Тянутся к ним десятки рук, их пытаются затянуть в толпу, чтобы там прикончить. Удары сыплются со всех сторон один за одним.
– Аааа! Кровопийцы!
– Вы, суки, нас в окопах бросили!
– Сдохните, гады! Сдохните!
– Где Керенский? Куда Керенского спрятали? На фонарь его, блядину! Повесить!
Шагающий рядом с арестованными Антонов-Овсеенко несколько раз стреляет вверх из револьвера.
– Не трогать! – кричит он – Их судьбу решит революционный суд! Отставить самосуд, товарищи!
От револьверного лая толпа отступает, но задние ряды снова толкают передние и строй смыкается.
У некоторых министров разорвана одежда, у некоторых разбиты лица. Они испуганы до смерти, но в основном сохраняют человеческое достоинство.
Вот приклад врезается в плечо Терещенко. От следующего удара он уклоняется, но тут же получает кулаком в лицо, хватается за щеку.
Маргарит вскрикивает, отшатнувшись от окна и натыкается на препятствие.
Обернувшись – кричит в голос.
Перед ней четверо – трое солдат и один в матросском бушлате. Нетрезвые, с ухмылками на лицах.
– Ты ба, – говорит один из них, – какая краля! Роскошная, сука-блядь, краля. В жизни еще такую не ебал!
Маргарит бросается бежать, но матрос ловит ее за волосы и швыряет на пол.
– Не так быстро, сучка! Ты нам нужна!
Маргарит кричит, но компания лишь ухмыляется и тащит ее в ближайшую комнату.
Глава десятаяГоспода юнкера
Петроград. Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года
Арестованных членов правительства под конвоем ведут по улице. Окруженные вооруженными людьми, министры идут по грязи, стараясь сохранить чувство достоинства. Сверху сыплет мокрая ледяная крошка, с Невы срываются резкие порывы ветра.
Терещенко шагает рядом с Рутенбергом. Глаз у Михаила Ивановича подбит, на залысине слева глубокие царапины от ногтей, рот плотно сжат. Рутенберг, несмотря на ранение, шагает самостоятельно. Правда, пальто пришлось набросить на раненое плечо и в толпе у него оторвали рукав, вместо него торчат куски подкладки. Рутенберг постоянно попадает в глубокие лужи и ругается.
– А ведь говорил! Говорил я Керенскому, чтобы не церемонился с этой сволочью…
Идущий неподалеку Антонов-Овсеенко перепрыгивает через лужи, подбирая полы своего пижонского пальто.
– Вы б, товарищ Рутенберг, попридержали язык, – замечает он не без иронии. – Трибунал такие заявления с удовольствием примет за доказательства!
– Ты, что ли, донесешь? – огрызается Рутенберг через плечо.
– Ну, что ты, Петр Моисеевич, зачем мне на такого знатного революционера доносить? Найдется кому. Сейчас время грядет веселое – все тайное наружу выплывет…
– А что не выплывет? – спрашивает Рутенберг. – То придумаете?
– Обстоятельства диктуют целесообразность, – отвечает Овсеенко. – Господа министры-капиталисты стали поперек горла что левым, что правым. Нам только спасибо скажут, что мы эту слизь убрали.
– Немцы скажут? – отзывается вопросом Терещенко. – Лично герр Людендорф?
– России нужен мир, – говорит Овсеенко. – Это ваша война, Терещенко. Народу она не нужна. Если наши интересы совпадают с интересами немцев, то почему нет?
– Это предательство! – возражает Рутенберг.
– Считайте это военной хитростью, Петр Моисеевич, и старайтесь не говорить лишнего – вы и так запачкали себя сотрудничеством с временщиками. Вам, конечно, нечего бояться – даже мы признаем ваш вклад в дело революции. Как-никак – убийца провокатора Гапона…
– Эх, – в сердцах говорит Рутенберг. – Не Гапона надо было вешать, совсем не Гапона…
– Опоздали, – резонно замечает Антонов. – Ведь сколько раз я вам за эти годы повторял: неправильную сторону вы, Петр Моисеевич, выбираете. Неправильную! А вы? Смеялись и ерничали? Ну, дошутились! Теперь вешать будем мы.
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петроград. Зимний дворец. Спальня фрейлин
По ногам Маргарит густо течет кровь.
– От, блядь! – говорит солдат, который курит, ожидая очередного захода. – Ты, что, Серега, ей пизду порвал? Как такое ебать можно?
– Да похуй! – стонет матрос, работая бедрами. – Не бзди, я ее не в пизду ебу! Тебе еще достанется!
Глаза у Маргарит закрыты, она без сознания.
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петроград. Набережная
Министров под конвоем ведут в Петропавловскую крепость.
Видимость плохая, фонари едва видны сквозь плотную завесу из клубов тумана и ледяной крупы.
Конвоируемые с охраной подходят к мосту.
Колонна выныривает из тумана прямо на баррикаду, на грузовики с установленными в кузове пулеметами.
– Тревога! – орут на баррикаде.
Резко, словно удар хлыстом, звучит винтовочный выстрел. За открытым задним бортом одного из грузовиков расцветает пулеметное пламя, но, на счастье, пулеметчик берет выше и очередь бьет в фасад дома за пленными министрами.
– Ложись! – кричит Антонов-Овсеенко одновременно с Рутенбергом, прячась за фонарный столб.
