– Пиф-паф! – «стреляет» он и скалится.
Зубы у него прокуренные, гнилые, слева – железная фикса.
– Кончилось их время… – цедит он. – Теперь все наше будет.
– Точно, – говорит солдат.
– Говорят, Ленин обещал, что вам земля будет, рабочим – заводы…
– А то… – утвердительно кивает солдат. – А вам, матросикам, что? Море?
– Ага, бля… – говорит матрос. – Море… Нахуя нам море? Мы себе винтовочки оставим, и будет у нас и море, и земля, и водочка с закусью. Все будет, брат. Наше время идет. Наше время…
13 августа 1917 года. Москва. Александровский вокзал
У перрона останавливается поезд главковерха. Из него высыпает личная охрана Корнилова – туркмены, все в красных халатах и с кривыми саблями в руках. Впрочем, сабли – их не единственное оружие: такие же туркмены вооружены пулеметами «Льюиса».
Из поезда выходит Корнилов.
Толпа взрывается криками. Под ноги главковерху летят цветы, и он шагает – маленький, кривоногий, худой как мальчик, похожий больше не на русского, а на калмыка, с приклеенной к лицу улыбкой, которая ему не свойственна, да щуря свои и без того узкие глаза.
Женщины тянут к нему руки через оцепление, одна – дородная, богато одетая, даже падает на колени, словно перед иконой, и Корнилов шагает к ней, помогает подняться, но дама подниматься не хочет.
– Спасите нас, Лавр Георгиевич! Спасите Россию! Просим вас!
Она тычется к нему в руку мокрым ртом, вытирает слезы о сукно его галифе.
Генералу явно неуютно, он старается отобрать руку у дамы, отстраниться, но та держит намертво. Корнилов пытается идти, но дама висит у него на колене, пока ее силой не отрывает охрана.
– Спасите нас, генерал! Спасите Россию! – кричит она.
И толпа подхватывает этот крик.
«Трудно, пожалуй, даже невозможно было найти более подходящего полководца и верховного начальника в дни смертельной опасности, переживаемой Россией… Временному правительству пришлось сделать выбор между митингом на фронте, развалом армии, разгромом юга России – и спасением государства. И оно нашло в себе мужество и решимость сделать этот выбор».
13 августа 1917 года. Москва. Большой театр.
Государственное совещание. Кулуары
– Спаситель отечества, надежда России! И это пишет «Новое время», – шипит Керенский раздраженно. – Вы кого это мне подсунули, господа хорошие? Это что у нас за Буонапартэ вырисовался?
Перед ним сидят Некрасов, Филоненко, Савинков и Терещенко. Керенский отшвыривает газету.
– Его цветами встретили, – продолжает Керенский, не скрывая злости. – Он на молебен поехал, как государь. Корону на себя примеряет?
– Александр Федорович, – примирительно говорит Савинков. – Это не Корнилов организовал, это люди его встретили. Любят его люди.
– Когда он ко мне в Зимний два дня назад с пулеметами приехал, – рычит Керенский, – со своими дикарями в халатах? Это тоже народ? Завойко все это организовал! Завойко! Его правая рука!
– Александр Федорович, – Филоненко внешне спокоен, хотя глаза у него настороженные. – А Морозову на коленях тоже Завойко организовал?
Керенский молчит и смотрит на Филоненко, набычившись. Филоненко продолжает:
– Лавр Георгиевич – ваш сторонник. Он слова плохого про вас лично не говорил. Он недоволен тем, что происходит в России, но убежден, что правительству можно и должно помочь.
– Я читал, что он предлагает. Это никогда не пройдет. В такой форме нельзя предлагать навести порядок. Советы такие решения никогда не пропустят.
– Пропустят, – говорит Терещенко. – Уже готовы пропустить. Когда генерал подписал приказ о применении артиллерии против бегущей армии, его одобрили практически все комиссары. Советы, кроме большевистской банды, поддержат любые меры, Александр Федорович.
– Он прав, – добавляет Савинков. – Меньшевики, кадеты и эсеры поддерживают и вас, и Корнилова. И это несмотря на методы, которые Лавр Георгиевич проповедует.
Некрасов молчит. Керенский, переведя дух, подходит к нему.
– А что ты скажешь?
– Я скажу, – отвечает Некрасов, – что в другое время посоветовал бы тебе немедля арестовать этого Наполеона. А сегодня… Сегодня я думаю, что у нас нет другого пути, как вручить ситуацию в руки Корнилова. Но внимательно следить за тем, чтобы эти руки нас не задушили.
– Я думал, вы скажете «не задушили революцию», Никола Виссарионович, – с сарказмом шутит Савинков.
– Я теперь человек беспартийный, могу говорить, что думаю, – парирует Некрасов. – Не для того мы хотели свергнуть самодержавие, не для того брали ответственность за Россию, чтобы к власти пришли кайзеровские шпионы. Я, Борис Викторович, не меньше вашего пекусь о революции и демократии, но проигрыш в войне и служение интересам чужой страны считаю бесчестьем куда большим, чем применение силы для спасения государственности.
13 августа 1917 года. Москва. Государственное совещание
На трибуну поднимается генерал Корнилов. Зал аплодирует, многие встают.
В президиуме члены Временного правительства во главе с Керенским. На лице Александра Федоровича то и дело появляется неприязненное выражение, но он стирает его усилием воли.
