– И вы знаете, я этому очень рад! – говорит Никифоров. – Вы, Михаил Иванович, уходящая натура. Идеалист. Следование высоким идеалам привело вас лично к банкротству. Либерализм и неправильное понимание принципов демократии вашим правительством едва не привело Россию к катастрофе. Да вы только представьте себе, что было бы, не возьми мы тогда власть! В какую кровавую баню могла бы скатиться страна! Вы уже в 17-м теряли Украину, все Среднеазиатские республики, Прибалтику… Из всего, что было у России, мы не вернули только часть Финляндии и Польши, да и то потому, что не сильно старались. Вы ненавидите нас, потому что мы сделали то, чего вы не смогли…
– Значит, по-вашему баня, в которой искупали Россию вы, недостаточно кровава? – спрашивает Терещенко. Белки глаз его в мелких прожилках, взгляд тяжел. – Как по мне, вы худшее, что могло случиться с державой, мне не хватает воображения, чтобы придумать больший ужас, но я не могу отрицать вашу правоту – мы привели вас к власти.
Терещенко берет в руки принесенный официантом бокал с коньяком и салютует Никифорову:
– Ну, что ж, давайте выпьем, враг мой, за торжество исторической справедливости.
– Давайте, – соглашается Никифоров с иронией в голосе.
– Выпьем за то, – продолжает Терещенко, – чтобы история, начавшаяся в 17-м, когда-нибудь получила свое окончание.
– Прекрасный тост, – улыбается Никифоров. – Выпьем за это.
Они делают по глотку, продолжая глядеть друг на друга.
– А я? – спрашивает Никифоров. – Получу конец своей истории?
– Конечно, получите, Сергей Александрович. Не зря же мы с вами прожили вместе такой длинный день!
25 октября 1917 года. Зимний дворец. Раннее утро
Бывшая спальня фрейлин, отданная чете Терещенко.
На кровати под богатым балдахином спят Мишель и Маргарит. Вернее, спит Мишель, а Маргарит лежит с открытыми глазами у него на плече. Даже во сне видно, насколько Терещенко устал и вымотался за последние несколько суток. На лице – щетина, темные круги под глазами, дыхание хрипловато-неровное.
Маргарит тихонько встает и, набросив халат, походит к окну. Перед ней Дворцовая площадь, горящие на ней костры, баррикада из дров, темная туша броневика возле колонны. С неба льет бесконечный дождь, теперь он мелкий, как пыль, и стекает по стеклам словно выступившая испарина.
– Ненавижу… – говорит Маргарит Ноэ по-французски, глядя на город. – Ненавижу…
Она несколько раз тихонько всхлипывает, но глаза ее сухи – слез нет.
Ее силуэт за стеклом видит юнкер Смоляков. Он сидит внизу у костра, не сводя глаз с заветного окна.
Кабинет Керенского.
Александр Федорович дремлет на диване. Ноги прикрыты пледом. Рядом с ним – томик Чехова. Рот приоткрыт, он негромко всхрапывает. Но сон неглубок – Керенский вскидывается, обводит пустым взглядом кабинет, лампу под зеленым абажуром на столе и снова проваливается в тревожное беспамятство.
Коридор Зимнего дворца.
По нему идет зевающий Рутенберг в сопровождении командира охраны.
Возле дверей в кабинет Рутенберг останавливается и говорит:
– Прикажете прапорщику разбудить через час.
Смотрит на часы.
– Через час с четвертью. Простите, поручик, падаю.
Кабинет Коновалова.
Он спит прямо за столом, уронив голову на бумаги. За ним застеленный диван, но Коновалов до постели не добрался.
25 октября 1917 года. Дворцовая площадь
Возле костра, поглядывая на окна Зимнего, греются юнкера, среди них и влюбленный Смоляков. Ежатся на холодном осеннем ветру, топчутся с ноги на ногу, приплясывают. Но дует и дует сырой петроградский ветер и от него не спрятаться.
25 октября 1917 года. Николаевский мост
Из машинного зала выглядывает грязный корабельный электрик и говорит товарищу:
– Отсемафорь: все починили, готовы опускать.
Матрос берет в руки сигнальный фонарь и начинает передавать на «Аврору» сообщение.
25 октября 1917 года. Смольный
Во дворце полно народа. Все куда-то целенаправленно двигаются, но выглядит это движение, как полный хаос.
Троцкий, Подвойский, Антонов-Овсеенко о чем-то говорят, стоя у огромного окна в коридоре. Когда Антонов и Подвойский уходят, Троцкий снимает очки и трет глаза и виски.
Идет по коридору, здоровается с Дзержинским, жмет руку Луначарскому. Люди, люди, люди. Накурено. Грязно. Под ногами мокрые опилки.
Вот он проходит в туалет, тут тоже грязно, становится у умывальника и плещет в лицо ледяной водой. Он трясет головой, как мокрый пес – во все стороны летят брызги. Вытирает лицо не совсем свежим носовым платком, надевает очки, потом достает из жилетного кармана скляночку с кокаином и, высыпав щепотку себе на ноготь большого пальца, втягивает – сначала в одну, потом в другую ноздрю. Смотрит в зеркало, вытирает следы порошка под носом и выходит прочь.
По коридору к своему кабинету он идет уже бодрой, летящей походкой. У дверей его ждет помощник.
