Монако. 30 марта 1956 года
Никифоров и Терещенко сидят на скамье, в тени средиземноморской сосны.
Море раскинулось перед ними. Людей мало.
– И Федор Федорович уехал? – спрашивает Никифоров.
– Да. Уехал через день. Один. Семья уже ждала его во Франции. Кстати, Пелагея с мужем и сыном тоже вовремя уехали из Киева. А мы… Марг отказалась ехать категорически. Мама об отъезде и слушать не захотела. Махнула на меня рукой и посоветовала заниматься своими делами. Мол, она сама решит, когда и как ей ехать.
– Вся семья осталась?
– Ну что вы… – улыбается Терещенко. – Не буду напрягать вас долгим перечислением… В Петрограде остались я, Марг, Мими да мама. В Киеве – моя тетушка Варвара Ханенко. Она к тому времени овдовела и была буквально помешана на нашем музее, потому ехать отказывалась.
– Так жалеете, что тогда не поехали с братом?
– А вы упорны… Или так хочется поймать меня на сожалении? По сути… Очень глупый вопрос, молодой человек. Что толку жалеть о том, что давно сделано?
– Но ведь ваша жизнь могла сложиться совсем иначе?
Терещенко поворачивает голову к собеседнику, внимательно смотрит тому в глаза и произносит:
– А кто вам сказал, что я хотел бы другой судьбы?
9 октября 1917 года. Петроград. Квартира Терещенко. Ночь
Супруги лежат в постели. Он спят. За окном мелькает свет фар. В луче становятся видны летящие с неба струи дождя. Ночную тишину разрывают выстрелы. Слышен грохот – внизу, под окнами квартиры, машина врезается в столб. Из кузова выпрыгивают вооруженные люди.
Терещенко и Маргарит вскакивают, разбуженные перестрелкой.
Марг бросается к окну.
– Не подходи! – кричит Михаил Иванович.
Снизу несутся звуки настоящего боя.
Пули разбивают стекла этажом ниже.
Несколько человек, спрятавшихся за разбитым грузовичком, отстреливаются.
Марг и Терещенко, пригибаясь, выскальзывают из спальни.
В детской на руках у няни рыдает маленькая Мишет.
Марг выхватывает ее у няни и прижимает к себе.
– Я просил тебя уехать, – говорит Терещенко с укоризной, обнимая жену.
Маргарит отрицательно качает головой. Глаза у нее мокрые от слез.
– Мими и няня завтра переезжают к моей матери. Ты – ко мне в Зимний. Пока поживешь в моей министерской квартире, а потом посмотрим.
– Твоя мать не станет возиться с Мишет…
– Это тот случай, – отвечает Терещенко без тени сомнения в голосе, – когда мнение маман не имеет никакого значения.
9 октября 1917 года. Петроград. Особняк семьи Терещенко.
Утро
Елизавета Михайловна чаевничает.
Звонок в дверь – и горничная выходит в прихожую.
Слышны голоса.
Елизавета Михайловна недовольно щурится.
В столовую входит Михаил, за ним няня – у нее в руках корзина с Мими.
– Они пока поживут у тебя, – говорит Терещенко резко.
– Может быть, ты скажешь матери «доброе утро»?
– Доброе утро, мама…
Елизавета Михайловна показывает указательным пальцем себе на щеку.
Терещенко вздыхает и покорно целует мать.
– Что, собственно, произошло? – спрашивает мадам Терещенко. – Что за тон? Почему ты взволнован?
– Я не хочу оставлять беременную жену и ребенка одних в квартире. У меня много работы, мама, часто я не успеваю вернуться домой. Вчера под окнами устроили пальбу…
– Если ты решил, что сообщить мне о беременности невестки таким образом – хорошая идея, то, уверяю тебя, ты ошибался…
– Мама, я прекрасно знаю твое отношение к Маргарит. Но прошу тебя – пусть Мими под присмотром кормилицы поживет у тебя, пока все кончится.
– Хорошо! – легко соглашается мадам Терещенко. – Пусть живут. Но, скажи мне, сын-министр, когда это все кончится?
Михаил Иванович отрицательно качает головой.
– Я не знаю мама. В ближайшие дни решится все.
– Все? – переспрашивает Елизавета Михайловна. Рот у нее кривится в усмешке. – Я полагаю, что еще ничего и не началось… Как тебя зовут? – спрашивает она у кормилицы.
– Ксения.
– Хорошее имя. Тебя проводят в свободную комнату… Девочку пока можешь оставить здесь. Ты доволен, сынок?
– Да, – отзывается Михаил Иванович.
– Отлично! Познакомлюсь с внучкой, – говорит Елизавета Михайловна. – Ты правильно решил, Мишель, что привел только внучку. Твою француженку я бы выгнала с порога.
Терещенко ничего не отвечает и выходит прочь.
Мадам Терещенко некоторое время смотрит то на корзину с ребенком, то на двери, потом встает и тихонько подходит к внучке.
Мишет очаровательна, розовые щечки, алый ротик, чудесные синие, как у матери, глаза, длинные ресницы.
