, мира, свободы!», «Да здравствует республика!», «Долой правительство!». Навстречу им выдвигается несколько рот солдат и казачья полусотня. Солдаты выстраиваются в боевой порядок и изготавливаются к стрельбе. Толпа продолжает надвигаться – в ней рабочие, студенты, женщины, много молодых людей, есть и старики.
«Хлеба! Хлеба!» – скандирует толпа.
Солдаты берут винтовки наизготовку.
Казаки, переглядываясь между собой, выезжают между толпой и солдатами, начинают гарцевать, закрывая людей от направленных на них стволов.
Что-то кричит офицер, командующий ротой, но солдаты опускают оружие.
«Армия с народом! Армия с народом!» – скандирует толпа.
Ритм ей задает молодой студент с красным знаменем в руках. Он машет флагом, толпа кричит, казаки уже не закрывают ее от солдат, в этом нет необходимости. Военные расступаются, пропуская демонстрантов сквозь строй.
Людская масса ползет дальше. Звучит «Марсельеза».
25 февраля 1917 года. Знаменская площадь. Петроград
Огромное столпотворение. Те же знамена, транспаранты, лозунги. С постамента памятника Александру III выступает очередной оратор. Слышны отдельные слова: война, царизм, советы, голод…
Толпа гудит, как улей – здесь многие тысячи людей, колоссальный митинг, все возбуждены, и никто друг друга не слышит.
Со стороны Лиговского проспекта на площадь выходит полицейский отряд, сопровождаемый казачьей полусотней.
Урядник, оглядывая море голов, заполнивших площадь от края до края, выдыхает:
– Гошшшподи…
Полицейские неловко топчутся, пытаясь оттеснить толпу, но это совершенно нереально. Их не боятся, да и они сами видят, что стоит людям двинуться в их сторону, и ряды полиции будут сметены, несмотря на конников-казаков.
Один казак говорит другому:
– Нагайки они нам выдали, народ разгонять… Да разве его разгонишь?
Второй казак качает головой.
Первый продолжает:
– Их злить нельзя, слышь, браток! Они нас голыми руками вместе с конями порвут… Христом-Богом клянусь! Порвут, как пить дать!
Полицейский пристав пытается вырвать красный флаг у одного из демонстрантов, тот сопротивляется.
Пристава отбрасывают прочь.
Он вскакивает и бросается на обидчика.
Толпа начинает реветь. Полицейский вырывает древко из рук противника и ломает его об колено. Людская масса начинает надвигаться на полицейский отряд и казаков. Вот-вот начнется стрельба – полицейские испуганы, толпа свирепеет. Еще несколько минут, и она сомкнется вокруг конных и пеших.
Пристав тянет из кобуры револьвер на шнурке.
– Вот дурак! Вот дурак-то! – причитает первый казак и достает из ножен шашку. – Уймись, дурак!
Он уже орет.
– Уймись, мать твою! Затопчут нас!
Пристав поднимает оружие – и в тот же момент казак рубит его шашкой по шее.
Толпа восторженно ревет.
Пристав хватается за рану, сослуживцы пытаются спрятать его за рассыпающийся строй, но из толпы выскакивают несколько человек, вооруженных лопатами, и начинают добивать раненого, а людская масса накатывается на полицейских – пеших и конных, выдавливая их с площади. Казака, зарубившего пристава, стягивают с коня и несут на руках, качать. Десятки рук подбрасывают его вверх под громкие крики «Ура!!!».
Отряд полиции и казачья полусотня быстро отходят по Лиговскому проспекту.
На постамент памятника Александру III взбираются люди и водружают на статую царя красный флаг.
25 февраля 1917 года. Петроград. Мариинский театр
Зал почти пуст. Дают симфонию Стравинского. В оркестре тоже много пустых мест, но люстры сверкают, музыка звучит так же торжественно и красиво, как прежде.
В ложе перед оркестром сидят Терещенко с Маргарит. С другой стороны в такой же ложе – посол Франции Морис Палеолог с дамой. Палеолог, встретившись взглядом с Терещенко, делает приглашающий жест. Терещенко улыбается и кивает.
Антракт.
Палеолог целует руку Маргарит.
– Очаровательная мадмуазель Ноэ… Месье Терещенко, позвольте представить! Виконтесса де Альгуе, супруга моего секретаря. Она любезно согласилась сопроводить меня сегодня на концерт Зилоти.
