– По радио сообщили, что корабль идет в Стокгольм. Мы упустили возможность, Александр Федорович, разоблачить Ленина и ликвидировать его партию. Я буду требовать отставки Переверзева.
– Не горячись, хотя против его отставки лично я ничего не имею. Но ведь был и положительный эффект от действий Павла Николаевича?
Терещенко морщится, словно лимон укусил.
– Погоди, Михаил Иванович. Ты же сам сказал, что часть военных, получив листовки о предательстве Ленина, перестала колебаться и стала на нашу сторону? И это хорошо!
– Мы могли вылечить болезнь, Александр Федорович! А занялись тем, что рубим хвост частями. Ленин и Зиновьев на свободе. Оснований для ареста Троцкого у нас нет – ничего, что бы связывало его с большевиками, в наше распоряжение не поступало. Мы арестовали Суменсон, но она, будучи предупрежденной, сожгла все документы. Все, что планировалось, пошло к чертовой матери…
– Ничего не пропало, Михаил Иванович. Я снял с фронта надежные части – артиллеристов, самокатчиков, кавалеристов – город мы удержим. Особенно теперь, когда вожди сбежали, это вполне реальная задача – не надо будет проливать реки крови.
– Думаю, что крови, Александр Федорович, придется пролить немало!
– Для этого у нас есть Корнилов. Он способен на непопулярные решения.
Керенский на миг склоняет голову, задумываясь.
– Я не люблю Лавра Георгиевича, – говорит он быстро. – Я не люблю всех этих вояк, солдафонов, недоучек. Но… Вынужден признать, Россия нуждается в таком Верховном главнокомандующем. Брусилов резок на словах, но готов заигрывать с солдатскими комитетами. Деникин хорош, но ему не на кого опереться. Корнилов – идеальный вариант, Михаил Иванович. Идеальный вариант, чтобы не пачкать рук самим. У него есть его Дикая дивизия. У него есть ваш друг Крымов. У него есть яйца, в конце концов.
– Готовите России диктатора? – то ли шутит, то ли всерьез спрашивает Терещенко.
Керенский вскидывается, глаза у него на доли секунды белеют от злости, но он берет себя в руки.
– Как диктатор, Михаил Иванович, Корнилов против меня слабоват…
19 июля 1917 года. Петроград. Железнодорожный вокзал
Из вагонов выгружаются солдаты. С платформ скатывают пушки. На перроне штабеля снарядных ящиков. Мальчишки, восторженно визжа, бегут за самокатчиками.
На площади у вокзала построение.
Людей много. Лес из стволов и штыков, прямоугольники построившихся подразделений.
Вдалеке звучат выстрелы. Бухает орудие. Видны дымы от горящих домов.
20 июля 1917 года. Петропавловская крепость
В ворота входит вооруженный отряд.
Солдаты разбегаются по двору.
Из кузова грузовика сгружают «максим» и устанавливают так, чтобы держать под огнем ворота.
20 июля 1917 года. Мариинский дворец
По коридору быстро идет юный прапорщик. Он невысок, с мелкими чертами лица, остроносый и слегка косолапый.
Он входит в приемную, отдает честь сидящему за столом секретарю.
– Прапорщик Мазуренко!
– Сказали вас пускать сразу же… – говорит секретарь, нажимая на кнопку звонка. – Проходите, господин прапорщик, вас ожидают.
В кабинете Керенский, Терещенко, Некрасов и Коновалов.
– Господин военный министр! – начинает прапорщик.
…отряд конных казаков, не оголяя сабель, гонит перед собой безоружную толпу. Кони напирают, люди бегут, рассасываясь по подворотням…
– …докладываю, что силами вверенных мне военных подразделений…
…в подъезд особняка Кшесинской входят юнкера. Бегут вверх по лестнице, проверяют кабинеты. Особняк брошен второпях, всюду беспорядок, бумаги…
– …город очищен от бунтовщиков. Произведены аресты лиц, участвовавших в организации беспорядков…
По Лиговскому проспекту идут несколько сотен пеших казаков, с шашками у бедра. Прохожие жмутся к стенам, но никто не стреляет.
– …ситуация в городе полностью под нашим контролем.
24 июля 1917 года. Разлив.
Деревня неподалеку от финской границы
Утро. Классический сельский пейзаж. Над заливными лугами вьются туман и тучи мошкары. Солнце уже встало, но свет еще мягок.
По тропе идут трое: счастливый и возбужденный прибытием высоких гостей рабочий Емельянов и совсем нерадостные Ульянов с Зиновьевым.
– Места у нас красивые, – рассказывает Емельянов. – Малолюдные! Те, кто живут тута, вопросов задавать не будут. Не принято тута вопросы задавать.
Тропа выводит троицу на край деревеньки. Покосившиеся черные избы, дырявые огорожи, заросшие изумрудной травой подворья. Перед пришедшими сарай для сена. Сравнительно новый, с прочной лестницей, приставленной к стене.
– Вот, – говорит Емельянов с радостью, – тут вы будете жить. Спать будет мягко, приятно, только курить нельзя.
– Не курим, – бурчит Ленин.
– Я знаю, – расцветает улыбкой Емельянов, – знаю, что не курите, Владимир Ильич! Я просто предупредил, на всякий случáй!
