– Как случилось, что Ганецкий не попал к ним в руки? Случайность?
– Не думаю.
Капитан выбирает из лежащих на столе папок нужную.
– Фюрстенберг должен был приехать в Петроград в июле 1917 года, во время восстания большевиков. Терещенко вместе с Церетели только вернулся из Киева, после подписания договора с Украинской Центральной Радой. Если бы дела не заставили его уехать в начале месяца, то обстоятельства могли сложиться иначе – на время он упустил из рук нити управления дознанием. Одним из доверенных лиц во Временном правительстве, получившим доступ к материалам расследования, был министр юстиции Переверзев.
Июнь 1917 год. Киев
После Питера и Москвы Киев кажется сосредоточием спокойствия и тишины. На бульварах митинги под красными знаменами, но рядом присутствуют и желто-голубые стяги. Все проходит тихо, мирно, и ленивые киевские городовые, разомлев от внезапной июньской жары, прячутся в густую тень цветущих лип и уже оттуда наблюдают за тем, как толпа разнообразно одетых людей стекается к зданию Педагогического музея.
Июнь 1917 года. Киев. Особняк семьи Ханенко
Богдан Ханенко собирается выйти из дома. Он одет торжественно, несмотря на жаркую погоду – от туфель до бабочки он образец вкуса и элегантности.
Рядом с ним Варвара Ханенко. Она в домашнем, помогает мужу, смахивая с рукава его сюртука невидимые пылинки.
– Ты уверен, что тебе стоит идти на это собрание, дорогой? Врачи еще не советуют длительных прогулок…
В ее голосе озабоченность.
– Конечно же уверен, Варя. Я ненадолго. Большой день сегодня, большой день…
Он целует жену в лоб и нежно обнимает. Они вдвоем, стесняться некого, можно быть самими собой.
– Кто бы мог подумать, Варенька, что независимость поддержит столько приличных интеллигентных людей? Для меня это полная неожиданность…
– Это для всех неожиданность, – с иронией говорит Варвара. – Для меня, кстати, неожиданность то, что ты, от которого я за всю жизнь не слышала и ста слов на украинском, так увлечен идеей отделения.
– Не отделения, дорогая моя, не отделения… речь идет о широкой автономии в рамках союза с Россией. На первом этапе и это достаточно смело! Но как первый шаг – вполне!
– Я не разделяю твоего оптимизма!
– Ну почему? – он обиделся, как ребенок, сморщил лоб. – Откуда у тебя такое пренебрежительное отношение к украинской идее?
– Да Боже сохрани, – отмахнулась от мужа Варвара. – Нет никакого пренебрежения, только недоверие к твоему чрезмерному восхищению этими революционерами! Ты же знаешь, я не сторонница революций! И я не уверена, что все твои романтики и мечтатели – не та самая пена, которая поднялась после революции 1905 года. Насмотрелась я тогда, уволь, дружок! Больше желанием не горю.
– Теперь, – с назиданием говорит Ханенко, – судьбу Украины будут решать интеллигенты – учителя, профессура, ученые, поэты!
Варвара невольно фыркнула.
– Идеалист! Бородатый мальчик! Ты о чем?
– Перестань, милая, – Ханенко снова обнимает жену. – Присутствовать при родах страны – это великое счастье, а уж быть повитухой… Я пойду. Судьбоносный момент, Варенька. Переломный!
Они идут по коридору в прихожую – просторную и со вкусом отделанную прихожую их огромного киевского особняка.
– Только не поздно, – просит Варвара, целуя мужа в щеку. – Не заставляй меня волноваться.
– Что за глупости? – улыбается Ханенко, открывая двери. – Ну что со мной может случиться в Киеве? Со мной, Варя?! В Киеве?!
Он кладет одну руку на притолоку и внезапно лицо его начинает менять цвет на красный, губы наливаются густой синевой. Таким же синим окрашивается под глазами…
– Варя… – говорит Ханенко с недоумением в голосе. – Варвара…
Он сползает по притолоке на пол, жена не в силах удержать обмякшее тело.
– Варя… – выдыхает Богдан. – Большой день… Прости…
– Помогите! – кричит Варвара. – Помогите!
Крик ее вырывается из дверей дома, на пороге которого упал муж, несется над уличной брусчаткой, над сквером с памятником, и затихает в толпе, радостно приветствующей проезжающие мимо красной махины Университета машины.
Машины подкатывают к зданию Педагогического музея. И тут их встречает толпа – восторженная, радостная. Из авто выходят Грушевский, Винниченко. Вот взбегает по ступеням маленький, как мальчишка, одетый во френч Петлюра…
Крутит ручку съемочного аппарата оператор кинохроники, ловя стеклом объектива деятелей новой эпохи, хватает тяжелую деревянную треногу и мчится за приехавшими.
В зале музея тоже полно народа, на сцене стол президиума, трибуна для выступающих.
На ней стоит Владимир Винниченко – взволнованный ответственным историческим моментом, но как всегда элегантный, сдержанный и аккуратный.
Слева от него в секретариате сидят Грушевский, Петлюра, Мартос, Садовский и другие.