Мадам Терещенко невольно улыбается и украдкой смотрит на дверь. Та остается закрытой. Елизавета Михайловна склоняется над внучкой и некоторое время они разглядывают друг друга. Потом мадам осторожно протягивает Мишет руку. Из кружевной пены выныривает маленькая розовая пятерня и вцепляется в бабушкин палец. Мадам Терещенко одергивает руку. Мишет хнычет – она обижена. Елизавета Михайловна оглядывается – не видит ли кто? – вынимает ребенка из корзины и нежно прижимает к его груди.
На ее лице улыбка. Не кривая усмешка фурии, а счастливая улыбка любящего человека.
9 октября 1917 года. Петроград. Подъезд Зимнего дворца
Автомобиль с Терещенко и Марг останавливается возле входа в Зимний. Михаил помогает Маргарит выйти, поддерживая под локоть.
Стоящий на часах молоденький юнкер смотрит на Марг восхищенно: у него на лице написано изумление – невероятно красивая женщина, он таких еще не видел. Он провожает пару взглядом, француженка, похоже, его сразила.
На ступеньках Марг становится не по себе, Терещенко подхватывает ее под локоть и помогает войти во внутрь.
Юнкер, забыв об обязанностях, глядит им вслед.
– Смоляков! – окликает его напарник. – Андрюша! Да ты что?
– Я – ничего!
– Да ты раскраснелся, как девица…
Смоляков смущенно отворачивается.
– Эта дамочка не про тебя, юнкер, – говорит один из солдат в возрасте, сидящих возле небольшого костерка чуть в стороне. – Не трать время… если выживешь – найдешь себе краше.
– Это жена министра иностранных дел, – поясняет начальник караула, вздыхая. – Француженка. Угораздило же ее… Жила бы в своем Париже, горя не знала бы!
14 октября 1917 года. Зимний дворец. Заседание Временного правительства
Председательствует Керенский. От былой уверенности в себе не осталось и следа. Он подавлен, и это чувствуется, хотя держит себя в руках.
– Итак, даже в газете «Копейка» уже говорят о неизбежности большевистского восстания… Серьезный источник, господа? Не так ли?
Керенский поднимает и показывает всем газету, отпечатанную на плохой серой бумаге.
– Несерьезный, конечно, – отзывается Кишкин. – Но дело в том, Александр Федорович, что он не единственный…
– И все единодушны? Так? Выступление большевиков будет приурочено к съезду Советов… Надеюсь, вы не забыли, господа, что Советы – это часть нашей власти, а не враги? Советы – это новая форма демократии, за которую мы все ратовали! И если вы считаете, что большевики имеют полную поддержку в Советах, то вы ошибаетесь! Это не так!
– Александр Федорович, – говорит грузноватый мужчина лет сорока, в пенсне, – вынужден вас огорчить. Поддержка большевиков сейчас значительна. Ее нельзя сравнивать с тем, что было в июле или в августе. Нужны решительные действия на упреждение. Если информация, которая поступает к нам из самых разных источников, окажется правдой, то мы уже опоздали…
– Я понимаю, – отвечает Керенский тусклым голосом, – что вы, Алексей Максимович, как министр внутренних дел, достаточно осведомлены в касающихся вас вопросах. Но пускай о политических течениях будут говорить те, кто эти политические течения формируют. Я отвечу вам теми же словами, что ответил своим однопартийцам вчера, на заседании временного совета: Временное правительство в курсе всех предположений и полагает, что никаких оснований для паники не должно быть. Всякая попытка противопоставить воле большинства и Временного правительства насилие встретит достаточное противодействие. Скажите мне, господин Никитин, где в настоящий момент находится Ульянов?
– По моей информации, он вернулся в Петроград.
– Как давно?
– Пять дней назад.
– Почему он не арестован?
– Потому что мы не можем его найти, – отвечает Никитин. – Он не ночует дважды в одном месте, меняет грим, очень много перемещается. Александр Федорович, люди, находящиеся в моем распоряжении, сбились с ног, но у меня есть другие задачи – разоружение рабоче-крестьянских дружин. Я не могу отставить все для того, чтобы задержать Ульянова.
– Наша общая задача – не допустить провокаций со стороны большевиков. И если для этого надо ввести сюда войска… Значит, мы их введем!
– Александр Федорович, – говорит Коновалов. – К вопросу о войсках. В приемной ждет Яков Герасимович Багратуни. Он подготовил доклад о ситуации на сегодня. Я настойчиво советую вам его выслушать.
Генерал Багратуни высок ростом, грузен и стрижен налысо. На затылке складки, мундир безупречен, на боку – шашка. Говорит четко, чеканя фразы.
– Товарищи члены Временного правительства! Сегодня я вынужден заявить, что на сегодняшний день мы не имеем достаточно войск, чтобы обеспечить безопасность основных объектов города. А те войска, что имеются в нашем распоряжении, ненадежны, разагитированы большевиками, развращены их пропагандой. Любая из частей, даже прибывшая с театра боевых действий, может оказаться недееспособной. Полагаю, что мы и представить себе не могли, как глубоко проникла большевистская зараза в армейские ряды. Я прошу разрешения обратиться к командующему Северным флотом и направить в Петроград…
Терещенко сидит за столом заседаний и крутит в руках золотое перо. Лицо у него мрачное. На щеках играют желваки.
Перед ним лист бумаги, на котором он нарисовал какие-то профили, завитушки, силуэт балерины, выполняющей фуэте.