– Вы это серьезно? – улыбается Никифоров.
– Естественно. Вы же хотели правды? Получите. В шесть утра отряды юнкеров уже рассыпали наборы газет «Рабочий путь» и «Солдат», но…
Терещенко поднимает указательный палец вверх. Сбоку палец желтый от никотина.
– …одновременно, для равновесия, закрывают и правые газеты «Живое слово» и «Новая Русь». Очень демократично, правда? А в 11 утра отряд солдат, посланный ВРК, занимает типографию «Рабочего пути», где никто не оставил даже караула, и тут же начинается подготовка следующего номера. Тем же утром Петроградский совет сообщает всем, что враги, то есть Временное правительство, перешли в наступление и готовят смертельный удар… Вы думаете, верные нам части бросились штурмовать Петросовет вместе со Смольным? Нет! Мы опять собрались на заседание, и Керенский, бледный как покойник, с воспаленными после бессонной ночи глазами, произнес одну из лучших своих речей. Как он говорил! Сумбурно, искренне, сбивчиво: «В тот момент, когда государство гибнет от сознательного и бессознательного предательства, Временное правительство и я в том числе предпочитаем быть убитыми и уничтоженными, но жизнь, честь и независимость государства мы не предадим…» Если бы он действительно умер тогда…
Терещенко берет бокал с коньяком и делает большой глоток. Никифоров с интересом смотрит на него – так биолог с легкой брезгливостью разглядывает редкое и противное насекомое.
– Но он предпочел остаться в живых, – продолжает Терещенко, отдышавшись. – Предпочел остаться живой гиеной, а не мертвым львом. Кто осудит его за это? Он был великим оратором, молодой человек. Он умел убеждать, умел повести за собой. То, что сейчас живет в Америке, ничего общего не имеет с Керенским. Керенский все-таки умер в тот день, когда попросил американского посла подать автомобиль к подъезду Зимнего дворца. Умер в тот день, когда поехал в Гатчину за помощью и не вернулся…
– А ваши друзья и коллеги? – спрашивает Никифоров. – Неужели они не пытались что-то предпринять? Гучков, Некрасов, Коновалов… Пусть Керенскому не хватало решительности, но они-то были людьми действия…
Михаил Иванович качает головой.
– Все тот же российский рок… Те, кто имеет власть, не имеет мужества. Те, кто имеет мужество, лишены власти. Мы тысячи раз могли победить, а в результате потерпели страшное поражение.
Он смотрит в лицо Никифорову.
– Нам бы своего Ленина, нам бы своего Троцкого – и даже память о вас уже бы изгладилась… Но Бог решил иначе…
– Я, конечно, атеист, но… Даже Бог оказался на нашей стороне, Михаил Иванович, – говорит Никифоров серьезно. – А Бог редко ошибается…
– Нет, – отвечает Терещенко. – Он не стал на вашу сторону, месье Никифоров. Он просто отвернулся от нас.
24 октября 1917 года. Петроград. Три часа пополудни. Штаб округа
Керенский у себя в рабочем кабинете в окружении офицеров штаба.
– Объявить предприятиям о досрочном завершении работы немедленно. Развести и взять под охрану Охтинский, Литейный, Троицкий и Николаевский мосты. Таким образом мы изолируем центр от рабочих окраин и возьмем под контроль основные объекты в городе.
– Разрешите выполнять? – спрашивает молодой офицер с погонами полковника.
– Выполняйте, – разрешает Керенский.
В кабинет входит комиссар Временного правительства при Ставке – Станкевич.
– Владимир Бенедиктович! – приветствует его Керенский. – Здравствуйте! Ну, как вам нравится Петроград?
– Простите, – произносит Станкевич с неловкостью. – Я не понял…
– Как? Разве вы не знаете? У нас здесь вооруженное восстание!
Станкевич улыбается.
– Шутить изволите, Александр Федорович?
– Какие уж тут шутки! Вот, начинаем подавление… Только что отдал приказ разводить мосты!
– Вы это серьезно?
– Абсолютно! Это ненадолго, но присоединяйтесь! Лишним точно не будете!
24 октября 1917 года. Петроград
Отряд юнкеров высаживается из грузовика возле Охтинского моста. По ним начинают стрелять: мост занят отрядом ВРК. Перестрелка. Юнкера отходят.
Николаевский мост.
И тут перестрелка, но юнкера действуют настойчиво и решительно. Им удается занять помещения с подъемными механизмами и развести полотно. С другой стороны по ним ведут яростный, но безрезультатный ружейный огонь.
Литейный и Троицкий мосты заняты отрядами РВК. Спешно устроенные баррикады, вооруженные солдаты, рабочие. На мостах пулеметы. Юнкера пытаются приблизиться, но отходят под прицельным огнем обороняющихся.
Штаб округа в то же время.
Офицер связи докладывает Керенскому.
– Удалось развести только Николаевский мост, товарищ Керенский. Остальные мосты блокированы силами Военно-революционного комитета…
Керенский поворачивается к Полковникову.
– Вы, кажется, говорили мне, что контролируете Комитеты?
Офицеру связи вручают еще одну бумагу.
– Товарищ Керенский, – говорит он упавшим голосом. – Пришло сообщение, что отряды РВК идут на Центральный телеграф…
24 октября 1917 года. Петроград. Дворцовая площадь
Перед Зимним сооружают баррикаду из дров. Возле выходящих на площадь подъездов – пулеметчики в гнездах из мешков с песком.
