– Только что большевики захватили штаб округа, – сообщает он. – Без боя. В штабе никого не было. Маслов только что дозвонился до Городской думы. Депутаты приняли решение идти ходом на защиту Временного правительства. Боятся, что наша охрана их расстреляет. Надо предупредить юнкеров, чтобы по шествию с фонарем не стреляли… Товарищи, члены Городской думы выразили желание умереть вместе с нами!
– Боже, какие идиоты! – шепчет Рутенберг Терещенко. – Они решили умереть вместе с нами! Умереть! У меня на этот счет иные планы.
25 октября 1917 года. Петроград. Невский проспект
По проезжей части идет шествие из членов Городской думы во главе с министром Прокоповичем. В руках у Прокоповича сигнальный фонарь. Шествие достаточно многолюдное. В колонне по четверо идут и члены ВЦИКа, и гласные думы, и представители партий. Возле Казанского собора посередине проспекта стоит большевистский патруль из четырех человек. Старший патруля – средних лет человек в потертой куртке и рабочем картузе, на боку кобура. За ним – матрос-балтиец с кавалерийским карабином и трое солдат с трехлинейками.
– А ну – стоп, господа-товарищи! – кричит старший. – Это что у нас за похоронная процессия?
– Это не процессия! – отвечает ему Прокопович. – Это члены Городской думы, товарищ!
– И куда идут члены Городской думы в такой неурочный час?
На самом деле час урочный. На Невском полно прохожих, работают рестораны – обычная городская жизнь.
– Мы идем выразить свою поддержку Временному правительству, – говорит Прокопович гордо вскидывая подбородок. – К Зимнему дворцу!
– А… – тянет старший. – Выразить поддержку?
– Да! Освободите дорогу, товарищи!
– Это министры-капиталисты тебе товарищи, сволочь очкастая? – спрашивает матрос, выступая вперед. – Это кто тебе, падла, товарищи? А ежели я тебя, тварь, сейчас пристрелю?
Карабин в руках матроса пляшет, лязгает затвор.
Прокопович прижимает к груди фонарь, словно тот может защитить его от пули. Колонна «по четыре в ряд» за его спиной начинает превращаться в толпу.
– Погоди-ка, товарищ Кулагин, – говорит старший патруля, придерживая матроса рукой. – Дай-ка мне сказать… Успеешь еще… Значится так, слушайте меня, члены Городской думы. Внимательно слушайте, бо дважды повторять не буду. Быстренько выполняете команду «кругом», и пиздуете к себе в Думу дальше думать. Кто хочет выражать участие Временному правительству, выходят из строя на два шага. У товарища Кулагина к ним дело есть. Все ясно?
Шествие молчит.
Старший тянет из кобуры револьвер.
– Кру-гом! – командует он.
Прокопович и первые ряды колонны исполняют команду. Вслед за ними поворачиваются и остальные.
– Шаааагом арш! – выкрикивает старший.
Шествие трогается с места в обратном направлении. Идут молча, подавленные.
Один из депутатов, шагающих рядом с Прокоповичем, зло говорит:
– Умереть не умерла, только время провела…
Никто не смеется.
Патруль смотрит вслед уходящим депутатам.
– Это ж надо… – матрос харкает на мостовую. – Поддержку они оказывают… Блядь, гниды…
Старший улыбается.
– Чо ругаешься, Кулагин? Эт хорошо, что они такие. Были бы без страха – было б хуево. Пусть, блядь, боятся! Пусть, суки, дрожат перед народом…
25 октября 1917 года. Зимний дворец.
Временные казарменные помещения на первом этаже
Кишкин, Терещенко, Коновалов, Багратуни, Рутенберг разговаривают с представителями казачьей сотни.
Сотник, солидный мужчина – бородатый, рассудительный, неторопливый. За ним – вертлявый чернявый казачок с хитрыми близко посаженными глазенками и второй – средних лет, русый, со шрамом от резаной раны на щеке.
Говорить поставлен сотник.
– Мы, вашевысоко… товарищи— министры, решение приняли. Уходить будем.
– Вы же военный человек… – упрекает его Кишкин.
– Человек-то я военный, – отвечает сотник, – но, когда мы сюда шли, нам сказок наговорили… Врали с три короба, мол, тут чуть ли не весь город с образами на защиту стал, все военные училища, артиллерия… Мы и пришли. Мы за народ пришли стоять!
– А тут только жиды да бабы! – выскакивает из-за спины у сотника чернявый. – Да и правительство наполовину из жидов!
– Погодь! – отодвигает его сотник. – Я доскажу. Нету тут народа, товарищи-министры. Народ не с вами. Русский народ-то там, с Лениным остался…
25 октября 1917 года. Зимний дворец.
Казарменные помещения на первом этаже
Казаки ушли, министры и Багратуни с адъютантами остались.
Вокруг загаженный, заплеванный пол, мусор, грязь, втоптанные в дорогой паркет окурки.
– И что теперь? – спрашивает Коновалов у Багратуни.
Тот пожимает плечами.
– У нас не так много возможностей. Первый этаж оставлять без охраны нельзя. Поставим сюда увечных воинов и ударниц…
– Дожились, – зло говорит Рутенберг. – Вы уж простите меня за резкость, господа, но это ж надо было все так эпически проебать! Ну, просто – все! Армию, флот… Они нас голыми руками возьмут!