– Ложись! – кричит уже с земли опытный адмирал Вердеревский.
Часть арестантов и конвойных выполняют команду сразу, падая где стояли. Малентович пробует бежать, но Рутенберг подбивает ему ноги и тот рушится в грязь. С баррикады начинают беспорядочно палить из винтовок. Пули вспарывают темноту над головами лежащих.
Терещенко прижимается к земле. Он лежит в грязной каше из снега, воды и лошадиного навоза. Рядом с ним вжался в лужу Коновалов. Лицо у него в брызгах грязи, глаза безумные.
– Прекратить огонь, – кричит Антонов. – Я – председатель ВРК!
Стрельба затихает.
– А ну, повтори! Кто ты есть? – отвечают с баррикады.
– Председатель Военно-революционного комитета Антонов-Овсеенко!
– А что это за люди с тобой?
– Арестованных министров веду в Петропавловку.
– Временщиков, што ли? – спрашивают с баррикады уже дружелюбнее.
– Их!
– Жаль, не попали! – отзывается тот же голос. – Отставить огонь! Проходи, товарищ Антонов.
– Подъем, господа министры, – весело командует Антонов и вдруг начинает кашлять, закрывая рот краем шарфа. Кашель нехороший, рокочущий, но он быстро с ним справляется. Отходит на шаг, сгребая с парапета мокрый снег, и вытирает руки и подбородок. Снег становится красным.
Он улыбается, обводя окружающих взглядом.
– Ну что смотрите? Чахотки не видели? А ну, подъем, министры-капиталисты! Построились? Все целы? Вот и отлично! Вас ждут уютные камеры и наше большевистское гостеприимство!
Терещенко встает, пытается стряхнуть с костюма и пальто грязь.
Мимо проходит сохранивший щеголеватость, но белый как мел Антонов.
– Неважно выглядите, Терещенко, – говорит он подмигивая. – Где это вы так изгваздались?
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Зимний Дворец. Спальня фрейлин
Матрос кончает и отходит в сторону, вытирая член пологом кровати.
– Ну, все… – говорит он. – Уебли барыню.
– Шо, – разочарованно говорит солдат. – Сдохла? А я еще ей присунуть хотел!
– А хуй ее знает! – смеется другой солдат. – Ты присунь, если задергается – живая. А нет – тебе-то что? Еби мертвую!
– Тьфу! Креста на тебе нет!
– Дык хватит с нее! Авось не сдохнет!
– Пусть здесь полежит, – ухмыляется матрос и перебрасывает бесчувственное тело через спинку кровати.
– Пошли мужики! Пошли в погреба, винца еще прихватим.
– Так ты ж бутылку заначил! А ну, открывай, жидовская морда!
– Я тебе, блядь, дам жидовскую морду! Хуйло воронежское! Ты видел, как я заначил? Нет, ты видел?
Они выходят.
Маргарит лежит на кровати в разодранной одежде, с разбитым лицом. Простыни под ее бедрами пропитываются кровью.
Петроград. Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петропавловская крепость
Конвой вводит арестованных министров и штабных офицеров во двор крепости.
Терещенко, Коновалова, Никитина, Вердеревского, Рутенберга ведут по коридорам каземата, каждого из них заводят в отдельные камеры.
– Терещенко, – говорит заспанный конвоир. – Двенадцатая.
Михаил Иванович шагает в камеру. Дверь за ним захлопывается, с лязгом срабатывает замок.
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Зимний дворец
По пустому коридору бежит юнкер Смоляков. В руках у него тот же кольт. Он неуклюже топает ботиками по паркету, заглядывает во все двери.
Вдруг он останавливается.
На полу перед ним лежат обрывки кружев, недавно бывшие женскими трусиками. Теперь это окровавленные тряпки.
Смоляков медленно подходит к двери в спальню фрейлин, приоткрывает ее, делает шаг вовнутрь.
Пистолет с грохотом падает на паркет. Смоляков сползает спиной по притолоке и садится на пол. Губы у него дрожат, он с трудом сдерживает рвоту.
Петроград. Той же ночью. Особняк мадам Терещенко на улице Миллионной
В квартире суета. Озираясь на дверь, бегают служанки.
В халате поверх ночной сорочки, в капоте появляется Елизавета Михайловна.
В руках у нее охотничье ружье.
– Что за визг? – спрашивает она. – Что произошло?
– В двери стучат… – объясняет одна из горничных.
– Ну и что?
– Страшно же, Елизавета Михайловна! Всю ночь рядом стреляли! Всю ночь! И пушки стреляли!
– Ну стреляли… – говорит мадам Терещенко. – И что? Кто стучал?
– Мы не открывали!
– Вот это правильно… – кивает Елизавета Михайловна, проверяя есть ли патроны в стволах. – А спросить – спросили?
– Никто к двери не подходил…
– А ну, – приказывает мадам Терещенко, – открывайте!
Сверху раздается детский плач.
– Разбудили ребенка, курицы… Только и делаете, что кудахчете! Двери открывайте, не бойтесь, у меня ружье.
Одна из служанок открывает запоры на дверях особняка и распахивает створку.
В прихожую врывается холодный ветер и снежная крупа.
В дверях никого.
Елизавета Михайловна решительно идет к выходу, не опуская ружья, выглядывает. Лицо ее на секунду вздрагивает – растерянность, ужас, боль, потом снова ледяная маска.