– Слушаю вас! – скрипит голосом Корнилов и откашливается. – С чем пришли?
– Прошу прощения, но хочу услышать от вас лично, Лавр Георгиевич… Я получил приказ поставить в тыл к фронту две батареи гаубиц и пулеметную роту. Это ваш приказ?
– Да, – спокойно отвечает Корнилов. – Это мой приказ. Войска поставлены там на случай, если части снова побегут с передовой. Тогда заградительному отряду, то есть вам, господин полковник, будет дан приказ стрелять, чтобы не допустить открытия фронта.
– Вы предлагаете мне стрелять по своим? – выдыхает Роменский, глаза у него безумные.
– Простите, полковник, – Корнилов смотрит на Роменского, и на его щеках играют желваки, кончики усов подергиваются, как у принюхивающейся рыси, – я не предлагаю вам – я вам приказываю стрелять. Дезертиры и трусы мне не свои.
Ночь с 16-го на 17 июля. Петроград. Таврический дворец.
Заседание большевистской фракции Совета
Перед Таврическим многочисленная толпа – безумный непрекращающийся митинг. Внутри дворца рабочая суета, в зале заседаний собралась фракция большевиков.
– Голосуем, товарищи! – кричит Свердлов, заставляя всех повернуть головы в его сторону. – Внимание! Ставлю вопрос на голосование!
В зале почти весь состав большевистского ЦК, не хватает только Ленина.
В зале поднимаются руки.
– Принято единогласно! – Свердлов поправляет пенсне. – Тогда – согласованный текст постановления следующий:
«Обсудив происходящие сейчас в Петрограде события, заседание находит: создавшийся кризис власти не будет разрешен в интересах народа, если революционный пролетариат и гарнизон твердо и определенно немедленно не заявят о том, что они за переход власти к Советам рабочих и крестьянских депутатов. С этой целью рекомендуется немедленное выступление рабочих и солдат на улицу для того, чтобы продемонстрировать выявление своей воли».
Вот это же постановление читают толпе, собравшейся перед Таврическим, и она начинает радостно скандировать: «Долой Временное правительство!», «Долой министров-капиталистов!».
Садятся на корабли и буксиры сотни матросов на пристани с надписью «Кронштадт».
Выходят из казарм на улицы вооруженные солдаты…
17 июля 1917 года. Петроград. Квартира Терещенко. Раннее утро
В кабинете у Терещенко звонит телефон.
– Ну, Михаил Иванович, дождались мы стрельбы на улицах, большевички зашевелились. И, как назло, товарища главного министра нет, на фронт уехал, мать бы его…
Это Савинков. Голос у него веселый, злой, говорит с куражом.
– Переверзев же докладывал три дня назад, – отвечает Терещенко, ему явно не до смеха. – Большевики могут выступить, в городе неспокойно. Об этом только ленивый не знал. Что делаем, Борис Викторович?
– Воюем, Михаил Иванович! Верных правительству войск в Петрограде полно – хоть попой жуй, хоть ложкой ешь. Пора и тыловым крысам отрабатывать свой хлеб – зря, что ли, мы их тут держали?
17 июля 1917 года. Станция Белоостров, 40 километров от Петрограда. Раннее утро
Окутанный клубами пара паровоз останавливается возле платформы, за ним тянутся маленькие зеленые вагончики, везущие дачников.
Среди выходящих пассажиров Ленин, его младшая сестра Мария Ильинична, важный, хотя и испуганный Бонч-Бруевич и рядовой большевик Савельев, который горд тем, что сопровождает таких важных особ.
– Остановка 20 минут, – кричит станционный смотритель. – Не опаздывать!
– А пойдемте-ка выпить кофею, – говорит Ленин.
Они идут к станции, к дверям с надписью «Буфет» – маленький коротконогий Ленин, семенящая за ним Мария Ильинична, широкоплечий Савельев и Бонч-Бруевич в своих железных очочках и в шляпе. Странная группа, невольно вызывающая любопытство.
– Товарищи, предъявите документы! – это пограничный офицер, грузноватый, средних лет, невыразительный, с тягучим акцентом Поволжья в речи.
Все четверо достают паспорта. Мария Ильинична чуть суетится от волнения, Бонч-Бруевич побледнел и начал потеть, несмотря на утреннюю прохладу, Савельев незаметно сунул руку в карман, нащупывая револьвер.
Чиновник бегло просматривает паспорта и сразу же их возвращает. Ему скучно, это видно по его лицу.
– Благодарю, доброго пути!
– Батенька, – останавливает его Ленин. – А вы не знаете, что там происходит в Петрограде? Не опасно ли?
– А что происходит в Петрограде? – удивляется пограничник. – Я не в курсе дел, товарищи. Вот, ваш новый паровоз свежие газеты привез, там все новости…
– Я принесу, – вызывается Бонч-Бруевич и трусит к пришедшему из Питера паровозу.
В буфете гудят голоса пассажиров.
На столе дымится чашка с кофе.
Мария Ильинична читает газету через плечо Ленина. Бонч-Бруевич передает свою газету Савельеву.
Ленин выпивает свою чашечку кофе и зло щурится.
– Преждевременно все! Преждевременно! Мы не готовы! Они нас затравят! – когда он волнуется, картавость становится сильнее обыкновенной. – Все эти Некрасовы, Терещенки, Львовы, Керенские и эта тварь Переверзев! Мы не должны подставляться!
Он задыхается от злости и переводит дыхание.