– Товарищи! – говорит Корнилов. – Я не обучен красноречию, потому – простите меня! Буду говорить как умею. Сегодня я слышал мольбу о спасении России, обращенную ко мне, и сам молил Бога о спасении Родины. Есть только один путь – прекратить анархию. Это она губительна. И причина ее не только в деятельности большевиков, но и в законодательной деятельности Временного правительства, часть которого сейчас сидит в президиуме.
Зал недовольно гудит. Слышны оскорбительные выкрики. Керенский наливается багровой кровью, словно его должен хватить удар.
– Я обращаюсь к вам, Александр Федорович, и прилюдно повторяю то, что говорил вам в Зимнем два дня назад. Армия разагитирована! Сотни тысяч дезертиров покинули фронт и уклоняются от исполнения своего патриотического долга! Большевистские агитаторы несут в полки свою заразную пропаганду! И вы, вместо того чтобы дать полномочия верным правительству офицерам на наведение порядка в частях, продолжаете способствовать деятельности солдатских комитетов, не давая нам возможности привести армию в чувство. Это преступление против России. Это причина анархии! Генерал Каледин подготовил ряд мер по ликвидации анархических настроений в боевых частях.
Все присутствующие слушают Корнилова с возрастающим вниманием, только Керенский все еще идет красными пятнами и раздраженно крутит в руках карандаш.
На трибуну поднимается атаман Каледин.
Он говорит жестко, ритмично взмахивая правой рукой, словно рубит кого-то шашкой:
– Первое. Армия должна быть вне политики, полное запрещение митингов, собраний с их партийной борьбой и распрями. Второе. Все советы и комитеты должны быть упразднены как в армии, так и в тылу. Третий пункт. Декларация прав солдата должна быть пересмотрена и дополнена декларацией его обязанностей. Четвертое. Дисциплина в армии должна быть поднята и укреплена самыми решительными мерами. Пункт пять. Тыл и фронт – единое целое, обеспечивающее боеспособность армии, и все меры, необходимые для укрепления дисциплины на фронте, должны быть применены и в тылу. И, наконец, шестое. Дисциплинарные права начальствующих лиц должны быть восстановлены, вождям армии должна быть предоставлена полная мощь.
Каждый пункт вызывает аплодисменты в зале.
Савинков говорит на ухо Терещенко:
– Как все правильно говорят… Как мудро! Не было бы только поздно!
Казань. 14 августа 1917 года.
Где-то возле пороховых складов. Ночь
Подальше от круга света, отбрасываемого фонарем, останавливается пролетка.
Из нее выходят двое мужчин. Один ненамного моложе сорока, второму же основательно за пятьдесят. Первый – подтянут, собран, худощав, второй – грузен и отдышлив. Оба одеты как рабочий люд.
Оставив коляску, они входят в одноэтажный небогатый дом.
В комнате накурено.
Приехавших ожидают трое мужчин, помимо хозяина дома. Хозяин комично низкоросл, но широк в плечах, и руки у него, как у человекообразной обезьяны, практически касаются пола.
– Товарищи, – представляет он пришедших. – Это товарищи Касьян и Кислица из Петрограда.
– Здравствуйте, товарищи, – говорит Касьян.
Он со свистом втягивает воздух и несколько раз гулко кашляет.
Несмотря на немощь, понятно, что главный здесь он.
– Это члены нашей ячейки, – продолжает хозяин. – Товарищи Портнов, Марецкий и Кудимов. Портнов работает на пороховых складах, сознательный большевик, он нам поможет.
– Отлично, – говорит Касьян и делает знак.
Кислица расстилает на столе карту-схему.
– Ну, товарищ Портнов, – улыбается чахоточный. – Покажи-ка нам, где можно войти и где что лежит…
14 августа 1917 года. Ночь. Пост на входе в пороховые склады
На посту два солдата с винтовками.
Чувствуется, что дисциплиной тут особо не пахнет – солдаты курят, пряча огоньки самокруток в кулак.
Из-за угла низкого пакгауза, подступающего почти вплотную к ограде из колючей проволоки, за ними наблюдают Касьян с Портновым и остальные. Ворота широкие, прямо через них проходит железнодорожная колея. Склад очень большой – видны железнодорожные пути, погрузочные эстакады, стрелки – все больше смахивает на станцию. В принципе, это и есть станция при огромном пороховом складе.
– Готов? – спрашивает Касьян у Кислицы.
Тот кивает и тянет из-за пазухи кистень – металлический шар, соединенный прочным кожаным ремнем с короткой ухватистой палкой.
– Не шуметь, – приказывает чахоточный.
Он явно возбужден, даже хрипеть стал меньше, тусклые до того глаза зажглись.
Кислица и Марецкий почти бесшумно подбираются поближе.
Кислица делает несколько быстрых скользящих шагов и, размахнувшись, вгоняет шар в висок одному из часовых. Марецкий не отстает: выставив вперед широкое лезвие острого как бритва ножа, он бросается на второго часового, но тот в ужасе отмахивается стволом винтовки, попадает по кисти нападавшему и уже было открывает рот, чтобы заорать, но железный шар свистит еще раз и с глухим стуком врезается ему в переносицу, отчего вся средняя часть лица служивого уходит вовнутрь черепа.