– Меня мало интересует публичность, – говорит Верховский. – Меня интересует поддержка моего плана. Если вы дадите мне возможность действовать в рамках сказанного, я могу гарантировать вам реорганизацию вооруженных сил за очень короткие сроки…
– Например?
– Например – за год-полтора. К моменту подписания мирного договора вы будете иметь в распоряжении боеспособную армию численностью до пяти миллионов человек.
– И цена этому, Александр Иванович, – говорит Терещенко, – нарушение Россией своих обязательств перед союзниками, позорный сепаратный мир и потеря репутации? То есть – бесчестье?
– Наверное, – пожимает плечами Верховский. – Но альтернативой этому бесчестью является развал армии, крах государственных институций и смерть государства как такового. Мне кажется, что выбрать из двух зол меньшее – разумный ход. Вы, Михаил Иванович, знали мою точку зрения и до того. Теперь же ее знают и в комиссии. Вам решать, товарищи!
– Еще раз обращаю ваше внимание, товарищи, – говорит офицер. – Все сказанное здесь не должно быть отображено в отчете для прессы! Ни в коем случае!
– Вы предлагаете нам скрыть правду от народа? – спрашивает у него рыжий лопоухий чиновник в плотно сидящей на телесах английской тройке.
– Я предлагаю умолчать о существующих сегодня разногласиях и предать огласке решение, а не его обсуждение в подробностях.
– Одобряю, – говорит Терещенко.
– Товарищи, – говорит Верховский, – ставлю вас в известность, что в случае непринятия комиссией предложенного мною плана буду вынужден снять с себя всякую ответственность за происходящее и подать в отставку… По поводу невыпуска отчета для прессы – одобряю. Пока все сказанное здесь лучше хранить в тайне…
21 октября 1917 года. Петроград. Раннее утро. Типография газеты «Общее дело»
С грохотом крутятся ротационные станки. Работают гильотины. Вяжут в пачки газеты. На передовице под названием «Общее дело» заголовок «Военный министр Верховский просит мира!»
Пачки складывают в пролетки, в кузов небольшого развозного грузовичка.
На улице все еще темно.
21 октября 1917 года. Петроград. Утро
Мальчишки на улицах продают газету.
Пачку газет заносят в Смольный.
Газету читают в казарме.
Мальчишка с газетами забегает в ворота, над которыми написано «Путиловский завод».
21 октября 1917 года. Утро. Зимний Дворец. Кабинет Керенского
Газета «Общее дело» со знакомым заголовком лежит на столе у Александра Федоровича.
Керенский в гневе и ходит по кабинету.
Перед ним – министр внутренних дел Алексей Максимович Никитин.
– Это ж какой сволочью надо быть… – шипит Керенский. – Кто передал текст речи в редакцию?
– Я не знаю, Александр Федорович… – отвечает Никитин.
– А должны знать! Это же со стенограммы писано. Расшифровано и писано!
– Стенограмма на месте.
– В газете были?
– Мои люди и сейчас там, но весь тираж вывезен. Конфисковать нечего.
– И обвинения предъявить некому?
– Некому, Александр Федорович. Ничего не нарушено.
– Да плевать! Время военное. Газету закрыть! Главного редактора арестовать!
– На каком основании?
– На основании моего приказа! – кричит Керенский, срывая голос в хрип. – Этого достаточно?
– Достаточно, Александр Федорович…
– Потом выпустите, – остывает Керенский. – Для острастки подержите до вечера. Газету закрыть немедленно. Выставить охрану в типографии и редакции. Выполняйте, Алексей Максимович.
– Что вы думаете делать с Верховским?
– Ничего. Пойдет в отпуск по состоянию здоровья. Пусть сдает дела генералу Маниковскому. Нам паникеры не нужны.
– А ведь он прав, – говорит Никитин, решившись после недолгой паузы. – Не во всем, но прав. Реальное положение вещей еще хуже, Александр Федорович. И нам обоим это известно.
– Все знают, что дела плохи, – отвечает Керенский, садясь за письменный стол. – И Милюков, и Савинков, и Некрасов. Верховский намедни и с кадетами встречался по этому поводу. Да, он прав в оценке ситуации. Но это не значит, что мы должны поддерживать пораженческие настроения. У нас есть заботы поважнее – большевистский мятеж. Этим надо заниматься, а не сепаратным миром. Разберемся с Лениным и его бандой – наладим дела на фронте. Одно без другого, похоже, у нас не получится. Нет другого выхода, Алексей Максимович. Мы обречены или выиграть, или умереть…
22 октября 1917 года. Петроград. Народный дом на Кронверкском проспекте. Митинг в честь Дня Петросовета
На сцене – Троцкий. Зал переполнен, митинг собрал несколько тысяч человек. В воздухе висит пластами махорочный дым и радостное возбуждение. Люди слушают Троцкого словно завороженные и, надо сказать, не зря.
