– На место которого сели вы… – быстро вставляет Сергей Александрович.
– Конечно же, – соглашается Терещенко. – А почему нет? На то время я был достаточно авторитетен в дипломатических кругах, со мной с удовольствием общался Бьюкенен, Фредерикс, Тома… Принимали и в банкирских домах, как сами понимаете. Я был удобной компромиссной фигурой. Не кадет, не октябрист, не эсер, не большевик. Я был независим от партийных решений, от межфракционных интриг и дрязг и мог заниматься своими обязанностями как профессионал. Вполне достойная позиция, месье Никифоров, профессионал должен быть вне партий, вне политики, иначе он не профессионал.
– Спорный тезис…
– Особенно для советского журналиста. Но мир живет по своим законам, не согласуясь с коммунистической идеологией.
– И разоблачать Ленина вы тоже собирались без всяких идеологических причин?
– Вы полагаете, что патриотизм мотивирует слабее партбилета? Тогда вы ошибаетесь! Я сделал все, чтобы большевики не пришли к власти. Но партию все-таки выиграли вы. Так не должно было случиться, но случилось…
– А как же историческая предопределенность? – спрашивает Никифоров доброжелательно. – Может быть, дело в ней? Мы, коммунисты, как вы знаете, отрицаем роль личности в истории. Был бы процесс, а личность найдется! Победа революции была неизбежна, любезный Михаил Иванович! Закономерная победа! Потому, что это объективный исторический процесс…
Терещенко сначала улыбается, а потом смеется. Сергей останавливает запись, дожидаясь, пока Михаил Иванович успокоится. Наконец Терещенко вытирает выступившие на глазах слезы.
– История, Сергей Александрович, это ряд случайностей, который только выглядит закономерностью. На самом деле то, что было до революции, во время революции, да и после нее, уж простите меня за откровенность, трагическое стечение обстоятельств.
– И вы простите меня, Михаил Иванович, но я думаю иначе.
– Думайте что хотите, месье Никифоров. Я хорошо помню эти дни. Я помню свое возмущение террором, который Протопопов обрушил на демонстрантов – тогда приказы расстреливать выступающих казались мне невообразимой жестокостью, преступлением. Я помню трупы, которые лежали на улицах и в подворотнях. Помню, как грохотали пулеметы и кричали раненые. Как цокали по булыжнику копыта конных полицейских… Знаете, я тогда только стал отцом и каждый выстрел в окрестностях Миллионной воспринимал, как нападение на свое гнездо. А стреляли часто и много… С одной стороны, я понимал, что иначе нельзя, а с другой… С другой… Я был либералом, заговорщиком, демократом… Мы все тогда были заговорщиками и демократами, а кто был не с нами, казался нам цепным псом режима, который себя изжил…
– Вот видите! – торжествующе вскрикивает Сергей. – Вы сами подтверждаете мои слова! Закономерность!
– Трагическая ошибка. Это не для записи, молодой человек, для вас лично. Если бы Россия остановилась на своем пути после Февраля, мы бы жили в другой стране. Но она не остановилась. Мы не сумели ее остановить. Mеa culpa, в том числе. Мы сами отдали Россию вашему Ленину. Сами. Письмо на освобождение Троцкого направил в Канаду лично Милюков. Я не знаю… Я до сих пор не знаю, что побудило его подписать сей странный документ, но именно это ходатайство привело в Россию одного из ее губителей. Кстати, меня тоже обвиняли в содействии Троцкому…
– Вас?!!
– Ничего удивительного. Я теснее всех был завязан на финансовое сообщество, постоянно ездил в Европу, собирая деньги на заем…
– И какое отношение все это имело к освобождению Льва Давидовича?
– Никакого, конечно! Но предполагалось, что я имел такую возможность…
Терещенко отпивает из бокала и улыбается, щурясь на весеннее солнце, как сытый кот.
– А я возможность такую имел, месье Никифоров. Для нас это было время славы… Представьте себе, что вы в вашем возрасте являетесь одним из самых богатых людей России, стоите у руля огромной страны, помогаете ей в трудную минуту своими знаниями, своими связями, своими деньгами. Вас уважают в Европе, с вами считаются на родине. Нет дела, которое вы провалили, самые сложные переговоры, самые изощренные комбинации вам по плечу. И от вас… именно от вас во многом зависит судьба державы!
– А как же груз ответственности? – спрашивает Никифоров, слегка подняв бровь. – Ведь это очень тяжело – быть в ответе за неудачу…
– А вы думаете, что мы предполагали неудачу? Нет! Нельзя же садиться за стол, если допускаешь мысль о проигрыше!
– Михаил Иванович! Дорогой! – разводит руками Никифоров. – Разве можно ставить на кон судьбу страны? Право же, неудачное сравнение… Тем более, что вы проиграли!
– Да, – говорит Терещенко внезапно помертвевшим голосом и выпивает свой бокал до дна. – К сожалению, мы проиграли…
7 мая 1917 года. Мариинский дворец.
Малый зал заседаний Временного правительства
В зале только те члены правительства, которые посвящены в историю с документами Ленина: князь Львов, Гучков, Терещенко, Керенский, Милюков, Некрасов.
