Авто Терещенко и Гучкова окружают офицеры, охранявшие баррикаду. Один из них узнает Гучкова.
– Александр Иванович! Бога ради! Вы целы?
Терещенко ошалело крутит головой.
– Цел, цел… Спасибо, братцы! – отзывается Гучков. – Миша, как ты?
– Живой… Спасибо, – говорит Терещенко окружившим их офицерам. – Спасибо, господа…
Из-под капота лимузина сочится пар. Терещенко поднимает боковую крышку и разглядывает поврежденный выстрелами мотор. Потом смотрит на Гучкова, тот качает головой.
– Мы сделали все, что могли, Миша.
Терещенко садится на подножку автомобиля. Выражение его лица не сулит ничего хорошего тому, о ком он думает.
Ночь c 17-го на 18 июля 1917 года. Петроград. Казармы
К воротам казарм подъезжает машина с солдатами. Из кабины выпрыгивает моложавый офицер. Вход во внутренний двор охраняют часовые.
– Пригласите дежурного офицера, – приказывает вновь прибывший.
Через пару минут появляется заспанный дежурный офицер – совсем молодой, розовощекий и светловолосый.
– Господин капитан! – радостно приветствует он приехавшего.
– Господин поручик! К сожалению, спешу. Вот…
Он протягивает поручику пачку бумаг.
– Возьмите. Это надо раздать личному и офицерскому составу, включая часовых. Для ознакомления. Если у кого возникнут вопросы – разъясняйте. Разагитированных большевиками много?
– Не замечал, господин капитан. Естественно, обсуждают, разговаривают, но…
– А большевистские агитаторы?
– Несколько раз приходили.
– Если еще появятся – берите под арест. Сразу же. Если будут сопротивляться – расстреливайте по законам военного времени. Все ясно?
– Так точно.
– Честь имею.
Капитан запрыгивает в кабину автомобиля, и тот трогается с места.
Поручик читает листовку в свете фонаря.
18 июля 1917 года. Петроград. Утро
Из двора типографии выезжает грузовик. В кузове – пачки газет с уже знакомыми нам заголовками.
Грузовик едет по улицам. Кое-где его пропускают через баррикады. Кое-где баррикады разобраны или разбиты, и грузовик проезжает сам.
Машина останавливается.
Чьи-то руки начинают брать пачки и выгружать их из машины.
Вот пальцы развязывают бечеву.
Вот пачка газет прижата к чьей-то груди.
Мальчишки на перекрестке продают газеты.
– Свежий номер!
– Ленин – немецкий шпион!
– Большевики работают на канцлера!
– Свежий номер!
– Немецкая революция в России!
– Кто хочет поражения России на фронте?
– Купите!
Мальчишки подбегают к машине, затормозившей на перекрестке.
Газета падает на сиденье.
Авто едет дальше.
Мужчина в простой полотняной рубахе покупает газету у разносчика.
Смотрит на заголовки и, свернув газету, шагает дальше.
Авто едет по Невскому. Газета в руках у человека на заднем сиденье – это Терещенко. Он читает заголовки, потом сминает газетный лист и отшвыривает его в сторону.
Человек в полотняной рубахе сворачивает в переулок. Вот он проходит через арку и попадает в квадратный питерский двор. Быстрым шагом идет к подъезду, заходит в парадное.
Автомобиль останавливается возле Мариинского дворца. С заднего сиденья выбирается Терещенко. В руках у него газета.
Он идет по коридору, входит в приемную председателя правительства.
Секретарь встает ему навстречу:
– Князь ждет вас, Михаил Иванович!
Терещенко входит в кабинет и бросает газету на стол перед Львовым.
– Можете полюбоваться, – говорит он зло. – Дело рук нашего с вами коллеги. Надеюсь, ордер на арест Ленина уже выписан? Или вы ждете, пока он скроется?
Человек в полотняной рубахе стучит в дверь квартиры условным стуком. Ему открывают, и он входит коридор. Протягивает газету мужчине в пенсне, который его встретил.
Тот, несмотря на раннее утро, одет не по-домашнему.
– Вот…
– Что еще? – спрашивает человек, вчитываясь в статью.
– Всю ночь гвардейцы раздавали листовки. Их привезли во все казармы, раздавали солдатам на улицах.
– С этой статьей?
– Да.
– У тебя есть листовки?
– Нет.
Мужчина в пенсне сминает газету.
– Ильича надо убирать из города, Федор Федорович. – говорит он быстро. – Его, Каменева… Все руководство надо вывезти и спрятать. Иначе – не сносить нам головы. Спасибо, товарищ Раскольников. Есть к тебе поручение…
– Слушаю.
– Пошли-ка ты кого-нибудь в порт, дорогой наш. Передай от меня на словах…
Он провожает человека в полотняной рубахе до дверей и возвращается в гостиную, где его уже ждет мужчина в простом рабочем пиджаке и косоворотке. Это – Ленин. Он сидит на диване со злым напряженным лицом.
– Нужно предупредить Ганецкого, – говорит Ленин.
– Сделано, Владимир Ильич, – отвечает мужчина в пенсне.
– Нельзя, чтобы хоть что-то попало в руки к этим псам, – у Ульянова подергивается щека, картавость становится сильнее. – Ни он, ни деньги, ни документы. И пусть Суменсон сворачивается по-быстрому, только чтоб бумаги сожгла.
Глава седьмаяКорнилов
Финский залив. Утро 18 июля 1917 года. Торговое судно, арендованное компанией Парвуса
Фюрстенберг-Ганецкий завтракает в кают-компании. Входит капитан Хенрик и протягивает тому лист бумаги.