Он умеет говорить, захватить внимание аудитории, играть ее эмоциями. Этот невысокий человек с металлическим голосом – кумир толпы. Троцкий одет неброско, от американского лоска не осталось и следа. Свитер да черная потертая куртка из кожи на узких плечах. Вокруг шеи – мышиного цвета шарф, темные брюки-галифе заправлены в ладные хромовые сапожки небольшого размера. Шапка черных кудрявых волос, металлические очочки на тонком носу, а за стелами этих очочков – горящие темные глаза, блестящие лихорадкой революции, но без налета безумия, чуть навыкате, умные.
– Товарищи! Для нас всех есть единственная цель и надежда – победа рабоче-крестьянской революции и установление советской власти по всей территории России! Только советская власть способна изменить жизнь рабочего и солдата! Только советская власть даст им путевку в новую счастливую жизнь! И это случится очень скоро, товарищи!
Зал взрывается аплодисментами. Люди свистят, топают ногами, как в цирке после удачного акробатического номера.
Речь Троцкого артистична. Выверенные паузы, завораживающий слушателя интонационный ряд. Он вскидывает руку, и зал замолкает. На неуемных шипят соседи – не мешайте слушать! Троцкий говорит!
И он говорит:
– Для чего вы столько лет мерзли и голодали в окопах? Для того, чтобы буржуи жирели, как вши, на вашей крови? Нет! Так не должно быть! Это не вы должны умирать за них, а они должны служить вам! В этом суть советской власти! У тебя, буржуй, две шубы – отдай одну солдату, которому холодно в окопах! У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома… Твои сапоги нужны рабочему! У нас нет больше царя! Теперь каждый из вас – царь в своей стране! У нас нет больше богатых и бедных! Все в этой стране принадлежит вам!
Зал аплодирует и кричит: «Ура! Да здравствует Троцкий! Да здравствует революция! Браво!».
Снова взлетает вверх рука, и снова зал замолкает.
– Так будем же стоять за рабоче-крестьянское дело до последней капли крови! Кто «за»?
Люди в едином порыве тянут вверх ладони – лес рук.
– Единогласно! – кричит Троцкий. Голос его вибрирует, словно он переполнен счастьем.
– Это голосование пусть будет вашей клятвой – всеми силами, любыми жертвами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести до конца победу революции и дать вам ЗЕМЛЮ! ХЛЕБ! И МИР!
Зал ревет, словно огромный тысячеглоточный зверь.
– Ура! Да здравствует! Слава!
23 октября 1917 года. Утро. Зимний дворец. Кабинет Керенского
Керенский сидит за столом. Напротив него начальник штаба округа генерал Багратуни, командующий Северным фронтом генерал Черемисов и командующий округом полковник Полковников.
Керенский издерган и бледен – бессонная ночь. Руки по привычке крутят карандаш, глаза покраснели и слезятся.
– Итак, господа, – говорит Керенский хрипло, – мы не можем арестовать членов ВРК. Оказалось, что это они могут в любой момент арестовать нас, и не только арестовать, но и расстрелять при желании. Мы не способны вызвать с фронта верный правительству отряд, потому что у нас нет отрядов, верных правительству. Для этого недостаточно моего распоряжения, для этого нужно согласие ВЦИКа! С кем мне еще нужно проконсультироваться, чтобы отдать приказ? Есть еще что-то в этой стране, что подчиняется не ВРК, не ВЦИКу, не Совету, а правительству? Что, черт побери, будет делать Учредительное собрание? Консультироваться с ВЦИКом? Вчера Коновалов принес мне телеграмму – оказывается, полки и батальоны Петроградского гарнизона более не выполняют распоряжения штаба округа! Ни больше ни меньше! Отказываются подчиняться! И что? Мы не можем их заставить?
– Потому, что городской гарнизон разагитирован, Александр Федорович, – говорит Полковников твердо. – Я неоднократно докладывал вам, что в войсках царит разложение и чрезвычайно популярны большевистские агитаторы.
– Войска? – спрашивает Керенский, переведя взгляд на Войтынского.
Тот качает головой.
– Так езжайте и решите вопрос! – кричит Керенский. – Расстреляйте кого надо! Пообещайте все, что найдете нужным! Приведите сюда верные нам полки, и плевать на ВЦИК! Или все мне надо делать самостоятельно?
– Александр Федорович! – говорит Багратуни. – Боюсь, что надо идти на переговоры. Потому что это не все плохие новости…
– Что еще? – спрашивает Керенский.
– Петропавловская крепость перешла на сторону большевиков, – сообщает Багратуни севшим голосом.
– Каким образом?
– В крепость приехал Троцкий и собрал гарнизон на митинг. Вначале его едва не растерзали, а через час качали на руках. Теперь у них в руках самый крупный в городе арсенал.
Керенский с хрустом ломает карандаш.
– Ваши предложения? – быстро говорит он и облизывает пересохшие губы.
– Переговоры с ВРК, – Полковников, судя по всему, давно обдумал то, что говорит. – Я приглашу к себе делегацию из Смольного и соглашусь на присутствие в штабе постоянных наблюдателей от Петросовета.
– Что взамен? – спрашивает Керенский.
– Попросим, чтобы я назначал комиссаров ВРК своим приказом, а утверждали их представители ВЦИКа при штабе. Это даст нам возможности контроля над самыми радикальными элементами, и, возможно, мы предотвратим взрыв.