Из Зимнего выходят люди – их немало, они испуганы и быстро покидают площадь. Это еще не паника, но очень ее напоминает.
К Зимнему подъезжает автомобиль Керенского, тормозит возле подъезда. Ему навстречу выбегает Петр Рутенберг – широкоплечий, усатый и злой.
– Саша! Как хорошо, что ты приехал! Тут черт знает что происходит!
– Здравствуй, Петя… – Керенский выходит из машины и Рутенберг без всякого стеснения обнимает его по-медвежьи. – Погоди, друг мой… Я на минутку.
– Я так понимаю, что началось?
– Началось, началось, Петя… Мы сегодня это все и закончим. Видит Бог, я этого не хотел. Раздавлю к чертовой матери, кровью они у меня умоются…
– Так давно пора! – весело отвечает Рутенберг, шевеля усами. – Ты, Саша, все о демократии печешься, а меня с детства учили, что добро должно быть с кулаками…
– Демократия тоже умеет защищаться, – Керенский трет виски ладонями. – Как же трещит голова… Я вторые сутки без сна. Петя, пожалуйста, эвакуируй из Зимнего всех женщин. Немедленно.
– Ты полагаешь, будут штурмовать?
– Я не знаю, но на всякий случай – убери отсюда женщин.
– Как я тебе их всех уберу? У меня тут пулеметчицы все женского полу – полурота осталась. Остальных обратно в расположение отправили. Их-то куда деть?
– С пулеметчицами решай сам.
– Хорошо.
– Баррикаду ты распорядился строить?
Рутенберг фыркает.
– Я еще с ума не сошел! Кого это остановит? Да и дров не хватит – площадь перегородить. Вояки балуются. Если держать оборону, то надо укреплять подъезды… Но если задействуют флот… Тут защищать будет нечего, первый же залп не оставит камня на камне…
– Ну, Петя, надеюсь, до этого дело не дойдет… Все. Я в штаб. Увидимся позже, я приеду на заседание правительства…
– Они уже заседают. Похоже, и не прекращали.
– Жди. Я буду.
Керенский садится в автомобиль и уезжает.
Рутенберг входит в Зимний.
24 октября 1917 года. Петроград. Зимний дворец
Рутенберг поднимается по лестнице, идет по коридору.
Навстречу ему попадается Терещенко.
– Петр Моисеевич! Я только что видел из окна авто Керенского. Где он?
– Уехал, Михаил Иванович. Он будет в штабе округа, вернется только к ночи.
– Как жаль, что я не успел…
– Михаил Иванович, кстати… Ваша супруга все еще здесь?
– Да… Мы перебрались из дома и заняли одну из спален фрейлин…
– Александр Федорович настойчиво просил эвакуировать из дворца всех женщин. Я сейчас этим и займусь. Отправьте супругу домой. Хотите, я дам автомобиль и охрану?
– Давайте, Петр Моисеевич… Я поднимусь за ней. Надеюсь, она не будет упрямиться. Беременные женщины так капризны…
24 октября 1917 года. Петроград. Поздний вечер
Автомобиль с охраной дымит выхлопом возле подъезда Зимнего дворца. Холодно, сыро, тоскливо.
Терещенко провожает Маргарит в автомобиль.
Рядом двое юнкеров с винтовками – охрана от Рутенберга. Один из них – Смоляков. Если бы Терещенко видел, какими глазами смотрит юноша на его супругу, то сильно бы удивился.
Терещенко помогает жене сесть в салон машины, а сам склоняется над ней так, чтобы закрыть ее от порывов ветра. На его плечи наброшено щегольское пальто с пышным меховым воротником. Маргарит в собольей шубе.
– Езжай прямо к матери…
– Она меня не примет.
– Примет, примет, не беспокойся. Она только на словах грозная. На самом деле – добрая и отзывчивая.
Маргарит поднимает на мужа взгляд.
– Мишель, давай хоть сейчас не будем…
– Хорошо. Я прошу тебя, поезжай к матери. Без вопросов, без рассуждений. Поезжай. Сейчас семья должна держаться вместе…
– Я для нее не семья.
– То, что было раньше, не имеет значения. С ней сейчас Мими. Мы – семья. Поезжай, Марг. Не спорь.
Терещенко целует жену.
– Береги себя, Мишель, – просит Маргарит.
– Все будет хорошо, – говорит Терещенко спокойным тоном. – Не волнуйся. Мы со всем справимся…
Он закрывает дверцу машины. Юнкера занимают места на подножках.
– Тут недалеко, ребята… – говорит Мишель. – Буквально пять минут…
Автомобиль трогается с места.
Терещенко глядит на исчезающие в пелене огни и заходит в подъезд, ежась от сырости и холода.
– Не волнуйтесь, Михаил Иванович, – говорит ему подошедший Рутенберг. – Это мой шофер – мужик надежнейший, доставит в лучшем виде… Главное, чтобы ваша супруга оказалась подальше отсюда, в безопасном месте…
– Если Зимний дворец стал небезопасным местом, – отвечает Терещенко мрачно, – то где в этом городе теперь место безопасное?
24 октября 1917 года. Петроград. Улица. Вечер
По дороге едет машина с Маргарит Терещенко. Свет фар вязнет в струях дождя со снегом. Внезапно свет вырывает из темноты баррикаду и людей с оружием.