Апрель 1917 года. Петроград. Мариинский дворец. Кабинет Терещенко
Михаил Иванович показывает Гучкову, Милюкову, Шингареву, Львову и Керенскому бумаги, полученные от Ротшильда.
– Я, в принципе, в курсе того, что большевики ждут приезда Ленина, – говорит Керенский. – В Совете говорили…
– Речь идет не о Ленине, – возражает князь Львов. – Одного Ленина вполне можно было бы пережить. Речь идет о всем руководстве большевиков.
– М-да… – тянет Гучков, читая документ. – Я начинаю понимать Шульгина. Колоритные персонажи под присмотром Фрица Платтена. Только его здесь и не хватало…
– Мы не можем запретить социалистам участвовать в революционном процессе, – обращается ко всем Керенский. – Мы вообще не вправе запрещать любой из партий участие в управлении страной, иначе чем мы лучше царского правительства? Товарищи, я знаю Володю Ульянова еще по Симбирску. Милый домашний мальчик, учился в гимназии моего почтенного родителя! Мой отец ходатайствовал о его судьбе перед губернским начальством – он приятельствовал с Володиным отцом и, несмотря на репутацию их семьи, хотел, чтобы у нынешнего вождя большевиков была золотая медаль и возможность поступить в университет. Уверяю вас, Ульянов для новой России неопасен. Он стал чужим России за прошедшие 12 лет. Ну, в крайнем случае, если он будет вести себя неразумно, я с ним смогу полюбовно договориться…
– Вы полагаете, Александр Федорович, – обращается Терещенко в Керенскому, – что с заданием устроить здесь переворот немцы послали в Россию самого безобидного?
– Не всем бумагам надо верить, – отвечает Керенский раздраженно. – Нам отсюда виднее, чем вашим друзьям из Парижа.
– Значит, предоставленных документов недостаточно? – Терещенко начинает терять терпение. – Ждете личного признания Ульянова, мол, я – немецкий агент?
– Дорогой Михаил Иванович! – вмешивается Львов. – Александр Федорович лично знаком с Лениным и высказывает мнение, которое, несомненно, заслуживает внимания. И еще – мы, бесспорно, не имеем морального права запретить деятельность социалистов. Потому что тогда нам надо запрещать и кадетов, и эсеров, анархистов, октябристов и всех других «истов». У нас каждый более-менее образованный человек – член какой-то партии. Что ж нам теперь делать? Всех запрещать?
– Я не призываю защищать всех, – горячо возражает Терещенко. – Но партия Ленина – это нешуточная угроза…
– У Ленина практически нет партии, – говорит Керенский недружелюбно. – Есть сам Ленин – могучий Громовержец на облаках. Он бог для своих последователей, но ниже него – до самой земли – никого нет. Ни одной значимой фигуры, Михаил Иванович! Ни одного мало-мальски значительного деятеля, который мог бы сыграть роль генерала армии. Нельзя управлять войском без офицеров. Одной идеи мало – нужны руки, которые будут делать дело, нужны глотки, которые будут передавать приказы. Между лидером и его людьми должна быть связь, а Владимир Ильич так давно жил вне России, что нынешняя революция для него самого есть великая неожиданность. Поверьте мне на слово, Михаил Иванович, вы не совсем разбираетесь в особенностях русского революционного движения, вы далеки от него, отсюда ваши опасения. Вот вы делаете Парвуса значимой фигурой. А я знаю, кто такой Гельфанд – он авантюрист, заработавший деньги на войне торговлей и гешефтами. Его германский демарш и ставка на Ульянова – не более чем очередная авантюра. Володя, уж поверьте мне на слово, не очень популярен в рядах революционеров, его не любят за склочный характер и слепую веру в собственный гений. Он – бог большевиков, а не всеобщий лидер. Так что называть нешуточной угрозой для России несколько тысяч приверженцев его… – Керенский прокашливается, – его заимствованных идей, это, мягко говоря, некоторое преувеличение.
– Генерала Людендорфа можно считать, кем угодно, но назвать его глупцом я бы не рискнул, – возражает Гучков. – И каким бы пройдохой ни был ваш этот Гельфанд, но обмануть Генеральный штаб… Речь идет о миллионах марок, а немцы крайне рачительно относятся к средствам. Естественно, что информация французской стороны дана нам с целью не допустить выхода России из соглашения, но это не есть повод не доверять этим сведениям. Наши цели совпадают.
