– А оно может провалиться?
– Естественно. Мы не возглавляем процесс, мы им пользуемся. На улицах сотни тысяч вооруженных людей, в голове у них каша из эсеровских, кадетских и черносотенных лозунгов. А у некоторых вообще нет лозунгов – они пришли сюда грабить. Они голодные, злые, умеющие убивать… Как прикажешь этим управлять? Мы помогли расшатать ситуацию. Если временщиков сметут – хорошо, мы легко припишем это себе и возглавим переворот. А не сметут – мы тут ни при чем! Осторожность, Володя, и еще раз осторожность!
– Большевики должны возглавить восстание, – говорит Ленин, подумав несколько секунд. – Тут ты прав. Но это должно быть удачное восстание. Это поднимет наш авторитет. И для того чтобы свергнуть этого болтливого говнюка Керенского, нам нужна кровь.
– Я понимаю, – серьезно отвечает Троцкий. – Кровь будет, это я тебе гарантирую, этим уже занимаются. Но хочу напомнить, что стаду нужен пастух, а не труп вождя. Поэтому – осторожность, осторожность и еще раз осторожность. Наше оружие – провокации, а не прямое выступление против власти. Свердлов и Луначарский у тебя на разогреве. Публика ждет.
Ленин качает головой.
– Если мы проиграем, то нас порвут на тряпки. Никто не поверит, что это не наше дерьмо.
– Значит, судьба у нас такая. – говорит Троцкий. – Уедем и начнем все заново. Что нам, впервой, что ли, Володенька? Давай, жги глаголом, орудия народного гнева ждут приказа! Как там верно сказано, нет лучшей смазки для колес революции, чем кровь патриотов!
17 июля 1917 года. Угол Литейного проспекта и Пантелеймоновской улицы. День
На чердаке дома оборудовано пулеметное гнездо. Отсюда прекрасно просматривается Литейный и перекресток.
Офицер в чине полковника крутит ручку телефона.
Ствол пулемета «максим» смотрит из чердачного окна на улицу – внизу люди, тысячи людей.
– Так дайте хоть какой-нибудь приказ! – кричит офицер в раструб микрофона. – В городе сотни тысяч на улицах! Они же нас просто затопчут!
В наушнике неразборчиво квакает чей-то голос.
– Я не буду брать на себя ответственность!
Голос в наушнике квакает громче.
– Я понял, – говорит офицер. – Слушаюсь.
Он вешает наушник и микрофон на аппарат, снимает фуражку и платком вытирает взмокший лоб.
Губы его шевелятся.
– Прости меня, Господи… Я не буду стрелять.
Глаз его взрывается кровавым фонтаном, и он падает лицом в пол.
За ним стоят двое с револьверами. Обычные серые лица, полупальто, кепки.
Еще выстрел, еще…
Пули пробивают грудь прапорщика-пулеметчика. Убийцы оттаскивают его за ноги, он хрипит, и один из стрелявших добивает его выстрелом в голову.
Убийцы переглядываются и занимают позиции для стрельбы. Грамотно, споро проверяют лентопротяжку, коробку с лентой. Клацает поднятая прицельная рамка. Один из стрелков выставляет на ней дистанцию для ведения огня.
Пулемет в чердачном окне опускает короткий хобот ствола на матросов с винтовками, копошащихся внизу, и начинает строчить. На срезе ствола пульсирует пламя. Очереди хлещут по людям, падают убитые, кричат раненые. Толпа бежит, затаптывая упавших. Матросы беспорядочно палят во все стороны.
17 июля 1917 года. Петроград. Особняк балерины Кшесинской
Ленин выходит на балкон. Кепка в руке, тот же кургузый и мятый костюм-тройка, на груди приколотый Марией Ильиничной красный бант – знак революции.
Ульянов делает шаг к кованым перилам, еще шаг…
Толпа замечает его и начинает гудеть, раскачиваться. Ленин поднимает руку с кепкой и кричит, опережая крик тысяч глоток: вся власть Советам!
Толпа встречает его радостным ревом. Не вся, но большинство собравшихся орет, топает ногами, свистит…
Вся власть Советам! Вся власть Советам! – повторяет Ленин, словно декламирует в театре со сцены, и его картавая речь несется над толпой, готовой слушать что угодно, – потому что это подлинная народная власть! Власть неимущим, власть бедным, власть пролетариату. Капиталисты веками гнали народ, пили народную кровь. То, что принадлежит им, – не их, а взято ими у других. Тот, кто имеет, – тот украл. Собственность – кража. Правда наступит на земле тогда, когда ни у кого ничего не будет, но все будет у всех, а потому тот, кто берет, делает правильно, потому что берет награбленное. Грабь награбленное, а потом разберемся, – вот в чем углубление революции…
Он обводит толпу помутневшим взглядом, губы его кривит странная улыбка. С такой улыбкой глядят на женщину, лежащую в кровати в ожидании соития. – Нам надо, – продолжает Ленин, – сбросить старое белье, название социал-демократов и вместо прогнившей социал-демократии создать новую социалистическую организацию коммунистов…
Сестра Ленина, Бонч-Бруевич, Зиновьев, Савельев слушают его речь из комнаты. Особенно внимательно следит за выступлением Троцкий. Он видит, как наслаждается своей властью над толпой новый вождь пролетариата – он словно всасывает в себя энергию стоящих внизу тысяч людей.