– Твари! Натурально – твари! Когда мы будем на месте?
Савельев бросает взгляд на станционные часы.
– Не ранее двух пополудни, Владимир Ильич.
– Идиоты! – шипит Ильич. – Будьте вы прокляты! Ведь опять обосрёмся!
Бонч-Бруевич и Савельев переглядываются.
Колокол на станции звонит три раза.
– Пассажиры! – кричит станционный смотритель. – Займите свои места в вагонах!
Ленин хватает со стола пачку газет, фыркает, как обозленный кот, и идет к вагону, лысый, низкорослый, в кургузом, плохо пошитом пиджаке, который топорщится на заднице, и в стоптанных ботинках. Кепку он сжимает в руке.
За ним семенит Мария Ильинична.
17 июля 1917 года. Петроград. Таврический дворец. Утро
В вестибюль входят пятеро вооруженных матросов. За их спинами колышется толпа, окружившая дворец. Часовой делает шаг в их сторону, но отлетает от удара приклада.
– Не лезь, братуха! – говорит один из вошедших. – Живее будешь!
Часовой и не пытается взять винтовку. Лежит на полу, наблюдая за матросами.
– Где, блядь, Переверзев? – говорит один из них, в бескозырке, с рябым круглым лицом. – Где эта сука?
– Не знаю… – хрипит часовой.
Матросы идут по коридору дворца.
В руках винтовки и револьверы, лица красные, нетрезвые.
Встреченные ими люди бросаются наутек, некоторых они пинают, других бьют прикладами.
– Где Переверзев? – кричит рябой и стреляет из нагана в потолок. – Я сейчас буду расстреливать каждого третьего! Где министр? Где эта сука кадетская?
Матросы входят в зал. Невысокий человек в черном цивильном костюме, с пышной копной волос и бородкой клинышком, бросается наутек, но один из матросов палит у него над головой и тот в страхе замирает. Его сбивают с ног и несколькими ударами разбивают в кровь лицо, после чего вздергивают за лацканы.
– Ты, сука, Переверзев? – спрашивает рябой, приблизив лицо вплотную к лицу жертвы. – А?
– Нет, нет, нет… – лепечет невысокий. – Я – Чернов.
– Ты кто такой, Чернов? – рычит рябой. – Ты кто, сука, такой? Чего врешь? Ты, блядь, не Чернов, ты и есть Переверзев! Тварь кадетская!
– Я Чернов, министр земледелия! Я не кадет! – кричит человек, когда ему в лицо утыкается ствол револьвера. – Я социалист!
– Да, какая, нахер, разница, Переверзев! Щас мы тебя уконтропупим, контра! За наших братьев!
– Я – Чернов! Чернов! Я не министр юстиции! Я земельную реформу провожу!
– Погоди, Петрович! – обращается к рябому пожилой матрос. – Может, он и вправду не та сука… А? Зовут тебя как, штафирка?
– Я – Виктор Михайлович!
– Слушай меня, Витек! – говорит рябой. – Слушай меня и, блядь, говори, как есть! Где Переверзев?
– Я не знаю… Его тут не было… Министры-кадеты в отставку ушли, они теперь не в правительстве…
– А ты, сука? В правительстве? – спрашивает рябой. – Чем вы, сука, вообще занимаетесь в этом, блядь, правительстве? Ленин, бля, правильно сказал – гнать вас надо! К стенке блядей и расстрелять всех нах…й! Вся власть, сука, Советам, и нее…т!
Чернов не просто испуган. Он понимает, что смотрит в лицо смерти. Ствол нагана пляшет перед лицом министра, и оттуда несет кислой гарью выстрела.
– Да погоди ты, Петрович… – снова лезет поперек пожилой. – Дай человека спросить! Ты что за землю сказал, болезный? Да не бойсь! Не станет он тебя тут стрелять! Он тебя к народу выведет!
– Я… я… Реформа… Землю – народу… – выдавливает из себя Чернов.
– Во! Молодец! – радуется пожилой. – А ты, Петрович, его стрелять! Он о народе думает! А ну! Пошли, социалист. Расскажешь братве про землю…
– А где Переверзев? – снова спрашивает рябой. – Его ж, суку, пристрелить надо! Законник х…ев!
Но Чернова уже вырвали из его рук товарищи и поволокли.
На ступенях дворца Чернова роняют. Он, еще пять минут назад такой импозантный, выглядит жалко – с разбитым лицом, в разорванном костюме и в одном башмаке – второй слетел с ноги по дороге.
При виде возможной жертвы толпа восторженно ревет.
Чернов буквально повисает на руках матросов – бессильный и испуганный, парализованный ревом проснувшегося зверя.
Гудя сигналом, к лестнице пробивается длинный автомобиль.
С заднего сиденья встает Троцкий, выражение лица у него усталое, но при этом двигается Лев Давидович быстро, словно наэлектризованный.
Завидя Чернова, Троцкий выскакивает из автомобиля, не дожидаясь остановки, и, прорезав несколько рядов людей, стоящих между ним и лестницей, оказывается на ступенях. Несколько шагов – и толпа его видит: Троцкий поднимает руку, вскидывает подбородок с бородкой клинышком.
– Узнаете, Чернов? – спрашивает он негромко. И сам отвечает. – Вижу, что узнаете. Молчите. Сейчас разберемся… Что же вы, товарищи, – обращается он держащим министра матросам. – Это же эсэр, министр земледелия… Безобидный человек, наш с вами союзник…