– Все так плохо?
– Настолько, – вздыхает Гучков, – что я каждое утро думаю об отставке. Ты же помнишь, как я мечтал, что мы поставим у руля российского корабля самых честных и компетентных людей страны? Сейчас я понимаю, что доставшийся нам корабль лишен руля и парусов, пробит ниже ватерлинии и помпы не справляются с работой. Мы тратим миллионы на войну, а здесь, в Петрограде и Москве, проигрываем бой продажной немецкой плесени! Их агитаторы шастают прямо в расположениях частей. Они – члены Советов, и их нельзя тронуть даже пальцем! Михаил Иванович! Дорогой! Обнадежь меня! Скажи, что мы избавимся от всей этой кайзеровской нечисти к лету!
Терещенко качает головой.
– Не могу ничего обещать. Мы должны иметь железные доказательства виновности Ленина и его людей – иначе не стоило начинать. Железные! Документы. Арест. Суд. Приговор. Стоит нам где-то дать слабину, и он вывернется.
– Смотри, Миша, – Гучков говорит серьезно, даже слишком серьезно. – Мы можем победить врага внешнего: Германия измотана, она устала воевать на два фронта, и стоит нам ударить как следует, и она тут же упадет! Но ни наша сила, ни наша победа ничего не стоят против врага внутреннего. Он каждую минуту грызет наши кишки. Сейчас наше стремление быть либералами играет на руку врагу. Разве перед лицом опасности можно заботиться о чистоте рук?
– Что ты имеешь в виду, Александр Иванович?
– Если у тебя нет серьезных доказательств, пусть в ход идут слухи. О немецких покровителях Ленина и должны судачить на каждом углу! В конце концов, ты всего лишь подготовишь общественное мнение.
Терещенко смотрит в лицо Гучкову, тот не отводит глаз.
– Александр Иванович! Я сделаю все возможное, чтобы Ленин был разоблачен. Но распускать слухи, не имея на руках железных доказательств – неправильно. Пусть его виновность определит суд. Наше с тобой дело – предоставить неоспоримые факты предательства.
– А если ты их не найдешь?
– Значит, я их не найду.
Гучков тяжело вздыхает. Видно, что он разочарован результатом разговора.
– Ты безнадежен, Миша. Тебе уже об этом говорили?
– Да. Совсем недавно. Мой кузен Дорик. И Маргарет того же мнения.
– Что и ожидалось… Боюсь, что на этом пути тебя ждут жестокие разочарования, друг мой. Сейчас не время для идеалистов, сейчас время прагматиков.
Апрель 1917 года. Христиания. Небольшой кабак возле порта
В кабак входит человек, одетый как моряк. Он невысок, широк в плечах. На голове – картуз с лакированным козырьком.
Человек садится у окна, что-то говорит подошедшей официантке. Пока он снимает картуз и короткий бушлат, женщина приносит ему кружку пива и тарелку со снедью. Стоит ей отойти от клиента, как в дверях кабака появляется еще один посетитель. Он тоже одет как моряк, но явно не той профессии. У него цепкий взгляд, на носу круглые очки, фигурой он долговяз и хрупок.
Пройдя через зал, он садится напротив первого посетителя.
Тот смотрит на гостя, но руки не подает – продолжает попивать пиво.
Официантка глядит на клиентов из-за стойки. Те разговаривают между собой, склонившись друг к другу головами. Слов не разобрать.
Вышедший в зал хозяин замечает странную пару.
– Что за люди? – спрашивает он негромко.
– Не знаю, – отвечает женщина. – Тот, что заказал пиво – русский. Говорит по-нашему с акцентом. Второй ничего не заказывал.
– Ну так пойди – спроси, что подать…
Официантка уходит. При ее приближении пара замолкает.
Хозяин смотрит на них, не приближаясь.
Женщина возвращается, наливает в кружку кипяток и щедро плещет в горячую воду из объемной бутылки.
– Грог, – констатирует хозяин. – Он англичанин?
– Да, – говорит официантка.
– Русский и англичанин, – улыбается кабатчик, закуривая короткую носогрейку. – Могу биться о заклад, они говорят о немцах…
Апрель 1917 года. Лондон. Уайтхолл Корт
Из автомобиля выходит долговязый человек в круглых очках, тот, что был в припортовом кабаке в Христиании. На этот раз на нем типично английский костюм, на голове – котелок. Он сосредоточен и неулыбчив – лицо словно окаменело.
Он ступает на тротуар, достает из жилетного кармана часы, сверяет время и входит в подъезд особняка.
Лестница. Коридор.
Человек в очках входит в кабинет.
Старые деревянные панели темного цвета. Шторы на окнах.
Огромный стол, за которым сидит немолодой хозяин кабинета – грузный, чтобы не сказать «толстый», мужчина преклонных лет.
Человек в очках садится напротив него.
– Как я понял, Битсби, – говорит хозяин, – вы вернулись с результатом.
Ни «здравствуйте», ни рукопожатия.
– Да, сэр, – отвечает Битсби. – Вот…
Он кладет перед толстяком небольшую, но достаточно пухлую картонную папку.
– Спасибо, Битсби, – говорит тот, начиная проглядывать бумаги.
Битсби, которому так и не предложили сесть, стоит прямой, как высохший ствол.
– Хорошая работа, Битсби, – говорит толстяк через некоторое время.
– Благодарю вас, сэр.
– Вы уверены, что источник достоверен?
– Думаю – да, сэр, – Битсби сдержан и лаконичен.