«І ми, Українська Центральна рада, вволили волю свого народу, взяли на себе великий тягар будови нового життя і приступили до тієї великої роботи. Ми гадали, що Центральне Російське правительство простягне нам руку в сій роботі, що в згоді з ним ми, Українська Центральна рада, зможемо дати лад нашій землі».
В зале его слушают очень внимательно, кое-кто с трепетом, проникаясь важностью момента, кое-кто не скрывая сарказма, но слушают. Надо сказать, что лица присутствующих, хоть и очень разные, но больше интеллигентные.
«Але Тимчасове Російське правительство одкинуло всі наші домагання, одіпхнуло простягнену руку українського народу.
Ми вислали до Петрограду своїх делегатів, щоб вони представили російському Тимчасовому правительству наші домагання.
А найголовніші домагання ті були такі:
Щоб російське правительство прилюдно окремим актом заявило, що воно не стоїть проти національної волі України, проти права нашого народу на автономію…»
Зал встает и начинает аплодировать.
Июнь 1917 года. Петроград. Мариинский дворец
– Мои соболезнования, Михаил Иванович.
Керенский жмет Терещенко руку, морщит лоб.
– Очень огорчительная весть. Ваш дядюшка был настоящим меценатом и помнить его будут еще сто лет спустя. Он же был далеко не старым человеком?
– Да. Но он болел в последнее время.
Терещенко явно сильно огорчен печальной новостью.
– Мне страшно думать, что будет с тетушкой, – говорит он. – Они были настоящей парой. Во всем…
– Крепитесь, – Керенский легким движением касается плеча Михаила. – Светлая память мертвым, а остальным – жить. Вы за неделю обернетесь?
– Думаю, быстрее.
Керенский садится за свой стол и делает приглашающий жест Терещенко: мол, садитесь.
Тот садится.
– Раз уж вы едете в Киев, хоть и по печальному поводу, Михаил Иванович, так, может, после похорон займетесь делами государственными? Я не настаиваю, конечно, но…
– О чем идет речь? – спрашивает Терещенко.
– Вы в курсе наших сложностей с вашей родиной?
– Я знаю, что в Киев хочет отделения.
– И как относитесь?
Терещенко пожимает плечами.
– Мы не можем их удержать, по крайней мере, сейчас.
– Естественно, не можем, – отвечает Керенский. – Нам бы с нашими делами разобраться.
– Тогда не стоит портить отношения. Надо договариваться. Без Украины нет ни империи, ни новой России. Нам не нужен сосед – враг, нам нужен союзник.
– И буфер, – Керенский смотрит прямо в глаза Михаилу, ждет реакции.
– Да, – соглашается Терещенко, не отводя взгляд. – И буфер. Нам нужен фронт.
– Возьметесь?
– Могу попытаться. Хочу спросить у вас, Александр Федорович, почему вы так осторожны? Почему даете поручение так, а не официально?
– Потому, что если вы добьетесь успеха, нас ждет правительственный кризис, Михаил Иванович. А если не добьетесь успеха, то нас ждет непредсказуемая ситуация на восточном фронте. И мы с вами выбираем меньшее из зол.
– Вы имеете в виду позицию Некрасова и Кишкина?
– Прежде всего – да. И они правы, если говорить честно…
Керенский c с хитрецой прищурился.
– Зачем отдавать украинцам земли, которые мы так давно считаем своими? Но если мы хотим получить их лояльность, создать на юго-востоке не очаг напряженности, а нового мощного союзника, который продолжит войну с немцами до конца…
– Я рад, что мы с вами сходимся в мнениях…
– Я тоже рад. Кому договариваться с украинцами, как не украинцу? Да, Михаил Иванович?
– Хорошо.
– Для участия в переговорах к вам присоединятся Церетели – это требование левых фракций, я тут бессилен, – и Некрасов. Через день подъеду я. Полагаю, что нам удастся найти общий язык с Винниченко и компанией, особенно если вы проведете артподготовку. Договорились?
– Конечно.
– Еще раз мои глубочайшие соболезнования, Михаил Иванович…
Лицо у Керенского равнодушное. Видно, что он уже размышляет о другом.
Июнь 1917 года. Киев. Аскольдова могила
Снова стоят в церкви люди в траурных одеждах. Бьется под сводами низкое пение священника, читающего «За упокой». Рядом с Варварой Ханенко – Михаил Терещенко. Варвара в черном платье, лицо прикрыто густой вуалью.
Летят на лакированную крышку гроба жирные земляные комья. Работают лопатами могильщики. Стоят вокруг могилы мужчины со скорбными лицами, раздаются сдержанные женские всхлипы.
Июнь 1917 года. Киев. Особняк Ханенко
Занавешенные черным зеркала, шторы на окнах. В обычно светлом доме – густой, как горе, полумрак. По увешанному картинами и эстампами коридору идут Варвара Николаевна и Терещенко. Голос у Варвары Николаевны надтреснутый, врожденная легкая шепелявость особенно слышна.
– В этом доме всегда будут рады тебя видеть, Мишенька…
– Я знаю.
– Война… – говорит Ханенко. – Война и революция. И смотри, как слабеют родственные связи… Уже никто не приезжает к тебе не только на день рождения, но и на похороны…
– Ни мама, ни Дорик не успели бы, тетушка. Путь через Скандинавию долог.