– Оставьте, Петр Моисеевич, – отвечает Кишкин. – Они нас и так и так возьмут голыми руками. Если Керенский не успеет вернуться в Петроград со своими самокатчиками, то этой ночи нам не пережить…
Рутенберг и Терещенко обмениваются взглядами.
25 октября 1917 года. Дворцовая площадь
За дровяными баррикадами все больше и больше людей с оружием. Это уже не одна и не две сотни человек. Солдаты, матросы, рабочие – кого тут только нет. Все вооружены.
Над подъездами Зимнего, забаррикадированными мешками, горят яркие фонари. Охраняющие юнкера видны, как актеры у рампы. Сияют электричеством огромные окна дворца.
Перед главным входом в Зимний обложены мешками и дровами – три оставшихся орудия. Возле них – замерзшие расчеты. Стволы наставлены на толпу, но ее, похоже, это не смущает.
Со стороны площади слышатся одиночные выстрелы. Несколько пуль попадает в мешки баррикад. Звенят выбитые стекла. Юнкера на стрельбу не отвечают.
Внезапно безо всякой команды толпа срывается с места и начинает бежать в сторону дворца. Что кричат люди – не разобрать. Слышен глухой страшный рев, словно на баррикады надвигается кровожадное дикое животное. Со стороны бегущих беспорядочно палят в сторону Зимнего. Теперь уже пули свистят густо, брызгают во все стороны выбитые стекла огромных окон.
25 октября 1917 года. Казарменные помещения на первом этаже
Защитники занимают позиции у окон, защищенных мешками с песком. Пули влетают через разбитые стекла, калеча мраморные вазы, дырявя стенные панели и висящие по стенам картины.
Кабинет генерала Левицкого.
– Началось, – говорит Багратуни, прислушиваясь. – Господи, помоги…
Терещенко быстрым шагом выходит из кабинета.
– Куда это он? – спрашивает адмирал Вердеревский у Рутенберга.
– У него здесь жена… – поясняет тот.
– А вот это зря… – качает головой Вердеревский. – Этой ночью самое безопасное место для женщин – Смольный…
25 октября 1917 года. Дворцовая площадь
Атака продолжается.
Юнкера в ответ стреляют жиденько. Не в толпу – над головами. Возле пушек идет осмысленное шевеление, и вдруг маленькая батарея выплевывает огонь и клуб дыма. Один, второй, третий… Раскаты пушечного залпа несутся над площадью. Стреляют холостыми: залп шрапнелью с такой дистанции выкосил бы три четверти нападающих.
Толпа разворачивается и мчится в обратном направлении – к арке Генерального штаба, оставляя на брусчатке несколько тел затоптанных при бегстве дружинников.
25 октября 1917 года. Небольшая комната для прислуги под самой крышей Зимнего дворца
В комнате Маргарит. Она сидит, глядя в стену. Входит Терещенко. Он взволнован куда больше, чем жена. Маргарит ведет себя спокойно, хотя, если приглядеться, то видно, что это стоит ей немалых усилий.
– Как ты? – спрашивает Терещенко.
– Бывало лучше…
– Не бойся, штурм отбили. Хватило одного залпа.
– Я не боюсь, Мишель. Видишь – сижу, читаю. Не волнуйся.
– Я должен быть там…
– Я знаю.
– У меня к тебе просьба, Марг…
– Да?
– Будет еще штурм… И не один, понимаешь? Я прошу тебя, когда они прорвутся – спрячься. Спрячься куда угодно! В шкаф, на антресоли, в каминный ход… Неважно. Постарайся сделать так, чтобы тебя не нашли. Это дворец, здесь полно укромных мест. Пока тихо – осмотри этаж. Спустись ниже. Осмотри спальни фрейлин, только не подходи к окнам, ради Бога. Стреляют. Спрячься, любимая. Тут не до гордости, и твоя смелость никому не нужна. Забейся в щель, испарись, но не дай им себя найти. Хорошо?
– Все так плохо, Мишель?
– Я проклинаю себя за то, что привез тебя сюда.
Маргарит обнимает его.
– Не волнуйся. Со мной все будет хорошо. Я сделаю, как ты сказал. Стану тенью…
– Я люблю тебя… – шепчет Терещенко с жаром. – Я клянусь тебе, что если мы переживем эту ночь, то ты станешь моей женой не только перед людьми, но и перед Богом. И никто, слышишь, никто не сможет этому помешать!
– Спасибо, милый, – отвечает Маргарит, целуя мужа. – Мы сделаем так, как ты захочешь… Иди, не волнуйся. Делай, что должен.
Терещенко выходит, дверь за ним закрывается.
– И будь что будет… – добавляет мадмуазель Ноэ.
25 октября 1917 года. Петроград. Река Нева. Крейсер «Аврора»
В боевую рубку вбегает сигнальщик.
– Товарищ Белышев! С берега сигналят – открыть огонь из главного калибра по Зимнему.
– Чем будете стрелять, Белышев? – спрашивает Эриксон с серьезным выражением лица. – У нас ни одного боевого на борту нет…
– А что есть – тем и буду, – парирует Белышев. – Потом будем разбираться. Я б тебя, падлу, в ствол зарядил, но, боюсь, целиком не влезешь… Открыть огонь из носового орудия! Холостым!
Носовое орудие «Авроры».
– Заряжай!
Заряжающий подает заряд в казенник, с лязгом закрывается затвор.
– Готов! – кричит комендор в трубу.