– Место хорошее – ежели кто за вами придет, то наши успеют, предупредят и вы к границе пойдете. Там шалаш есть, я покажу. В шалаше точно никто не сыщет! Для всех – вы косцы, приехали на заработки. Косить-то умеете?
– Снова шутишь? – спрашивает Ленин без тени улыбки на лице.
– Есть такое! – кивает Емельянов. – Очень уж я рад, Владимир Ильич, что к нам такие гости пожаловали! Можно сказать, что даже счастлив…
– А уж как мы счастливы, – бормочет Зиновьев сквозь зубы. – Сколько нам тута быть, Владимир Ильич?
– Не знаю, – пожимает покатыми плечами Ленин. – Пока товарищи за нами не пришлют, Григорий Евсеевич.
– Давайте я вам сеновал покажу! – предлагает Емельянов. – Мы там для вас все приготовили!
Он начинает взбираться наверх по приставной лестнице.
Зиновьев запускает обе пятерни в шевелюру, на его лице растерянность.
– Ну согласись, Гриша, – говорит Ленин. – Это все же лучше, чем сидеть в Петропавловке.
Он звонким шлепком убивает комара, севшего к нему на лысину, и начинает подниматься вслед за радушным хозяином.
24 Июля 1917 года. Мариинский дворец. Кабинет Терещенко
Входит посыльный, один из младших офицеров.
– Михаил Иванович! Александр Федорович просил вас зайти.
Терещенко отрывается от бумаг.
– Сейчас буду.
24 Июля 1917 года. Коридор Мариинского дворца.
По нему идут Терещенко и Савинков
– Ты же только с фронта, Борис Викторович? – спрашивает Терещенко.
Савинков кивает.
– Там действительно стало лучше? Энтузиазм? Слаженность действий? А то, честно говоря, веры особой в победные реляции нет. Устал народ за три года…
– Там лучше стало, – говорит Савинков и ухмыляется в усы. – Но вовсе не так, как хотелось бы… Если вы спросите меня, можем ли мы победить, я отвечу – можем. Спросите меня, будет это легко? Я отвечу – нет. Не бывает бескровных побед…
– Самая кровавая победа, – цитирует Терещенко, – лучше, чем самое бескровное поражение. Это часто говорит мой друг, генерал Крымов.
– Кстати! – говорит Савинков. – Отниму у вас еще минуту!
Он призывно машет рукой, и к ним подходит высокий, чуть сутуловатый человек в офицерской форме, но без погон. Лицо у него длинное, печальное, под немаленьким носом кавалергардские усы.
– Ваш тезка, правда не полный, Михаил Артемьевич Муравьев, мой старый знакомец, боевой офицер и хороший, смелый человек! Прошу любить и жаловать!
Еще одно рукопожатие.
– Вот есть мысль его к нам пристроить, – продолжает Савинков. – Хочу представить Керенскому на должность начальника охраны правительства.
– Буду счастлив сотрудничать, – говорит Терещенко.
Но на Муравьева глядит с оттенком неприязни, как, впрочем, и тот на него. Бывает, что взаимная антипатия возникает безо всякой внешней причины, мгновенная и сильная. Это как раз такой случай.
– Вынужден попрощаться, товарищи, – разводит руками Михаил Иванович. – Простите. Дела. Жду вас у себя, Борис Викторович! В любое время, повторюсь!
Муравьев смотрит в спину уходящему Терещенко, а потом спрашивает у Савинкова:
– И что тут делает этот павлин? Кто он вообще такой? Откуда ты его знаешь?
Савинков закуривает и опирается на подоконник.
– Мальчик из хорошей семьи. Он давал нам деньги на революцию.
Муравьев усмехается.
– Зря смеешься. Ему нравился сам процесс. Знаешь, когда заговор важнее результата. Все эти тайные общества, масонские штучки, плащи и кинжалы… Игрушки для взрослых…
– Я ж говорю – павлин.
– Что мы с тобой умеем, Миша? – спрашивает Савинков серьезно. – Взрывать и убивать? А как управляться с финансами, знаешь? Как получить заем? Как организовать банковскую систему? Кто за нами будет мусор подбирать? Ну, наваляем мы с тобой кучу обломков на месте мира старого, а кто будет строить новый? Пушкин? Терещенко – человек революции чужой, но нам нужны такие Терещенки! И Некрасовы нужны! И Керенские, чтобы красиво объясняли народу наши идеи! И Кишкины нужны с Переверзевыми! Я умею революции делать, ты умеешь их защищать, но патронами людей не накормишь, штыками не обогреешь. Поэтому, Михаил Артемьевич – Терещенко не павлин, а товарищ министр Терещенко, полезный нам и революции человек…
Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР.
Комната для чтения документов
И Никифоров, и капитан выглядят усталыми и ведут себя почти по-домашнему. Сергей Александрович снял пиджак, расслабил узел галстука. Владимир расстегнул два верхних крючка на воротнике.
Теперь большая часть папок лежит на стоящем слева столе – это отработанный материал.
– Вот мне интересно, – говорит Никифоров, – неужели было непонятно, что ситуацию они уже упустили из-под контроля? Фактически, разгром июльского восстания и разгромом можно было назвать только фигурально. Ленин, Зиновьев, Луначарский, – все остаются на свободе. Потом наши министры-капиталисты умудряются арестовать и судить…
Никифоров улыбается.
– …Троцкого, и Лев Давидович со свойственным ему изяществом доказывает свою полную невиновность…