– Одно из двух – или буржуазия, или советы. Тип государства, который выдвинут революцией, или реформистская демократия при капиталистическом министерстве, или захват власти целиком, на который наша партия готова… Наша программа?
Он резко взмахивает рукой, рубя воздух короткопалой пухлой лапкой.
– Опубликуйте прибыли господ капиталистов, арестуйте пятьдесят или сто крупнейших миллионеров. Без этого все фразы о мире без аннексий и контрибуций – пустейшие слова, измена и лакейство! Объявите, что мы считаем всех капиталистов разбойниками. Тогда трудящиеся вам поверили бы. Мы уже готовы на это…
Он переводит дыхание. Толпа молча внимает.
– Ставка в Могилеве – центр контрреволюции. Мятежники генералы, не желающие подчиниться воле русского народа, ведут открытую контрагитацию среди солдат. Надо объявить вне закона тех мятежных генералов, которые дерзают святотатственно поднять свою жалкую руку. Не только всякий офицер, всякий солдат не должны им повиноваться, но всякий офицер, всякий солдат, всякий гражданин имеют право и обязанность убить их раньше, чем они поднимут свою руку…
Из глубины залы на жестикулирующего Ленина смотрит Троцкий и взгляд у него очень недобрый. Этот взгляд замечает Бонч-Бруевич, но когда Троцкий поворачивает голову в его сторону, тот стремительно отводит глаза.
– Муки совести… – лицо Ульянова кривит презрение, он выплевывает слова. – А те, кто учит вас этим мукам совести, разве имеет совесть? Попы вас обманывают, говоря вам о Боге. Правительство – для того, чтобы держать народ в рабском состоянии, капиталисты – для того, чтобы эксплуатировать народ, – придумали религию. Религия – опиум для народа. Проснитесь и поймите, что храмы ваши – раззолоченные неуютные здания. Долой попов! Они заставляют вас думать о небесном для того, чтобы вы забыли земное и терпеливо переносили свое иго. Для чего вы воюете?
Он замолчал, обводя толпу злым прищуренным взглядом.
– Я вас спрашиваю: для чего? Разве немецкий рабочий не так же страдает от капиталистов-фабрикантов, разве крестьянин не в кабале у барона-помещика? Их гонит на войну кровавый император. Воткните штыки в землю и через головы своих начальников протяните руки мира трудящемуся германскому народу. Помогите ему свергнуть Вильгельма так же, как вы свергли Николая Кровавого. Мир, свободу и хлеб несут вам советы и партия большевиков! Мы – большевики, потому что мы даем больше всего народу. Мы гонимы, потому что мы проповедуем правду… Земля – ваша. Берите и владейте ею. А если кто мешает вам, боритесь с ним. Вы – народ, ваша воля, ваша власть. Возьмите себе такое правительство, чтобы помогало вам, а не мешало… В руки народа должна перейти вся прибыль, доходы и имущество крупнейших банковых, финансовых, торговых и промышленных магнатов капиталистического хозяйства. И это будет тогда, когда вся государственная власть перейдет в руки советов солдатских и рабочих депутатов. Кто не идет с советами, тот изменник и его просто надо уничтожить. Проще смотрите на это дело. Вам говорят: не нужно смертной казни, и мы против смертной казни, но мы уберем с дороги всякого, кто станет нам на пути. Мы не пацифисты, и воля народа священна для нас, и кто не понимает этого – тому нечего жить. И мы уберем с пути трудящихся всех генералов, мечтающих о продолжении войны, всех помещиков, тоскующих о земле и рабском труде батраков, всех эксплуататоров. Земля – народу, фабрики – рабочим, капитал – государству и мир – всему исстрадавшемуся человечеству…
Ленин поднимает над головой руку с зажатой в ней кепкой – ну, вылитый будущий памятник. Толпа ревет и аплодирует, и сам Бонч-Бруевич начинает восторженно бить в ладоши, к нему присоединяются все присутствующие революционеры, в том числе и Троцкий.
В толпе виден человек в темном коротком пальто и в кепке, еще недавно он стрелял из пулемета на Невском.
Человек начинает скандировать: Ле-нин! Ле-нин! Ле-нин! И толпа подхватывает фамилию, уже тысячи глоток орут: ЛЕ-НИН! ЛЕ-НИН!
Маленький человечек на балконе особняка Кшесинской снова вздымает руки, властвуя над толпой. Троцкий смотрит на Ленина холодным оценивающим взглядом, и вдруг губы его начинают расплываться в улыбке. Лицо Ульянова слегка подрагивает, глаза помутнели, руки судорожно стискивают перила. Сбоку хорошо видно, как у новоявленного вождя пролетариата в паху топорщатся брюки. У Ленина стоит член.
17 июля 1917 года. Петроград
Улица, перегороженная жиденькой баррикадой. Из-за нее в сторону казаков делают несколько выстрелов.
Пушки выдвигают на позиции перед баррикадой из фонарных столбов, повозок, мебели и мусора. Расстояние между бунтовщиками и войсками небольшое – метров двести, не более. За пушками – солдаты, они жмутся к стенам, прячутся за перевернутым грузовиком, лежащим на тротуаре. Грузовик расстрелян. Под ним и возле него лежат тела.
– Освободите баррикаду! – кричит полковник-артиллерист так, чтобы его услышали. – Даю минуту и открываю огонь!
– А хуй тебе! – отвечают из-за баррикады. – Умоешься!