– Кто этот источник, Битсби?
Человек в очках едва заметно пожимает плечами – он удивлен вопросом.
– Есть человек из русских революционеров, который давно сотрудничает с нами. Не из идейных соображений, за отдельную плату.
– Очень прагматичный человек, – замечает хозяин кабинета не без иронии. – Никаких революционных идеалов… У вас все?
– Есть еще один вопрос, сэр, который я хотел бы обсудить.
– Говорите, – разрешает толстяк, откидываясь в кресле.
– Полученная нами информация позволяет предположить, что в ближайшее время между Стокгольмом в Петроградом будет налажено курьерское сообщение.
– Для чего?
– Для передачи документов между шведским «Ниа-Банком» и Сибирским банком в Петрограде. «Ниа-Банк» в Стокгольме получает деньги от берлинского «Дисконто-Гезельшафт», далее под прикрытием торговых операций деньги поступают в Сибирский банк. Все фигуранты по этому делу нам известны. Владелец «Ниа-Банк» – Олаф Ашер, но непосредственно деньгами для большевиков занимается Фюрстенберг-Ганецкий.
– Он же и будет курьером?
– Полагаю, что да. Слишком важны бумаги, которые нужно будет переместить через границу. Неразумно отдавать их в чужие руки. Торговая фирма – прекрасное прикрытие для операций по финансированию революции, но чувствовать себя в безопасности нельзя.
– Разумно. И в чем же заключается ваш вопрос, Битсби?
– Документы, собранные нашей службой, раскрывают механизм финансирования ленинской партии, но настоящие доказательства махинации – это фиктивный товарооборот. Если Ганецкий будет арестован с фальшивыми бумагами, то содержимое этой папки просто взорвет большевиков. В противном случае…
– Все будут знать все, – продолжает за него хозяин кабинета, – но ничего не смогут предъявить в суде…
– Да, сэр, – говорит Битсби. – Совершенно верно, сэр!
– Вы предлагаете сдать этого Ганецкого русским?
– Я предлагаю подумать, стоит ли нам это делать. А если стоит, то когда, сэр.
– Я понял вас, Битсби. Я подумаю.
– Благодарю, что выслушали меня, сэр.
– Не стоит благодарностей. Идите.
Битсби выходит.
Толстяк нажимает кнопку на столе. Входит секретарь – седой и солидный мужчина за сорок. Толстяк протягивает ему папку.
– Копию – Ротшильду, – приказывает хозяин. – Пусть отправят вечерним пароходом. Гриф – совершенно секретно. Везет курьер. Передать в руки лично. Еще копию – ко мне в спальню, почитаю на сон грядущий.
– Слушаюсь, сэр. Сопроводительное письмо будет?
Толстяк задумывается на миг.
– Да. Напишите так… Дорогой друг! Направляю тебе обещанное. Надеюсь, что смог тебе помочь. С наилучшими пожеланиями. «С».
16 апреля 1917 года. Петроград. День. Терещенко и Гучков едут на заднем сиденье автомобиля Терещенко
За окнами авто картина оттаивающего после зимы Петрограда. Черные пористые сугробы, лужи, грязь. Видно, что за улицами никто не следит – выглядит столица запущенной.
Машина едет мимо Александро-Невской лавры. Вдоль проезжей части идет манифестация – по виду это церковные странники, пришедшие в лавру на Светлую неделю. В руках у них красные транспаранты и флаги с надписями:
«Христос Воскресе! Да здравствует Свободная церковь!», «Свободному народу – Свободную церковь!»
– Я чувствую, что схожу с ума… – говорит Гучков, отворачиваясь от окна. – Позавчера я видел демонстрацию проституток на Литейном. Жаль, Лев Николаевич умер… Какой финал для «Воскресенья» пропал всуе.
– Это пройдет, – отвечает Терещенко. – Люди переболеют.
– Демократия – это не болезнь, – возражает Александр Иванович. – Просто это – не демократия. Похоже, Миша, мы допустили роковую ошибку. Происходящее не царапина, скорее – гангрена.
– Ты перестал верить?
– Ну почему же… Скорее, я до конца поверил. Миллион двести тысяч дезертиров, которые разбрелись по всей России, захватывают поезда и вокзалы, грабят и убивают. Где офицеры? Кто их слушает? У нас солдаты – свободные люди! Они не хотят на фронт, они не хотят воевать за интересы России! Митинг, красные знамена, эшелон едет в тыл. Несогласные гниют в угольных ямах. Штык – лучший аргумент, приказ № 1 – образец демократии. На подъездных путях возле Петрограда 4000 вагонов с мукой! 4000 вагонов! В городе – перебои с хлебом, но ломовые извозчики не хотят разгружать мешки! Мы – свободные люди, говорят ломовые извозчики! Мы не хотим разгружать хлеб! А когда Совет их уговаривает, тут же на митинг выходят пекари! Они тоже свободные люди! Они не хотят печь хлеб! Зачем? Пусть в городе громят лавки, пусть убивают и грабят! Ведь это свободные убивают свободных! Только рабы соблюдают порядок, да?
– Ты сгущаешь краски, Александр Иванович…
– Я недоговариваю. А ты делаешь вид, что не видишь или слишком занят бумажками, чтобы понять – сейчас не на фронте делается история, она делается здесь, в столице! На фронте мы видим лишь последствия разложения. Оглянись, Михаил Иванович! Полиции нет на улицах. Городовые, до сих пор не убитые нашими демократами, разбежались от г