– Сделайте-ка мне чаю, дружок, – приказывает Троцкий. – Да покрепче…
И исчезает за дверью.
25 октября 1917 года. Улицы Петрограда
По Литейному двигается отряд разношерстно одетых дружинников. На плечах у них новенькие винтовки.
Через только что сведенный Николаевский мост проходит несколько вооруженных отрядов, едут грузовики. Рядом с мостом высится громада «Авроры». Проходящие дружинники машут кораблю руками.
25 октября 1917 года. Главная Телефонная станция
В операторской сидят девушки телефонистки.
Дверь распахивается, и входят вооруженные люди – солдаты, гражданские и матросы.
– Тихо, барышни! – говорит матрос со смешным деревенским чубом, торчащим из-под бескозырки. – Сидим спокойно, продолжаем работать! А кого и с кем соединять, скажем мы! Все понятно?
Старшая смены переглядывается с подчиненными и кивает.
– Вот и отличненько, – подмигивает матрос. – Такие барышни-красавицы! И понятливые! И послушные! Вот закончим революцию, пригласим вас на чай с марципанами!
25 октября 1917 года. Зимний дворец. Кабинет Керенского
В комнату входит адъютант и касается плеча дремлющего Керенского.
– Что? А? Я не сплю! – вскидывается Александр Федорович.
– Офицер связи срочно просится с докладом, товарищ Керенский, Ростовцев.
Керенский трет лицо руками.
– Зовите. И распорядитесь насчет завтрака.
– Где накрывать, Александр Федорович?
– Здесь же и накрывайте…
Входит капитан Ростовцев.
– Товарищ Керенский, связи у нас больше нет.
– Обрыв? – нервно спрашивает Керенский. – Техническая неисправность?
– Скорее всего, взята под контроль Центральная телефонная станция.
– И связи не будет?
– Если только отобьем обратно…
– Благодарю вас, капитан. Отдыхайте, идите…
– Но я…
– Вы офицер связи, а связи теперь нет. Отдохните, капитан, вскоре вы нам понадобитесь в другом качестве.
25 октября 1917 года. Зимний дворец. Спальня Терещенко
Стук в двери.
– Войдите, – говорит Маргарит.
В комнату осторожно заглядывает лакей в ливрее.
– Приказано было разбудить.
Он вносит в комнату поднос с инструментами для бритья и кувшином с горячей водой. В серебряной чашке взбита густая мыльная пена, рядом помазок, бритва, горячее полотенце.
– Михаил Иванович бриться заказывали.
– Идите, – говорит Терещенко. – Я сам.
– Завтрак через сколько накрывать?
– Через двадцать минут.
– Яйца-пашот, как всегда?
– Да-да, любезнейший. И гренки.
– Через двадцать минут, – кивает лакей и выходит прочь.
25 октября 1917 года. Зимний дворец. Кабинет Керенского
Лакей в ливрее накрывает стол на завтрак.
Он в белых перчатках, скатерть белоснежная, посуда с царскими орлами – тончайший саксонский фарфор. Масленка со льдом, тонко нарезанный белый хлеб, ломтики ветчины.
От дверей кабинета на всю эту роскошь одним глазом косит молодой юнкер, стоящий на часах. Он голоден и украдкой сглатывает наполняющую рот слюну.
Керенский завтракает, просматривая бумаги.
25 октября 1917 года. Спальня Терещенко
Михаил прощается с женой. За их спинами так же изысканно накрытый для завтрака стол.
– Я постараюсь зайти днем, – говорит Терещенко, целуя Маргарит. – Если будет время, пообедаем вместе. Если нет, распорядись, чтобы тебе накрыли здесь. И будь готова – если мы разорвем окружение, я обязательно организую твой отъезд.
– Хорошо, Мишель…
– Позвони матери, узнай, как Мими…
– Обязательно позвоню.
– Не скучай…
25 октября 1917 года. Штаб округа
В штабе Керенский, Коновалов, Терещенко, Кишкин, Багратуни, Полковников.
Вокруг неразбериха, но людей стало ощутимо меньше.
– Вы отпустили людей отдохнуть? – спрашивает Керенский у Багратуни на ходу.
– Увы, Александр Федорович, оставшиеся не отдыхали… Остальные просто сбежали…
– Ну-ну… Договаривайте. С тонущего корабля?
Багратуни мрачнеет лицом.
– Ночью, Александр Федорович, четыре броневика ушли с Дворцовой. Пятый остался.
– Экипаж верен нам?
– Он без экипажа, – говорит Багратуни, багровея. – Оставлен по причине поломки.
– Не переживайте так, генерал, – вымученно улыбается Керенский. – Они полагают, что мы обречены, не способны переломить ситуацию. Они нас недооценивают. Когда все пройдет, мы будем судить дезертиров…
25 октября 1917 года. Штабная зала
– Какие вести из штаба Северного фронта? – спрашивает Керенский. – Есть вести о выдвижении войск?
– Никак нет, товарищ Керенский, – говорит Полковников. – Нет вестей с ночи. Никаких. А утром, вы же знаете, мы остались без связи…
– Курьеры?
– Не было курьеров, Александр Федорович!
– Вполне возможно, Александр Федорович, что большевики разагитировали и эти части, – добавляет Багратуни. – Проверить этого мы никак не можем… Если судить по вчерашним рапортам, то сейчас войска должны быть где-то в районе Луги…