– Мадам… – Михаил целует виконтессе руку.
Обе пары стоят в фойе театра. Вокруг них почти никого нет.
– Пройдемся? – предлагает Палеолог.
Они медленно идут – мужчины чуть впереди, женщины на шаг сзади.
– И как вам Стравинский? – спрашивает посол у Терещенко.
– Если честно, месье Палеолог, я больше люблю балет… – говорит Мишель, улыбаясь.
– Вполне откровенно, – усмехается посол. – Мне произведение показалось неровным, нервным… Но, возможно, это обстановка так действует… Сегодня на Невском убили трех полицейских и трех манифестантов… А такой пустоты в театре я не помню за все годы своего пребывания в России!
– Я тоже такого не припомню, – соглашается Терещенко. – И неудивительно! Я едва уговорил Маргарит отвлечься. Ее пугают выстрелы в городе.
– Как вы относитесь к происходящему, месье Терещенко? Вы тоже, как ваш министр Протопопов, считаете события последних дней обычными беспорядками?
– Вы всерьез воспринимаете слова человека, который готов каждый день советоваться с духом Распутина? – вопросом на вопрос отвечает Мишель. – Конечно же нет, месье Палеолог! Мы имеем теперь дело с крупным политическим течением. Если император не даст стране скорых и широких реформ, то волнение перейдет в восстание. А от восстания до революции один шаг…
– Император провел два месяца в Царском Селе и только вчера перебрался в ставку, – замечает посол резонно. – Если не пользоваться языком дипломатии – это называется самоустраниться. Боюсь, что время для широких реформ уже упущено, месье Терещенко, а шаг, отделяющий восстание до революции, увы, сделан. Это я говорю вам не как официальное, а как сугубо частное лицо. Как посол Франции я желаю императорской фамилии здравствовать и долгого царствования, а вот, как человек, неплохо знающий историю, готов утверждать, что в лице Протопопова Романовы нашли своего Полиньяка… И это очень прискорбно и для меня, и для Франции.
– Понимаю вас, месье Палеолог. Если хаос в столице будет продолжаться, то ничем хорошим для России подобное не закончится… Я понимаю, что вы, как представитель союзной державы, не можете оставаться равнодушным.
– Собственно, об этом я и хотел вам сказать… Я много хорошего слышал о вас, месье Терещенко, и рад нашему знакомству, которое только укрепило меня во мнении, что вы – человек в высшей степени порядочный и ответственный… Дослушайте меня, я знаю, что говорю! Учтите, месье, если события начнут развиваться быстро, а они начнут, не сомневайтесь, то вам предстоит сыграть в них определенную роль. Полагаю, что соразмерно вашим талантам и роль будет значительна. Так вот, я очень прошу вас не забыть об обязательствах, которые налагает на Россию война.
– Вы можете положиться на меня, – говорит Терещенко серьезно. – Я никогда не забываю об обязательствах.
– Видите ли, месье Терещенко, – говорит посол, не отводя взгляда. – Мнение человека как государственного деятеля далеко не всегда совпадает с мнением того же человека, но как лица частного. Прав был ваш царь Алексей Тишайший – у царя и у человека грехи разные. То, что кажется вам сейчас совершенно естественным, может оказаться неприемлемым, как только вы вступите в должность. Поэтому хочу вам напомнить как частное лицо частному лицу: ту кашу из топора, что начинают готовить у вас на улицах, можно расхлебать только вместе с верными союзниками. Задача немцев – вывести вас из игры, оставив нас наедине с Германией, а вас – наедине с вашей революцией. Для осуществления этого плана они не пожалеют никаких денег, никаких сил.
– Я вас услышал, господин Палеолог.
– Называйте меня Морис, месье Терещенко, – вежливо улыбается посол. – А я, если позволите, буду называть вас Мишелем.
– Конечно же… Морис, вы меня очень обяжете!
– Ну а теперь, – говори Палеолог, – почему бы нам не вернуться в зал и не дослушать произведение вашего нервного гения?
После концерта. Площадь перед Мариинским театром
Из здания театра выходят Палеолог и Терещенко с дамами.
Площадь пуста. Перед входом только два автомобиля – Терещенко и посла.
Мужчины жмут друг другу руки. Дамы раскланиваются. Авто разъезжаются.