Со стороны заграждения снова стреляют.
Полковник спешивается, ныряет за пушечный щит и шлепает лошадь по крупу. Та неторопливо шествует прочь, по двору. Еще одна пуля щелкает о металл. Из завала высовываются стволы винтовок и плюют огнем в сторону артиллеристов.
– Готовы, капитан? – спрашивает он, глянув на часы.
– Так точно!
– Начинайте концерт!
– Первый расчет! Пли! – командует капитан пресным голосом.
Картечь бьет по баррикаде, выметая оставшихся целыми стрелков и превращая в мусор деревянные части заграждения. Летят куски плоти. Кричат раненые.
– Второй расчет! Пли!
Еще один картечный выстрел проходится по заграждению, круша окна близлежащих домов и добивая уцелевших.
Клубится пороховой дым.
Солдаты подходят к разбитой баррикаде и начинают ее растаскивать. На мостовой – изодранные картечью трупы. Корчится, елозя по брусчатке, бородатый мужик в рабочем картузе – у него оторваны ноги ниже колен.
– Ой, пристрелите, братики… – воет он. – Ой, не могу, не могу, не могу…. Больно!
– Перевязать и в госпиталь, – командует офицер.
– Ой, пристрелите меня, братики, ой, пристрелите…
17 июля 1917 года. Петроград. Редакция газеты «Новое время».
Кабинет главного редактора. Вечер
Главный редактор, солидный мужчина, щекастый, с шапкой седых волос и в золотом пенсне, просматривает листы с напечатанным на машинке текстом.
Рядом с ним корреспондент, в нетерпении заглядывающий через редакторское плечо.
– Андрей Афанасьевич! Не мучьте, дайте посмотреть! – просит журналист.
Он сравнительно молод, едва за тридцать, но выглядит потрепанным – лицо одутловатое, с сеточкой мелких кровеносных сосудов на носу и щеках. Похоже на то, что этот джентльмен пера не дурак заложить за воротник.
– Смотри, – разрешает редактор и кладет часть прочитанных листов перед репортером.
Тот хватает бумаги жадно, утыкается в них чуть ли не носом и начинает читать.
Редактор откладывает в сторону последний документ из стопки и закуривает трубку. Вид у него озабоченный.
Через несколько минут журналист поднимает голову.
– Ну, что скажешь, Сергей Родионович, – спрашивает главный редактор.
– Бомба, – говорит журналист. – Однозначно – бомба. Я представляю, какой поднимется вой…
– Боюсь, что даже не представляешь… Большевики сейчас – популярная политическая сила.
– И откуда дровишки? – спрашивает корреспондент, тряхнув сложенными в тоненькую пачку листами.
– Присланы из министерства юстиции, Сергей. Пакет запечатан помощником господина Переверзева.
– Переверзев собирал информацию о большевиках? Не верю.
– Не собирал, конечно. Это не Керенский…
Журналист пожимает плечами.
– Конечно же не Керенский! Вам нужно принять решение – публикуем или не публикуем материал сейчас? На улицах вооруженные матросы, за ними – большевики. И тут мы в разгар уличных боев пишем, что Ленин – немецкий шпион и работает на кайзера. Есть у меня впечатление, что после такой статьи нас поставят к ближайшей стенке. Возможный вариант, Андрей Афанасьевич?
– Возможный, – соглашается тот. – Конечно же, лучше дождаться момента, когда будет понятно, кто побеждает…
– А можем и не дождаться, – резонно замечает корреспондент.
– Однако телефонная связь пока еще есть, – говорит редактор. – И это может спасти нам шкуру…
– При чем тут телефонная связь? – удивляется журналист.
– Узнать, одни ли мы получили этот материал…
– А если не одни?
– Тогда, дорогой Сергей Родионович, опасность этой публикации для нас преувеличена. И мы дадим ее в утреннем выпуске. Газета уже в типографии?
– Пока еще нет.
Редактор с воодушевлением крутит ручку телефона.
– Алло! Девушка!
17 июля 1917 года. Мариинский дворец. Вечер
Терещенко шагает по коридору. Он явно очень зол, буквально идет красными пятнами, и то и дело оттягивает пальцами сдавивший шею воротник рубашки.
Он входит в приемную князя Львова, секретарь встает было ему навстречу, но, видя выражение лица Михаила Ивановича, отступает в сторону.
– Георгий Евгеньевич! – говорит Терещенко с порога.
Львов в кабинете не один – тут же Некрасов и Переверзев.
– Господа! Мое почтение, Павел Николаевич! На ловца и зверь бежит.
– Проходите, Михаил Иванович! – предлагает Львов. – Присаживайтесь.
– Что-то я не пойму вас, господин Терещенко… – говорит Переверзев раздраженно.
– Сейчас поймете! Я предупреждал вас, что информация, которую мы отправили в прокуратуру, сегодня представляет государственную тайну?
– Право же, Михаил Иванович, – вступается князь Львов. – Успокойтесь, ради Бога! Зачем такие резкости?
– Я еще не начинал, – цедит Терещенко, сжимая кулаки от злости. – Ваш поступок, Павел Николаевич, позволит уйти от справедливого возмездия Ленину, Каменеву, Зиновьеву и иже с ними. Скажите, кто дал вам право без ведома специальной комиссии обнародовать материалы расследования? Кто?
