Снаряды рвут фасад дома.
Бегут по лестницам вооруженные люди, врываются в квартиру, где засели пулеметчики. Крики, шум, хлопают выстрелы, кто-то отчаянно визжит, кто-то матерится…
Из окна вниз летят тела – некоторые неподвижны и падают камнем, некоторые еще кричат и машут руками.
Восторженно ревет толпа.
Выскакивает навстречу бунтовщикам кавалерийский разъезд. Залп – и половина казаков летит на землю ранеными или убитыми, падают кони.
Артиллерия бунтовщиков бьет по баррикаде, за которой полицейские – те, кто остался в живых, бегут.
Застава Московского полка. Бунтующие солдаты и рабочие замирают перед ней, но по ним не стреляют. Толпа идет сквозь заставу, и в нее вливаются все новые и новые люди в шинелях и с винтовками – словно ручейки в реку. И эта река заполняет улицы от края до края.
Короткий, но яростный штурм Арсенала. Выносят двери. Щелкают револьверы, люди кричат, врываясь в здание.
Ящики с винтовками и револьверами, которые раздают людям. Много, очень много ящиков с оружием и патронами – их выносят из Арсенала прямо на снег. Теперь над толпой колышутся не только знамена, но и стволы винтовок, штыки.
Толпа стала армией, группы в ней – отрядами.
Вот отряды рассыпаются по городу, вот строят баррикады, вот врываются в правительственные здания, беспощадно убивая полицейских, стоящих на их пути.
Над городом стоит оружейная трескотня. Бухают пушки. Багрово светятся пожары. И валится, валится, валится с низкого серого неба мелкая перхоть сухого снега. Весь воздух наполнен им, уцелевшие фонари едва могут пробить эту завесу.
Горит Литовский замок. Вооруженные люди открывают двери камер, выпуская заключенных. Вот толпа врывается в Кресты.
Восставшие захватывают полицейский участок. Жандармы, не успевшие сбежать, сдаются. Тех, кто сопротивляется, или бьют прикладами или стреляют на месте.
Вооруженные бунтовщики врываются в здание телефонной станции. С визгом бегут от них телефонистки. Девушек не трогают, только улюлюкают им вслед.
Захвачен телеграф. Вооруженные люди занимают здание вокзала.
Город заснежен, но на снегу всюду хлопья пепла. Мерцают пожары. Метет.
Ставка верховного главнокомандования
ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ
Занятия Государственной Думы указом ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА прерваны до апреля. Точка. Последний оплот порядка устранен. Точка. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. Точка. На войска гарнизона надежд нет. Точка. Запасные гарнизоны гвардейских полков охвачены бунтом. Точка. Убивают офицеров. Точка. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства Внутренних Дел и Государственной Думе. Точка. Гражданская война началась и разгорается. Точка. Повелите немедленно призвать новую власть на началах доложенных мною ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ во вчерашней телеграмме. Повелите в отмену ВАШЕГО ВЫСОЧАЙШЕГО указа вновь собрать законодательные палаты. Точка. Возвестите безотлагательно эти меры ВЫСОЧАЙШИМ манифестом. Точка. ГОСУДАРЬ, не медлите. Точка. Если движение перебросится в армию – восторжествуют немец и крушение России, а с ней и Династии – неминуемо. Точка. От имени всей России прошу ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО об исполнении изложенного. Точка. Час, решающий судьбу ВАШУ и Родины, настал. Точка. Завтра может быть уже поздно.
Председатель Государственной Думы Родзянко.
Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР.
Комната для чтения документов
– Терещенко получил должность министра финансов, – говорит капитан. – Это случилось еще до отречения царя, то есть официально он – последний министр финансов царской России. Через три дня ему должен был исполниться 31 год. Неплохо, правда?
– Более чем… – отвечает Никифоров. – Только вот момент неподходящий. Знаешь, я последнее время мечтаю порулить истребителем. Очень хочется, просто руки чешутся. Но оказаться за штурвалом падающего самолета – это не то, на что я рассчитываю. Понимаешь, о чем я?
– Понимаю…
– А он понимал? Как ты думаешь?
– Не знаю. А вдруг у него не было времени подумать? Одно дело – читать документы того времени и совершенно другое – жить во всем этом. Наверное, это было страшнее, чем в пикирующем самолете, но они искренне полагали, что смогут все поправить.
– Или очень хотели власти, – замечает Никифоров.
– Или очень хотели власти, – соглашается капитан. – А кто ж ее не хотел?
Ночь на 1 марта 1917 года. Петроград. Государственная Дума
У входа в Таврический дворец полковой оркестр играет «Марсельезу». Холодно. Липнут к металлу духовых губы. Простуженно ухает барабан, звенят медью тарелки. Музыкантам холодно. Вокруг много горящих костров, но тепло до оркестра не доходит. С неба продолжает сыпать, изредка с Невы долетают порывы ледяного ветра с залива.
К дирижеру подходит человек в завязанном башлыке и что-то говорит тому на ухо. Звучат последние такты «Марсельезы», и оркестр, подобрав инструменты, освобождает место музыкантам из другого полка. Снова играют французский гимн.
Отстоявшие «вахту» музыканты греются у костров.
2 марта 1917 года. Особняк мадам Терещенко. Петроград. Утро
Елизавета Михайловна встречает сына в гостиной. Она по-прежнему суха, строга, с прямой спиной и холодным малоподвижным лицом.
– Мама!
Михаил целует матери руку и пытается ее обнять, но мадам Терещенко слегка отстраняется.