– Те документы, что сейчас находятся у меня на руках, – объявляет Терещенко, – не позволяют нам начать широкую компанию по дискредитации руководства большевиков. Мы можем возбудить уголовное преследование против некоторых лиц, связанных с Ульяновым-Лениным, но не против него самого…
– Что именно это за документы? – спрашивает Керенский с легким раздражением в голосе. – Что это за документы, которые нам и видеть пока не положено?
– Это фотокопии банковских платежных поручений, торговых договоров, подписанных аффилированными с большевистским руководством фирмами, накладные на фиктивные товары, которые использовались для прикрытия нелегального перевода средств из страны в страну… Финансовая отчетность, которая не будет вам интересна, Александр Федорович. Она о многом скажет специалисту в банковском деле, но малоэффективна для дискредитации деятельности большевиков: малопонятна для широкой публики. Кто возьмется ее комментировать?
– Но вы, Михаил Иванович, ее комментировать можете? – предполагает князь Львов.
– Несомненно могу, – отвечает Терещенко. – Я могу изложить вполне связную историю о том, как немецкие деньги попадают в партийную кассу Ленина. Назвать действующих лиц, некоторые суммы за последние три месяца, но для того, чтобы доказать предательство и сделать его достоянием гласности, нужны дополнительные улики…
– Например? – интересуется Керенский, смешно морща лоб под «ежиком». – Вы рассчитываете найти расписки в получении средств, господин Терещенко? Так могу вас огорчить – Ульянов совсем не глуп. Он умный, осторожный, предусмотрительный, хотя совсем не разбирается в финансовых делах. Зато в поверенных недостатка не испытывает, а глупостей не делает, так как грамотен юридически. Его очень сложно поймать за руку.
– Вы обещали с ним договориться, – язвительно замечает Гучков. – По старой памяти, как земляк с земляком. Может быть, стоит попробовать?
– Ваша ирония, Александр Иванович, неуместна… – кривит рот Керенский. – Партия большевиков не стесняется в методах и рекрутирует сторонников в любой среде. Я не мог предположить, что человек, который более 10 лет не был в России, сумеет так быстро сориентироваться в ситуации.
– Возможно, – говорит Гучков с иронией, – он не сумел бы так быстро сориентироваться в ситуации, если бы мы закрыли ему въезд в Россию. Но вам в Петросовете были нужны профессиональные революционеры? Что теперь на зеркало пенять?
– Господа, господа… – примирительно тянет Терещенко. – Ленин уже здесь, Троцкий уже здесь. Задержать его в Галифаксе не удалось, он отпущен по ходатайству. У меня есть информация о том, что в середине июля в Россию должен прибыть курьер с документами, которые поставят точку в этом деле. Это не простой курьер, господа. Фамилия этого курьера – Ганецкий. Якуб Ганецкий – он же Яков Станиславович Фюрстенберг. Полагаю, что родственник Парвуса, соратник Дзержинского, Радека, Ленина и Урицкого в представлении не нуждается – я уже подавал вам бумаги для ознакомления с фигурантами по этому делу. Его сестра – Евгения Суменсон, представляет интересы фирмы Парвуса в России, она руководит филиалом компании Гельфанда в Петрограде. Мы имеем все основания полагать, что через связку «Ганецкий – Суменсон» Парвус осуществляет перевод денег большевикам. Арестовать Суменсон мы можем в любой момент, но доказать ее причастность к финансированию Ленина будет затруднительно. Зато если в наши руки попадет Ганецкий… Нам даже не столь важны бумаги, которые он везет. Он и будет нашим самым главным доказательством…
Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР.
Комната для чтения документов
– Ганецкий… – говорит Никифоров задумчиво. – Я правильно помню, что он расстрелян в 37-м?
– Да, – подтверждает капитан. – Он и жена – в 1937-м. Сына расстреляли в 38-м. Все реабилитированы посмертно два года назад. Дочь реабилитирована три недели назад, в настоящий момент едет в Москву.
– Надеюсь, это не связано?.. – Сергей Александрович неопределенно взмахивает рукой.
– Никак. Просто дело наконец-то попало в комиссию по реабилитации. 18 лет лагерей. Первоначальный приговор – десять.
– Живучая барышня…
– По-видимому.
– Странная судьба для приближенной особы… Ганецкий далеко не прост: замнаркома финансов, управляющий Народным банком, полпред…
– Простите, Сергей Александрович, не вижу ничего странного…
– И в реабилитации не видишь ничего странного, капитан?
Капитан поднимает взгляд на Никифорова.
– Не вижу, – отвечает он твердо. – Органы ошиблись – органы ошибку исправили. Страна была и остается в кольце внешних врагов. Ошибки неизбежны, но они исправляются.
– Это правильно, – говорит Никифоров, не отводя глаз. – Главное – они исправляются.
Он кладет папку на стол и тянется за куревом.
– Ладно, вернемся к Терещенко. Как я понимаю, информацию о Ганецком он получил от французской разведки?
– Сложно сказать, – капитан пожимает плечами. – Ротшильды могли сотрудничать с любой из разведок Альянса. Так как документы, полученные Терещенко, к нам в руки не попали, судить об их происхождении я не могу. Он был вхож ко всем послам еще до того, как стал министром иностранных дел, а после того, как вошел в триумвират, то общался с ними каждый день – уже по долгу службы…