– Живут же… – иронично роняет Никифоров. – Живут, Михаил Иванович. Я вот живу. Миллионы моих сограждан живут и радуются. У нас же самая лучшая в мире страна! Мы в ней хозяева! Все, что мы строим – для будущих поколений. Задача у нас простая и понятная – построить коммунизм. А для такой цели можно и перегибы потерпеть! Мы с вами разные…
– Я заметил… – говорит Терещенко. – Вы – месье Никифоров, человек будущего. Житель страны победившего коммунизма… Если говорить о перспективе, конечно… Я – пережиток того прошлого, с которым боролись ваши отцы-основатели. Бывший сахарозаводчик, банкир, министр-капиталист… Свалка истории, как вы удивительно метко умудрились заметить. Мы действительно потерпели неудачу, сокрушительную неудачу, и мне стыдно за это. Но мне не стыдно за то, что мы хотели построить. И сегодня я бы добивался того же самого – человеческих свобод.
– И снова проиграли бы… – пожимает плечами Никифоров. – Свобода не нужна человеку. Это излишество, как третья рука или шестой палец – сами по себе вещи полезные, но что с ними делать? Человеку нужен порядок. Не анархия, а уверенность в завтрашнем дне. Не свободы, а четко поставленные задачи! Без цели общество начинает разлагаться, глупеет, деградирует. Знаете, Михаил Иванович, почему мы, русские, всегда будем антагонистами западному миру? Потому что мы умеем видеть главное – цель. И нам все равно, какой ценой ее достигнуть, главное – достигнуть!
– А если для достижения цели надо будет уничтожить другую страну?
– Вы, верно, шутите, Михаил Иванович, – Сергей Александрович благожелательно улыбается. – Для того чтобы СССР был самым могучим государством в мире, мы готовы на большее.
Терещенко смотрит на Никифорова с нескрываемым интересом и с брезгливостью одновременно.
– А ведь вы правы, Сергей Александрович…
– В чем?
– Правы, когда говорите, что мы были чрезмерно гуманны. Но мы плохо представляли, к чему приведет нас гуманность.
– А к чему она вас привела? К потере власти?
– Она привела нас к вашему появлению.
Никифоров искренне смеется, запрокидывая голову. Терещенко молчит.
– Простите, не удержался, – говорит Никифоров. – Давайте начистоту, Михаил Иванович…
– Давайте.
– Вы же патриот России, месье Терещенко?
– Я патриот Той России.
– Оставьте! – морщится Никифоров. – Патриот – это патриот, не играйте словами. Чем нынешний СССР хуже вашей империи? Ничем. Россия одна. Тогда, сейчас, завтра: Россия – это Россия. Мы пришли в умирающую страну. Ее убило гнилое самодержавие, ее убила война и Государственная дума, неспособная принимать решения! Ее убили вы – либералы, ваше Временное правительство, которое металось между революцией и демократией. Страна была в агонии, когда мы взяли власть, а Российскую империю продолжали убивать белые, зеленые, черные, серо-буро-малиновые, Директории, республики, гетманы, евреи, батьки и мамки… Мы победили и их, хотя все висело на волоске. Потом мы одолели внутреннего врага, подняли из пепла народное хозяйство. Нам и тут мешали, но мы видели цель и смогли все преодолеть. И войну мы выиграли, пусть ценой потерь, но выиграли вчистую. И вот… Посмотрите на СССР сегодня – через одиннадцать лет после войны. Под нами половина Европы, Прибалтика, мы наконец-то успокоили Украину с ее глупыми попытками самостийности. Средняя Азия безропотно строит коммунизм вместе с нами, Китай идет по социалистическому пути развития. У нас есть сторонники в Африке, в Южной Америке – наша идеология самая сильная на планете. Вы должны любить нас, Михаил Иванович! Мы построили страну, которая была у вас только в планах – великую, сильную, непобедимую. Страну-лидера! Так не все равно вам, как мы этого достигли, если результат столь удачен? Это здание – на века! Мы не только вернули империи утраченную силу, мы влили в ее жилы свежую кровь, расширили ее завоевания, заставили считаться с нею злейших врагов! Нас боятся! Нас уважают! Разве вы не этого хотели?
Терещенко качает головой.
– Ничто, построенное на страхе, не способно быть зданием на века, месье Никифоров. Такого в истории человечества еще не было.
Никифоров смотрит на Михаила Ивановича, как на капризного ребенка.
– Неужели? Значит, мы и в этом будем первыми.
19 июля 1917 года. Неподалеку от Полоцка. День
По железнодорожному полотну едет мощный паровоз. Впереди он толкает платформу, обложенную мешками с песком. За мешками – солдаты с трехлинейками и пулеметный расчет. За паровозом прицеплен салон-вагон.
Короткий поезд едет быстро, из трубы валит белый дым.
Салон-вагон.
Внутри часть салон-вагона обставлена как рабочий кабинет: письменный стол, рабочее кресло, несколько кресел для посетителей.
В одном из «гостевых» кресел сидит Александр Федорович Керенский. Он просматривает бумаги и одновременно попивает чай. На окнах – занавески, если бы не легкое покачивание и перестук колес, то догадаться, что он в поезде, было бы невозможно.