– Мама! Ты можешь гордиться, и все наши предки могут гордиться! – говорит Терещенко улыбаясь. – Я стал министром финансов России!
– Министром финансов? – переспрашивает Елизавета Михайловна. – Ну что ж… Это действительно новость. Поздравляю. Ты всегда был тщеславен, и этот пост – то, что тебе нужно.
Терещенко снова пытается ее обнять.
– Не стоит. От тебя пахнет ее духами. Сначала ты пришел к ней, а уже потом ко мне. К своей матери. Так, Михаил?
– Она моя жена, мама! Она мать моего ребенка!
– Она мать твоего ребенка. Но тебе она не жена.
– Ты опять за свое? Ты не можешь просто порадоваться за меня? За всю нашу фамилию? Ты же понимаешь, что теперь наш род действительно вошел в историю?
– С такой новостью в первую очередь приходят в семью. Но я за тебя рада. Надеюсь, государь будет доволен твоим трудом и оценит его по достоинству.
Терещенко качает головой.
– Ты не меняешься, мама… Все меняется, а ты не меняешься. Ты не хочешь замечать то, что происходит вокруг.
– Мне это незачем, – резюмирует Елизавета Михайловна. – Я для этого слишком стара. Будь осторожен. Наклонись, я тебя поцелую и благословлю.
Михаил нагибается, и мать целует его в лоб сухими губами. Потом осеняет крестным знамением.
2 марта 1917 года. День. Мариинский дворец
Суета. В коридорах много людей, каждый из которых уверен, что занят самым важным делом.
Терещенко сталкивается с Гучковым и Шульгиным. Гучков взволнован и то и дело поправляет пенсне. Шульгин старается казаться спокойным.
– Мы уезжаем, Миша… Во Псков, к императору, – шепчет Гучков. – Похоже, сегодня… Свершится!
Рядом с Гучковым круглоголовый лысый Василий Витальевич Шульгин. Усы у него топорщатся, глаза красные. Оба растрепаны. У Гучкова несвежий воротник рубашки, на Шульгине мятый, изгвазданный пиджак.
Успевший переодеться Терещенко смотрит на коллег с изумлением, Гучков замечает это взгляд.
– Некогда было, – говорит он, поправляя галстук. – Мы ночью ездили к солдатам, утихомиривать. Автомобиль обстреляли. Князь Вяземский тяжело ранен, умирает…
– Едем, Александр Иванович, – просит Шульгин. – Прошу прощения, Михаил Иванович, вынуждены поспешить. Обстоятельства. Не хотелось бы дождаться в сопровождение батальона революционных солдат и лично товарища Чхеидзе.
– Спасибо Керенскому, – невесело улыбается Гучков. – Избавил.
– Неужели все? – спрашивает Терещенко.
Гучков кивает.
– Как банально, да? Ни тебе литавр, ни трубного гласа… Кончается эпоха, друг мой. Мы стоим на пороге нового мира…
Шульгин и Гучков уходят.
Терещенко закуривает и видит из окна, как они садятся в автомобиль, а за ними трогает с места небольшой грузовик с вооруженными солдатами. На груди у солдат красные банты. Машины проезжают мимо зевак, среди которых девушки и юноши, то ли студенты, то ли гимназисты. Молодежь восторженно кричит и машет революционным солдатам. На груди у ребят такие же красные банты.
2 марта 1917 года. Станция Дно. Штабной вагон личного поезда Его Императорского Величества Николая Второго. Ночь
Поезд стоит на путях. У вагонов видны силуэты солдат охранения. Метет снег, но на перроне стоит множество людей – толпа. Это и гражданские, и военные, и женщины, и даже подростки. Толпа колышется и гудит, словно улей.
Внутри вагона тепло и светло.
Император сидит за письменным столом. Он осунулся, постарел, глаза у него тусклые. Перед ним лист бумаги с текстом отречения. Виден заголовок «Высочайший Манифест».
За спиной государя стоят генерал Рузский, граф Фредерикс, дворцовый комендант Войеков.
– Господин Гучков, – говорит негромко Николай Александрович, – хочу вас спросить, будет ли мне позволено после подписания проживать в Крыму.
– Боюсь, что нет, государь, – отвечает Гучков. – Для вашей же безопасности вам придется уехать за границу, а Алексей Николаевич с регентом останутся здесь, в России.
– Это окончательное решение?
– Боюсь, что да, государь. Мы приехали, чтобы доложить о том, что произошло за эти дни в Петрограде, и посоветоваться о тех мерах, которые могли бы спасти положение.
Голос Гучкова звучит ровно, но это спокойствие кажущееся. Он взволнован, на лбу испарина.
– Положение в высшей степени угрожающее, – продолжает он. – Сначала рабочие, потом войска примкнули к движению, беспорядки перекинулись на пригороды, Москва неспокойна. Это не заговор или заранее обдуманный переворот, Государь, это стихийная анархия. Власти стушевались. Я посетил преемника Хабалова – генерала Занкевича, и спрашивал, есть ли у него какая-нибудь надежная часть или хотя бы отдельные нижние чины, на которых можно было бы рассчитывать. Он мне ответил, что таких нет и все прибывшие части тотчас переходят на сторону восставших. Я сам лично объехал многие части и убеждал их сохранить спокойствие, но это ни к чему не привело, Государь. Кроме нас, в Думе заседает еще один комитет рабочей партии, и мы зависим от их решений. Они обещают солдатам землю и их слушают… Фронт в опасности, там хотят смести командование и выбрать себе угодных, и эти идеи опасны, потому что популярны в низах.