– Война.
– Да, война… Может быть вам, Варвара Николаевна, уехать в Европу? Киев становится небезопасным местом…
– Да половина тех, кто сейчас у власти, перебывали в моей гостиной, Мишенька. Поверь, Киев с ними будет гораздо безопаснее, чем без них.
– А немцы?
– Что немцы? Фронт далеко.
– Он может рухнуть.
– Куда я все это брошу? – Она повела рукой, охватывая не только коридоры и залы с картинами, но и все вокруг. – На кого? Мы с Богданом всю жизнь собирали этот музей для того, чтобы сделать людей лучше душой. Лучше и чище. Как все это бросить?
– Да любой город мира будет счастлив получить такую коллекцию! – восклицает Терещенко искренне. – Париж, Нью-Йорк, Лондон!
– Любой, – соглашается Ханенко. – Любой, но мне нужен наш Киев. Не волнуйся, Мишенька. Я найду, чем и как заниматься. Богдан Иванович… Он родился и умер здесь, на Украине. Здесь мы прожили всю нашу жизнь. Он очень хотел для нее державности и чтобы его картины остались в память о нас. Так и будет…
Некоторое время они молчат. Ковер скрадывает шаги.
– Я всегда рада тебя видеть, Мишенька, – говорит Варвара Николаевна. – Когда бы ты ни захотел приехать – приезжай. Это и твой дом… Видит Бог, мне некуда ехать.
Июнь 1917 года. Киев. Педагогический музей
В небольшой зале накурено. Видно, что разговор идет не первый час. Беседуют на русском, между сторонами присутствует определенная напряженность.
– Вы проигнорировали запрет на проведение военного съезда, – предъявляет претензии Керенский.
У него усталый вид, возраст виден в каждой морщине, в волосах седина, отчего «ежик» на голове кажется белым. – Вы отказались понимать, что запрет связан с тяжелым положением страны в настоящий момент, а не с моим самомнением, что нельзя увеличивать взаимное недоверие, нужно не злить друг друга, а искать компромисс. Я просил немногого…
С украинской стороны в зале Винниченко, Петлюра, Грушевский, Дорошенко. Со стороны Временного Правительства – сам Керенский, Терещенко, Некрасов и Церетели.
– Вы просили невозможного, – отвечает Винниченко на русском. – Вы просили об отказе от требований автономии, вы предпочитали их не слышать, но пытались управлять нами, словно ничего не произошло и центральная власть в силе, а Центральной Рады не существует. Прошу заметить, не договориться с нами, не признать нас, а именно управлять, как кукольник марионетками. Что было сделано после нашего отъезда из Петрограда?
Керенский и остальные члены Временного правительства молчат.
– Отвечу за вас – ничего!
– Господа, – вмешивается Терещенко. – Обвинять друг друга можно вечно. Мы действительно упустили из вида возникшую в Киеве ситуацию. Но это не умысел, это обстоятельства! Давайте искать позицию, которая нас объединит…
– Да, пусть объединит! Мы заранее согласны. И что это за позиция? – спрашивает Петлюра.
Голос у него негромкий, но звучит он весьма убедительно.
– Давайте двигаться шаг за шагом, постепенно. Временное правительство согласно с провозглашением Украиной независимости. Но…
Керенский переводит дыхание.
– Но все сложнее, чем кажется… В правительстве есть силы, которые не хотят даже слышать о вашей автономии… – говорит он.
– Всегда найдется какое-то «но»… – кивает Петлюра. – Так, господа министры?
– Это так… – соглашается Терещенко. – Но выход есть.
– Несомненно, есть… – поддерживает его Церетели. – Мы должны показать нашим товарищам в Петрограде, что выгоды от нашего с вами соглашения многократно превышают риски вашего возможного отпадения в будущем.
– О чем именно идет речь? – спрашивает Грушевский. – Мы же давно сформировали и требования, и предложения…
– Мы должны быть уверены, – перебивает Керенский, – что вы не откроете фланг для удара по армии. Что вы будете держать фронт, не пойдете на соглашение с немцами.
– Вы предполагаете, что мы готовы ударить вам в спину? – удивляется Петлюра.
– Мы не исключаем такого варианта, – в первый раз вступает в беседу Некрасов.
– Мы готовы сформировать собственные национальные воинские подразделения, – говорит Петлюра. – И не просто маршировать по Крещатику, а предоставить эти силы коалиции.
– И не поднимать вопросы полного отделения Украины до окончания войны, так, Владимир Кириллович? – обращается Терещенко к Винниченко, потом переводит взгляд на Петлюру. – Симон Васильевич?
Петлюра кивает, нехотя, но кивает. Винниченко тоже.
Но я обязан вас предупредить, – продолжает Терещенко, – что наше совместное решение требует утверждения на Учредительном собрании. Так требует процедура, и я как юрист утверждаю, что только его решение легитимизует любые ваши манифесты и постановления. Наши договоренности – это только часть дела.
– А что будет, – спрашивает Грушевский, – если в Петрограде не примут нашего решения? Что это будет означать для нас? Войну с Россией, которая с нашей же помощью будет победителем в войне с немцами?
