Сергей Александрович берет со стола бумагу и читает, чуть приподняв бровь, что должно означать иронию.
– «Отпущен под залог в 3000 рублей». Забавно, правда? Человек, который арестован по обвинению в подготовке государственного переворота, отпускается под залог. Ведь бардак, Володя, у них получается… Натуральный бардак!
– Доказательств вины Троцкого у Следственной комиссии действительно не было. Прямых, во всяком случае… – возражает капитан. – Да и сам Троцкий на тот момент казался меньшим из зол… Все усилия Комиссия бросила на то, чтобы доказать связь между немецким Генштабом, Парвусом, Ганецким и Суменсон с одной стороны и большевиками с другой. И не доказала…
Никифоров качает головой, словно не может поверить в услышанное.
– Как приятно иметь своими врагами интеллигентных людей… Итак, как я понимаю, документы Терещенко без документов Ганецкого никакой опасности не представляли?
– Это так, – соглашается капитан. – Без Ленина и Зиновьева – двух основных фигурантов по делу – все расследование можно было и не проводить.
– Много еще, Володя? – спрашивает Никифоров и трет виски. – Башка гудит невозможно. Накурили мы с тобой. Можно проветрить?
Капитан качает головой.
– Не предусмотрено. Вытяжку могу включить на всю мощность.
– Давай. А мы с тобой пока сходим поужинаем. Ты как?
– Я – за. Но комнату надо опечатать и сдать под охрану.
– Ну так давай опечатывай и сдавай. Есть хочется, сил нет. Видать, потому голова и трещит!
Никифоров смотрит на часы.
– Ох, мать моя… Столовая еще работает?
Капитан улыбается.
– Она у нас всю ночь работает… По старой памяти.
Никифоров и капитан идут по коридору Лубянки.
Двери, аккуратная ковровая дорожка, дежурное освещение.
В столовой, несмотря на позднее время, есть посетители, но очереди у раздачи нет.
Сергей и Володя садятся за столик у окна и начинают ужинать.
За стеклами падает хлопьями мокрый снег. Горят фонари. Внизу у подъездов дымят выхлопом несколько дежурных машин.
– Знаешь, капитан, – говорит Никифоров. – Я только сейчас понимаю, что мы просто не могли проиграть. Что бы большевики не делали, какие бы ошибки не допускали – они всегда оказывались в выигрыше. Фраза Ильича: «Власть валялась под ногами, и мы ее просто подобрали» – это не преувеличение, это чистой воды правда.
– А ведь могло обернуться и по-другому, – Владимир мажет масло на кусок черного хлеба.
– Ты о чем?
– О Корнилове. В августе он и Савинков могли все изменить.
– Но не изменили… Я же говорю, мы просто не могли проиграть…
– Тогда благодарите за это Керенского, – ухмыляется капитан.
28 июля 1917 года. Зимний дворец. День
Терещенко в своем кабинете. Кабинет значительно больше того, что был у него в Мариинском.
Михаил Иванович разглядывает корреспонденцию.
Берет в руки конверт с гербом Великобритании на лицевой стороне. Вскрывает.
Несколько секунд читает текст, слегка изменяется в лице, потом нажимает на кнопку звонка, входит секретарь.
– Передайте Александру Федоровичу, что я прошу о срочном совещании в присутствии максимального количества членов Временного правительства.
– В какое время? – спрашивает секретарь.
– Лучше – немедленно, – отзывается Терещенко. – Дело не терпит отлагательств.
Секретарь выходит. Терещенко возвращается к чтению письма. Потом бросает бумагу на стол.
28 июля 1917 года. Зал совещаний Временного Правительства
За столом несколько министров, Керенский, Савинков, Некрасов, Коновалов.
Терещенко выступает:
– …таким образом, ставим вас в известность, что, несмотря на горячее желание помочь царской семье, Королевство Великобритания не имеет в настоящий момент ни возможности, ни оснований в военное время принимать у себя отрекшегося от престола российского императора либо кого-либо другого, связанного с ним родственными узами.
– Это означает… – тянет Керенский недовольно.
– …что нам нужно срочно найти безопасное место для Николая Александровича и его семьи. Царское Село слишком близко к Петрограду, здесь нельзя чувствовать себя спокойными за судьбу Романовых.
Терещенко садится и продолжает.
– Совершенно непонятный для меня отказ. Я не вижу для него причин, кроме слухов о прогерманских настроениях Александры Федоровны.
– Англичане ничего не делают без выгоды для себя, – говорит Савинков. – Если они не хотят приютить Романовых, значит, не видят в этом смысла.
– Оставлять Николая Александровича в Царском Селе – это провоцировать монархистов на попытки его освобождения. Что бы мы делали, если большевики взяли его в заложники? – спрашивает Керенский.
– Ничего бы не делали, – говорит Савинков. – Если царская семья когда-нибудь станет заложниками, то, могу заключить пари, мало кто устоит перед соблазном их расстрелять. Это я как бывший руководитель Боевой организации партии эсеров говорю. Их надо увозить из Петрограда. Подальше.
– Как далеко? – задает вопрос Некрасов.