– Я предлагаю, – Милюков примирительно поднимает руку, – поручить Михаилу Ивановичу провести расследование и проверить правдивость переданной нам информации…
– В этом есть резон, – соглашается князь Львов. – Мы, господа, говорим о своей приверженности к принципам гуманности и либеральным идеям, поэтому у нас нет права на террор. Мы арестовываем только представителей старого режима, да и то если это люди одиозные, как Протопопов, или их враждебность лишает нас право выбора. Мы можем быть решительными, но не жестокими, и арестовывать человека, революционера, только потому, что порочащие его факты нам предоставила заинтересованная сторона…
– Мы сами – заинтересованная сторона, – перебивает его Терещенко. – Простите, ради Бога, Георгий Евгеньевич, я же не предлагаю немедленно гильотинировать Ульянова. Я предлагаю его задержать до выяснения вопроса. Если же окажется, что мы ошибались, я лично извинюсь перед ним. Я не могу похвастаться землячеством с этим господином, но тоже имею опыт личного общения с ним – один раз в поезде прослушал лекцию о революции. Мы были попутчиками по пути из Канн в Париж. Мне он показался решительным и очень недобрым человеком. Злым гением, если хотите…
– Михаил Иванович! Дорогой! Вы же меценат, а не кинжальщик! – говорит князь Львов успокаивающе. – Вы сделали очень большое дело – привезли необходимые стране деньги. Ваш опыт нужен правительству, ваши финансовые знания помогут России собраться с силами после трагических и великих событий последних лет. Но не старайтесь стать Маратом или Робеспьером – их время давно прошло! Державе нужны созидатели. Это дело необходимо тщательно расследовать и лишь потом, с полным основанием… Ну, вы понимаете. Нельзя терять лицо… В то время как министр юстиции готовит полную амнистию для всех политических заключенных, вы призываете плодить новых! Этак вы нас с Петросоветом окончательно поссорите!
– Поссориться все равно придется, Георгий Евгеньевич! Ленин будет здесь в течение недели, – Терещенко обводит собеседников взглядом. – Он не один, с ним едет отборный отряд. Они уже в Стокгольме, и не сегодня, так завтра будут в Петрограде. По информации французов, из Соединенных Штатов в Россию выехал Лев Бронштейн – он тоже задействован в планах Ленина… Это не я выдумываю проблему, это вы отказываетесь ее замечать!
– Мы вас поддерживаем, Михаил Иванович, – говорит Милюков. – Но расследование необходимо… Так, товарищи?
16 апреля 1917 года. Петроград. Финляндский вокзал. Поздний вечер
У вокзала толпа людей. Их очень много – человеческой массой заполнена вся площадь перед зданием. Сам вход в вокзал перекрыт солдатами, но и под крышей тоже полно народа, правда, тут публика несколько другая – меньше солдат и матросов, рабочих или бедных горожан. Зато гораздо больше мужчин в пенсне, в приличных пальто, в меховых шапках или фетровых котелках и шляпах. Есть и женщины. Чувствуется, что люди утомлены ожиданием. Кто-то взволнован, а кое-кто раздражен.
В Царских комнатах, зале, предназначенном для встречи царской семьи, возле которого стоит еще одна линия оцепления, словно заключенный по камере, вышагивает Чхеидзе. Комитет по встрече, истомленный долгим ожиданием, сидит на скамьях с постными лицами.
Заглянувший в зал железнодорожник в мундире разводит руками.
– Скоро, скоро, – сообщает он виновато. – Подъезжают. Путь замело. Расчищали!
– Еще час, – говорит Чхеидзе Суханов, – и толпа начнет расходиться.
Тот кивает головой.
– Трудно удержать людей на площади, когда они не знают, кого встречают, – невесело шутит Скобелев.
– У большевистских агитаторов есть чему поучиться, – говорит Чхеидзе. – Люди не знают, кто такой Ленин, но они его ждут. Подумать только, его не было в России 12 лет! На месте Юлия Осиповича я бы ехал в этом же поезде…
– Ну, – подхватывает Скобелев. – Для того чтобы ехать в этом поезде, господину Мартову надо было бы проехаться в том же пломбированном вагоне, а Юлий Осипович у нас фигура высокоморальная, он на сделки с совестью, немцами и Гельфандом не идет… Потому и приедет тем же путем, но только к шапочному разбору… Прагматизм, Николай Семенович, такое же оружие политика, как булыжник – пролетариата. И Мартов этот бой Ульянову проиграл – решение должно приниматься вовремя. Смотрите! Это не Юлия Осиповича встречают. Этот митинг в честь приезда Ленина!
Сквозь стеклянные двери Царских комнат видна толпа на площади, туши нескольких броневиков, застывшие в ней. Огромный прожектор, поставленный большевиками перед вокзалом, раскаленным лучом полосует публику, выхватывая из темноты флаги, транспаранты с лозунгами, лица, острые жала штыков над серыми плечами в шинелях…
Какая-то женщина, глядя на стеклянные двери залы, говорит зло:
– Партийной-то публике приходится ждать на улице… А туда напустили… Неизвестно кого!
В толпе возле этой женщины возникает Терещенко. Он не один, рядом с ним его кузен – Федор. Оба одеты попроще, но видно, что чувствуют себе не в своей тарелке.
– Дурацкая идея, – говорит Михаил брату. – Хорошо, что ты не нацепил на себя офицерскую фуражку… Ближе мы не подойдем, кордоны. Не стану же я предъявлять удостоверение члена правительства.
– Брось, Мишель… – улыбается Дорик. Глаза у него горят, щеки раскраснелись. – Великое время, великие события… Поверь, сидя в Париже, ты бы умирал от скуки! Ну неужели ты не хочешь посмотреть живьем на своего врага?
Дорик достает из-за пазухи серебряную фляжку, откручивает крышечку.
– Брось кукситься! – он протягивает флягу брату. – Ты не рад моему приезду? Раз ты теперь Пинкертон, то тебе без помощника не обойтись!
– Я рад, что тебе все это кажется пинкертонщиной, – отвечает Терещенко, но из фляги отхлебывает, – только за сегодня мы получили предупреждения: одно от английского посольства, а другое от месье Палеолога в связи с приездом Ленина в Россию.