– Мы даем вам слово, – говорит Терещенко. – Нам больше нечего вам предложить. Наша добрая воля против вашей. Мы понимаем, что уступки, сделанные нами сегодня, вызовут в правительстве серьезный кризис, но мы готовы пойти на это.
– Мы понимаем, – твердо произносит Керенский, – что иметь рядом независимую, но дружественную к нам страну, лучше, чем подчиненного силой врага, готового ударить в спину при любом удобном случае. Если вы выполните обязательства, то и мы их выполним, как только придет время.
– Я думал, что вы никогда не пойдете на компромисс, – удивляется Дорошенко. – Может, в Петрограде действительно что-то изменилось?
– Теперь, – говорит Терещенко, – я предлагаю облечь договоренности в протокол. Итак…
На выходе Терещенко останавливается, чтобы закурить очередную папиросу. Около него останавливается Петлюра. Рядом с высоким Терещенко он кажется подростком.
– Примите мою благодарность, Михаил Иванович, – спокойный негромкий голос, сдержанные движения. – Весьма рад знакомству, надеюсь, что вы еще послужите своей Родине, станете с нами плечом к плечу. На Украине всегда будут рады не только видеть вас, но и дать вам кресло в руководстве – и по силам, и по таланту…
– Это только половина работы, Симон Васильевич, – отвечает Терещенко, окутываясь сизым дымом от турецкого табака. – Ничего не кончилось, поверьте. Все, что мы с вами записали, состоится только в случае, если мы будем править Россией. Поверьте, слишком много там у власти людей, для которых вы не существуете ни как автономия, ни как независимая страна.
Петлюра кивает и лицо у него становится грустным и озабоченным.
– Я знаю, – говорит он. – Но кто из нас не любит сказки с хорошим концом? Поверьте, Михаил Иванович, если не будет между нами мира на этих условиях, то случится война. И в этой войне Украина будет искать себе любых союзников. Независимость стоит того, чтобы за нее бороться.
– Вы готовы за нее умереть? – спрашивает Терещенко.
– Конечно, – на лице Петлюры возникает кривая усмешка. – И я готов за нее убивать…
Конец июня 1917 года. Юго-Западный фронт.
Район Тарнополя – Богородчаны
Общая картина боя – мы видим ее с аэроплана. Австрийская армия ведет артиллерийский огонь по позициям русских войск.
На земле еще страшнее – снаряды рвутся на позициях русской инфантерии, за брустверами прячутся люди, некоторые траншеи завалены. Пулеметчики ведут огонь по наступающей австрийской пехоте. Над раскаленными стволами «максимов» поднимается пар. Бегут по окопам, спотыкаясь, вторые номера с ведрами воды, падают, и снова поднимаются…
Пулеметам нужна вода.
Аэроплан плывет над позициями русских, летчик бросает вниз ручные бомбы и пучки стрел. Стрелы летят вниз, земля все ближе и ближе…
Вот одна стрела вонзается в спину бегущего по траншее солдата с ведром воды, пригвождая его к грунту. Следующий за ним рядовой перепрыгивает через тело и спешит дальше. На его лице – страх, но он старается не расплескать воду.
Взрывается снаряд, падают, падают мертвые тела людей, но как только сверху перестает сыпаться земля, оставшиеся в живых снова бросаются бежать. Все живое спасается бегством.
Вот солдатская река выливается из лабиринта траншей – перед ними изрытое воронками поле и чахлый лесок сразу за ним.
Теперь видно, что бегущих много – больше сотни. И больше тысячи.
С аэроплана это выглядит, как бегство муравьев.
Летчик направляет самолет вниз, готовя бомбу к броску: беглецы – легкая добыча.
Из траншей вслед за солдатами выскакивают несколько офицеров. Они пытаются задержать дезертиров, но те их не слушают – это не отступление, это массовое бегство, паника. Офицера, который стал на дороге у бегущих, просто бьют штыком в живот, другого сбивают с ног ударом приклада в лицо.
Над людским стадом, которое еще недавно было армией Империи, проносится аэроплан, из него летят бомбы – несколько человек стреляют по самолету, но тот улетает прочь. Бомбы взрываются. На землю падает дождь из кусков тел, но сапоги бегущих затаптывают кровавые ошметки в грязь.
На опустевшие русские позиции накатывается атака австрийцев.
Это разгром.
3 июля 1917 года. Юго-Западный фронт. Могилев.
Ставка командования
Совещание в ставке.
Присутствуют Керенский, Терещенко, Савинков и военный комиссар Филоненко, а также командующий Западным фронтом генерал Деникин, главковерх генерал Брусилов, генералы Рузский и Алексеев, командующий Северным фронтом генерал Клемоовский, несколько штабных офицеров в чине не ниже полковника.
Совещание уже некоторое время идет, в штабном зале сильно накурено, атмосфера нервозная. Керенский в растерянности, чтобы не сказать хуже. Он буквально держится за голову.
Терещенко явно огорчен тем, что слышит, Савинков зол – усы дыбом, лицо желтое от недосыпания.
Комиссар Филоненко тоже чрезвычайно утомлен, видно, что он подавлен происходящим.
– Все беды России, все затруднения вашего правительства в Петрограде, Александр Федорович, – говорит Брусилов, – имеют один источник: отсутствие у нас сильной армии!