– Подальше от волнений. В Сибирь, например… – предлагает Терещенко.
– В Тобольск, – говорит Керенский. – Мы можем гарантировать безопасность императорской семьи в Тобольске, обеспечить им достойные условия содержания.
Он подходит к большой карте, висящей на стене.
– Там нет железных дорог, только пароходная линия, работающая в навигацию, у губернатора вполне приличный дом. Конечно, глушь несусветная, но рядом церковь. Не столицы, конечно, и с Лондоном не сравнить, но здесь Николая Александровича точно расстреляют. Дождаться конца войны, а он не за горами – и отправить Романовых за рубеж, от греха подальше. Туда большевики точно не доберутся. Их мало, армия нам предана, так что эвакуация Николая Александровича – это временное явление.
28 июля 1917 года. Кабинет Керенского
Все выходят, но Терещенко остается.
– Что-то еще, Михаил Иванович?
Терещенко кивает и кладет перед Керенским еще один конверт.
– Срочное?
– Да.
Керенский вскрывает конверт, читает.
Лицо его по мере чтения меняется.
– Сегодня у нас день сюрпризов, как я посмотрю…
Терещенко не улыбается.
– Вы это кому-нибудь показывали?
– Я полагаю, Александр Федорович, что никому, кроме нас двоих, видеть это не полагается.
Керенский снова пробегается глазами по документу.
– Значит, вы решили оставить решение на мое усмотрение?
– Полагаю, Александр Федорович, что дискуссия вокруг этого вопроса вряд ли будет способствовать укреплению единства правительства.
– И разделить ответственность вы готовы?
Керенский смотрит в глаза Терещенко, сидящему напротив него.
Тот спокойно гасит сигарету в пепельнице.
– Да, готов.
– Откуда этот документ?
– Передан лично мне в руки.
– Не провокация?
– Нет.
Керенский откидывается в кресле. Лицо у него злое, застывшее, как всегда, когда он нервничает.
– И вы считаете, что условия сепаратного мира выгодны для нас?
– Да, для нас они выгодны, Александр Федорович.
– Но союзники по коалиции…
– После этого не будет ни коалиции, ни союзников. Это предательство.
– Так однозначно толкуете, Михаил Иванович?
– Полагаю, что сомневаться тут не в чем.
– Значит, в прежних границах, без аннексий и контрибуций.
– Да.
Керенский хмыкает.
– А ведь нас проклянут, Михаил Иванович. Не все, но многие. Страна устала от войны.
– Страна устала от некомпетентности и предательства. Мы дали России шанс, освободив ее от самодержавия и коррупции, Александр Федорович. Оказавшись в рядах победителей этой войны, Россия сможет участвовать в новом переделе мира. Мы выиграем тактически, если примем предложение немцев, но проиграем стратегически. Билет в клуб великих – это билет на войну.
Керенский роется в ящике стола.
– Вот черт! – говорит он раздраженно. – Не могу найти! Дайте-ка мне спички, Михаил Иванович!
Терещенко протягивает ему зажигалку.
Листы бумаги превращаются в пепел, блекнут на обугливающейся бумаге напечатанные на немецком строчки.
– Ну вот и все… – говорит Керенский, склоняясь над бумагами. – Не было никаких предложений…
– Конечно, – говорит Терещенко, направляясь к выходу.
1 августа 1917 года. Царское Село. Вокзал. Поздняя ночь
Платформа оцеплена.
Солдаты и матросы, стоящие в оцеплении, наблюдают, как в два салон-вагона грузят поклажу царской семьи: коробки, чемоданы, баулы.
Потом появляется и семья с приближенными.
В вагон садятся дети, Александра Федоровна, фрейлины, мужчина с докторским саквояжем. Николай Александрович остается на платформе последним.
К нему подходит сопровождающий офицер, что-то говорит, и Романов медленно, склонив голову, идет к вагону. Поднимается по лесенке и исчезает внутри. Солдаты забираются на переднюю платформу перед паровозом, другие поднимаются на такую же платформу сзади, сменное охранение из офицеров входит в вагон. Вагонов в поезде десяток, охрана многочисленна – минимум 300 штыков. На платформах – пулеметы и легкие пушки.
Один из матросов смотрит на трогающийся поезд и говорит:
– Носятся с этой сволочью, как дурни с писаной торбой… Суки…
Он сплевывает и поправляет винтовку на плече.
– Охраняют его, бля… Возят. Шлепнуть падлу – и все!
– А то… – соглашается стоящий рядом с ним солдат – мужик в возрасте, бритый, с вислыми в прожилках щеками. – Куда везут-то?
Вагон, увозящий царя, проплывает мимо солдата и матроса.
– А хуй его знает, – отвечает матрос. – Нам не говорят. Но далеко, это точно. Продуктов выдали охранению на неделю. За неделю, чо? До середины Сибири можно доехать!
За мутноватым вагонным окном стоит Николай Александрович, рядом с ним – цесаревич Алексей. Романов обнимает сына за плечи. Они не глядят на охрану.
Когда окно вагона оказывается напротив, матрос поднимает руку и пальцем целится в цесаревича и царя.