– Я сам себе и дал, – спокойно говорит Переверзев. – Или вы, Михаил Иванович, считаете, что лишь вы один имеете право принимать решение? Уверяю вас, я вполне рассудительный человек и способен на самостоятельные действия…
– Господа! Не ссорьтесь…
– Это не ссора, – Терещенко поворачивается ко Львову. – Это, как на мой взгляд, злонамеренная диверсия, пустившая на ветер труд многих людей, рисковавших собой и своей свободой для получения этих бумаг. Я не могу предположить, что подобную услугу большевики оплатили…
Переверзев вскакивает. Рот искривлен, на щеках выступил яркий румянец.
– … потому, что вы, Павел Николаевич, человек богатый, честный и не корыстный, – продолжает Михаил Иванович. – Остается с прискорбием констатировать, сударь, что вы банальный дурак!
– Что вы себе позволяете! – буквально пищит Переверзев. – Я буду требовать у вас сатисфакции!
У него в груди сперло дыхание от возмущения и голос куда-то исчез.
– А я буду требовать вашей отставки, – говорит ему Терещенко. – Именно за вашу глупость, приведшую к губительным последствиям!
– Я последний раз прошу всех присутствующих успокоиться, – Львов тоже не на шутку разгневан. – Что, черт возьми, произошло?
– Уважаемый Георгий Евгеньевич! – Терещенко набирает в грудь побольше воздуха. – Товарищ министр юстиции отослал в редакции городских газет Петрограда копии тех бумаг, что были переданы в наше распоряжение моими зарубежными друзьями. А это означает, что информация о готовящемся аресте большевистской верхушки больше не тайна. Большевики просто исчезнут на время. А тот человек, который должен был послужить нам живым доказательством их договора с врагом, счастливо избежит встречи с нами…
17 июля 1917 года. Квартира Гучкова
Раздается звонок в дверь.
Гучков уже в халате, со стаканом в руке идет открывать. В зубах у него трубка, ноги в домашних туфлях. Чувствуется, что за сегодняшний вечер этот стакан не первый.
За дверью – Терещенко. Усталый, в несвежей рубашке, с синяками под глазами и одутловатым от недосыпа лицом.
– Я к тебе, Александр Иванович…
– Случилось что? – спрашивает Гучков, пропуская Терещенко в квартиру. – С чего это тебе понадобился пенсионер?
– Мне понадобился друг…
– Проходи, – приглашает Гучков. – Гостем будешь… Прости, прислугу отпустил, но что поесть – найду. Выпьешь?
– Выпью.
На огромном буфете в столовой стоит красивый квадратный штоф с коричневатой жидкостью.
– Виски, – поясняет Александр Иванович. – Пристрастился в Трансваале во время англо-бурской. Первый напиток на войне. Лучшее, что есть в англичанах, это умение делать виски. Так есть будешь? Сооружу тебе сэндвич с индейкой…
– Потом… – Терещенко прихлебывает из поданного стакана. – Этот мерзавец Переверзев… Он сдал все материалы на Ульянова газетчикам!
Гучков некоторое время молчит, а потом говорит негромко.
– Сказать, что я удивлен, Миша, так я и не удивлен. Я бы и сам сделал то же самое. И тебе предлагал.
– Через пару суток я бы и сам сделал то же самое…
– Не понял?
– Доказательства сотрудничества большевиков с немцами вместе с доверенным лицом Парвуса едут прямиком к нам в руки. Курьер Ленина – Ганецкий – должен завтра прибыть в Россию.
– И что предприняло в связи с этим министерство юстиции?
– Оно разослало бумаги, переданные прокуратуре, во все крупные петроградские издания, так что завтра с утра информация о Ленине будет на первой полосе, днем новость по телетайпу дойдет до Европы – и Ганецкого нам не видать, как своих ушей.
– Так потребовал бы, чтоб Переверзев эту глупость сам и исправил!
– Он не считает это глупостью…
– А князь Львов?
– Князь полагает, что господин Переверзев, конечно, превысил свои полномочия, но не видит в этом никакой трагедии. Керенский, который был в курсе операции, отсутствует. Некрасов ничего не знает.
– То есть правительство не против?
– Об этом знали считанные люди. Во-первых, чтобы избежать утечки. А во вторых, у правительства сейчас есть вопросы поважнее, например, разгрести то, что творится на улицах.
– Разгребут, – усмехается бывший военный министр. – Керенский снял с фронта хорошие части. Это не разагитированный сброд – фронтовики. И скажу по секрету, он договорился о взаимодействии с Корниловым. Если кто и способен вставить свечу большевикам, так это Лавр Георгиевич…
Гучков раскуривает погасшую трубку, выпускает клуб ароматного дыма.
– Второе, что хорошо делают англичане, – поясняет он, – это табак.
– Ордер на арест Ленина все еще не выписан, – упрямо продолжает Терещенко.
– Миша, – говорит Гучков дружелюбно. – Я говорил тебе, что играть по правилам с шулерами нельзя. Ты меня не слушал. Мы могли взять этого деятеля еще три месяца назад, и на улицах не было бы того, что сегодня. Мы могли взять его месяц назад, Миша. Или просто убить еще неделю назад. Взять и убить. А сегодня – предоставь это тем, кто может применить силу. Ты свой шанс уже использовал. Подвинься.