Керенский одет во френч и галифе – строго и со вкусом, без всяких излишеств. Стрижка под ежик и плотно сжатый узкий рот добавляют аскетичности образу – этакий вояка, отец солдатам. Но руки, держащие бумаги, нежные и ухоженные, с аккуратным маникюром, говорят о хозяине и его характере больше, чем полувоенная форма.
Платформа перед паровозом.
Солдаты заняты кто чем, за исключением нескольких дозорных, что лежат на бруствере из мешков с песком да лениво оглядывают окружающий пейзаж. Мирно и тихо вокруг. Лес сменяется полями, поезд перескакивает через короткие мостики, брошенные над заболоченными речушками.
Один из солдат, пожилой, с седой щетиной на круглом лице, смотрит вперед и видит далеко впереди (а в этом месте полотно просматривается на несколько километров) белый дымок. Он щурится на утреннем солнце и, докуривая самокрутку, приглядывается. Потом толкает соседа.
– Семеныч, а ну-ка, чё там, глянь…
Семеныч с виду помоложе лет на десять, сдвигает фуражку на затылок и прикрывает глаза ладонью.
– Поезд, кажись… – говорит он. – Вроде дым паровозный… Встречный, Иван Николаич, это… Просто далеко ище…
По железнодорожному полотну несется на полных парах паровоз. Валит из трубы дым, бешено крутятся колеса. Давление в котле на пределе – стрелка манометра бьется об ограничитель.
А в кабине никого нет!
Если посмотреть над трубой этого паровоза, то можно рассмотреть дым идущего ему навстречу поезда с Керенским.
19 июля 1917 года. Поезд Керенского
Солдат на платформе что-то говорит офицеру и показывает рукой на паровозный дым, ставший гораздо больше. Офицер всматривается и, подбежав к локомотиву, пытается привлечь внимание машиниста.
Но тот не слышит его.
Кочегар в кабине локомотива продолжает бросать уголь в топку.
Тогда офицер несколько раз стреляет в воздух из револьвера
На этот раз машинист реагирует и высовывается в боковое окно.
Офицер показывает ему на…
Теперь уже видно и встречный паровоз – он уже близко.
Машинист поезда Керенского кидается к рычагам и крутит колесо экстренного торможения.
Внутри салон-вагона все летит на пол. Керенского выбрасывает из кресла, и он катится по полу к письменному столу.
Из-под колес тормозящего локомотива летят искры, длинное цилиндрическое тело окутывает бьющий из клапанов пар. Но встречный паровоз не снижает скорости и приближается с катастрофической быстротой.
Машинист поезда Керенского включает реверс, колеса начинают вращаться в противоположную сторону. Переднюю платформу бросает из стороны в сторону. Солдаты падают, катятся по платформе. Рушится ограждение из мешков, рассыпается пулеметное гнездо. Скрежет металла о металл, крики, мат – все накрывает гудок локомотива, похожий на предсмертный вопль. Поезд останавливается и тут же начинает движение в обратную сторону, но слишком медленно…
Встречный паровоз уже в нескольких десятках метров. С платформы прыгают солдаты, офицер…
Удар сокрушителен, но его принимает платформа, стоящая впереди локомотива. Ее сминает, срывает со сцепки, но и встречный паровоз теряет контакт с рельсами – валится на бок, поднимая облако земли, щебня, задирая рельсы со шпалами с ошеломительной легкостью, словно лист бумаги ураганным ветром. И летит, летит, переворачиваясь…
Платформа исчезает под паровозной тушей, от удара лопается котел, и локомотив взрывается, разбрасывая вокруг себя огонь и куски жеваного металла. Осколки бьют по поезду Керенского, летят выбитые стекла в салон-вагоне, со свистом вырываются струи пара. Поезд по инерции проезжает еще метров пятьдесят и останавливается.
Керенский, держась за ушибленное плечо, встает с пола. Он цел, хотя и потрепан, но глаза у него слегка безумные, как у человека, пережившего сильный стресс.
Он выходит из вагона и спрыгивает на насыпь.
Впереди – разрушенные пути и обломки локомотива.
К Керенскому подскакивают люди.
– Александр Федорович! Вы целы?
– Александр Федорович! Живы? Нужен врач?
Керенский смотрит на горящие обломки. Лицо у него злое, брови сведены к переносице.
– Жив я, жив… – раздраженно говорит он. – Сколько верст до Полоцка?
19 июля 1917 года. Полоцк. Железнодорожный вокзал
В зале ожидания суета. У дверей часовые. Кто-то за закрытыми дверями орет в телефонную трубку, требуя транспорт.
Чуть в стороне сидят Керенский и Терещенко. Михаил Иванович говорит:
– И все это выясняется уже тогда, когда ничего изменить нельзя… Ночью раздавались листовки в полки, утром вышли газеты – мы с Гучковым не смогли ничего сделать…
При произнесении фамилии Гучкова Керенский вздрагивает лицом.
– Переверзев действовал без ведома Комитета.
– И без твоего ведома?
– Да.
– Мы упустили Ленина…
Терещенко вскакивает.
– …мы потеряли Ганецкого. Судно, зафрахтованное Парвусом, должно было зайти в порт сегодня днем, но не зашло.
– Может быть, опаздывает?