– Херр Фюрстенберг, только что получили по радио.
Ганецкий читает. По мере чтения лицо его становится бледным и злым, рука сминает салфетку, но он берет себя в руки и говорит капитану:
– Похоже, наши планы меняются, херр капитан. Я кое-что забыл в Стокгольме.
– Я так и понял, херр Фюрстенберг, – говорит капитан. – Что передать в ответ?
– Благодарность.
Петроград. Утро
Машина с солдатами едет по городу и останавливается возле богатого дома.
Подпоручик, сопровождаемый двумя солдатами, взбегает по лестнице, стучит в дверь.
Ему открывает невысокая молоденькая горничная.
– Нам нужно видеть мадам Суменсон, – говорит подпоручик.
– Но мадам… – начинает было горничная.
– Срочно, – обрывает ее офицер и, отодвинув девушку в сторону, входит внутрь вместе с сопровождающими.
В доме следы сборов. Беспорядок, в гостиной несколько чемоданов, коробка для шляп.
– Где мадам Суменсон? – спрашивает подпоручик.
– Наверху, – лепечет перепуганная служанка.
Офицер, сделав знак солдатам оставаться внизу, взбегает по лестнице на второй этаж.
В кабинете, несмотря на летнюю духоту, разожжен камин и в нем весело пылают бумаги. У стола стоит женщина средних лет, некрасивая, с асимметричным лицом, на котором застыло выражение брезгливости. Она смотрит на прапорщика дерзко, с насмешкой.
Офицер бросается к камину, но останавливается и смотрит на пылающие в камине бумаги – спасать там уже нечего, огонь пожирает остатки.
– Евгения Маврикиевна Суменсон? – задает вопрос подпоручик, поворачиваясь к хозяйке.
– Да, – отвечает женщина. – Чем обязана вашему присутствию в моем доме?
У нее достаточно сильный польский акцент, хотя по-русски она изъясняется превосходно.
– Выписан ордер на ваш арест, – поясняет офицер. – Прошу вас проследовать со мной.
– Я представитель фирмы «Нестле» в России, – говорит Суменсон. – Гражданка другой страны.
– Это не играет роли, – отвечает подпоручик. – Собирайтесь.
– А в чем причина моего ареста?
– Антиправительственная деятельность, – говорит поручик. – Насколько мне известно, дипломатической неприкосновенностью вы не пользуетесь. Яков Станиславович Фюрстенберг братом вам приходится? Не так ли?
– Так, приходится. Но какое отношение к делам брата имею я?
– Проедемте, Евгения Маврикиевна, – вежливо говорит подпоручик. – Именно это мы с вами вскоре и выясним…
Монако. Набережная. 30 апреля 1956 года
На променаде, опершись локтями на перила нависшей над пляжем Набережной, стоят Никифоров и Терещенко.
– Вы читали об изъятых из дела Ленина бумагах?
– Нет, – качает головой Никифоров.
– А они были… Например, был изъят приказ германского императорского банка об отпуске денег большевикам за «пропаганду мира в России».
– Ваш документ?
– Мой, конечно, – фыркает Терещенко. – В этом деле 95 % документов – мои. Следственная комиссия Временного правительства в основном опиралась на документы, собранные мной.
– Я читал дело Суменсон, – говорит Никифоров. – Боюсь, что ее роль вами сильно преувеличена…
– Скорее – преуменьшена, – улыбается Терещенко. – Она женщина умная, ловкая, соображала быстро. Успела сжечь компрометирующие брата документы. Показания давала очень осторожно, дозировала информацию, мешала правду и ложь в самую плепорцию… Ее выпустили под залог в октябре 17-го, такая вот ирония судьбы…
– Ну, – говорит Никифоров, улыбаясь в ответ, – на кого вам пенять? Арестовали – выпустили, наводили порядок как умели…
– Намекаете на излишнюю гуманность?
– Констатирую факт.
– И хотел бы возразить, да не смогу. Была в нас такая интеллигентская мягкотелость, не хватало ленинской твердости шеи резать…
– Иронизируете? – спрашивает Сергей Александрович, прищуриваясь.
– Отнюдь. Констатирую факт. Мы тогда еще не знали, до чего дойдут большевики, какой новый порядок установят.
– Не обидитесь, Михаил Иванович, если отвечу честно?
– Валяйте…
– Благодаря людям, которых вы осуждаете за жестокость, моя страна сейчас одна из самых могущественных в мире. Мы победили Гитлера, у нас есть атомная бомба, мы обязательно полетим в космос, а вы, простите, прозябаете на свалке истории. И будете на ней прозябать. Не находите, что лучше было бы вести себя соответственно ситуации?
Некоторое время Терещенко молчит, пережевывая сказанное, но лицо у него остается спокойным.
– Как бы это вам, Сергей Александрович, попонятнее объяснить? – наконец говорит он. – Есть два метода построить страну. Первый – это поставить на вершину человека и положить к его ногам государство. Это хотели сделать мы, но у нас не получилось. Мы оказались мягкими, гуманными, и там, где надо было убить сотню тысяч, сомневались, расстрелять нам десяток большевиков или не расстреливать? Сомнения стоили дорогого – нашего сокрушительного падения. А второй метод – это возвести государство, а к его ногам бросить человека. Для этого нужна не жесткость – жестокость. Для этого нужно не считать жертвы, а радоваться им. Да, у вас получилось построить мир, где человек – ничто. Вы, правда, для этой цели извели миллионы, но построили. Вопрос в том, кто захочет жить в этом вашем раю?