Михаил перебегает за поленницу дров и едва успевает скрыться за ней, как несколько пуль ударяют в деревянные плашки.
Терещенко ложится на землю, аккуратно высовывается из-за поленницы и видит отползающего противника. Михаил стреляет, но промахивается – его пуля пробивает шину автомобиля преследователей. Еще выстрел. От дома стреляют в ответ – пуля вспарывает костюмную ткань на плече Михаила, он прячется за поленницу.
Слышны звуки шагов – убийцы берут Терещенко в клещи.
Михаил внимательно прислушивается, перекатывается к другому краю поленницы и, вскочив, стреляет в грудь не ожидавшему его появления противнику. Тот падает.
Терещенко снова прячется за дрова, а потом быстро, почти на четвереньках, бежит в сторону деревьев, окружающих поляну.
И вовремя – второй наемник выскакивает из-за автомобиля и выпускает пулю в то место, где только что прятался Михаил. Убийца замечает бегущего прочь Терещенко и стреляет вслед: раз, второй, третий… Пуля пробивает полу пиджака Михаила. Он спотыкается и падает, переворачивается на спину, вскидывает браунинг, ловит идущего на него убийцу на мушку. Выстрел! Убийца пригибается, свинец пролетает над его головой. Он все ближе и ближе. Терещенко жмет на спуск, выстрел – снова промах и затвор браунинга замирает в заднем положении.
Убийца вскидывает наган, Михаил пытается встать, но ноги скользят по траве.
Выстрел. Наемник опускает оружие, падает на колени, а потом рушится лицом в землю.
За его спиной Ларс Бертон с дымящимся револьвером в руке.
– Что…ты…так…долго… – выдавливает Терещенко, задыхаясь.
– Прости, – говорит Бертон, опуская револьвер. – Ошибся поворотом. Сложно ехать без фар даже в собственный рыбачий домик.
Рыбацкий домик
На крыльце сидят Бертон и Терещенко.
– Ну и что? – спрашивает Терещенко. – Будем вызывать полицию?
– Плохая идея, – отвечает капитан. – Зачем нам неприятности? Особенно тебе, русскому эмигранту? Места здесь малолюдные. Никто ничего не слышал. Море рядом.
– А машина?
– Море рядом, – повторяет Ларсен.
Невысокий обрыв, под которым плещется вода. Терещенко и Ларсен толкают к краю скалы машину, в которой сидят два мертвеца.
Автомобиль летит вниз и падает в море, поднимая тучу брызг.
– Прохладно, – говорит Терещенко, поеживаясь.
– У меня в буфете есть бутылка коньяку, – говорит капитан. – Помнишь, мы собирались напиться?
Июль 1918 года. Петроград. Дом, где располагалась квартира Терещенко
Вечер.
Возле подъезда останавливается автомобиль. Из него выходит Дарси, прощается с водителем и входит в дом. Когда он начинает подниматься по лестнице, из укрытия выходят два человека и разряжают револьверы ему в спину.
Убийцы убегают. Тело Дарси остается лежать на ступенях.
Глава двенадцатаяВа-банк
Август 1918 года. Швеция. Стокгольм
Терещенко останавливает машину возле отеля и быстрым шагом идет к парадному входу. В руках у него огромный букет роз.
Он взбегает по главной лестнице, сворачивает в коридор и звонит в двери. Цветы он держит перед собой так, чтобы закрыть лицо.
Дверь открывается. На пороге – мать Михаила – в темном строгом платье под горло, сухолицая, с плотно сжатым ртом.
– Вы к кому? – спрашивает она по-французски.
Михаил опускает букет вниз.
– К вам, мадам! – говорит он со смехом и обнимает мать.
– Миша, Мишенька, – в голосе Елизаветы Михайловны искренняя радость, но выраженная очень сдержанно. Она тоже обнимает сына и даже касается его щеки губами. – Как же я рада тебя видеть! Но что это за дурацкие усы, Мишель! Они тебе совершенно не идут! Откуда ты узнал, что мы здесь! Мы же только сегодня прибыли!
– Гулькевич сообщил! А где Малик, мама?
– Пошел знакомиться с городом. Он плохо перенес морское путешествие, до сих пор приходит в себя. Я отпустила его подышать и развеяться. Я надеюсь, Стокгольм безопасен?
– Совершенно! А как ты перенесла такой длинный путь?
Они проходят в гостиную – номер мадам Терещенко люксовый, большой, с несколькими спальнями.
– Куда хуже, чем мне хотелось бы, – отвечает Елизавета Михайловна. – Но я рада, что наконец-то в безопасности… Я больше беспокоилась по поводу Коленьки, ты же знаешь, его здоровье не стало лучше от перенесенных потрясений.
– Я счастлив, что вы наконец-то здесь! Прислугой ты еще не обзавелась, как я вижу, так что скажи, куда я могу поставить цветы?
– Вот ваза…
– Что сейчас в Петрограде, мама?
– В Петрограде – большевики, Михаил. Это единственное, чего сейчас в Петрограде с избытком. Дела плохи. Все, кто может, уезжают. Нам повезло, что мы покинули страну до того, как убили этого палача Урицкого и стреляли в твоего большого друга Ленина. Пишут, что в России начался красный террор и выехать стало еще сложнее…
– Я читал в газетах о покушении. Жаль, что не наповал.
Елизавета Михайловна крестится.
– Прости меня, Господи… Так думать грешно, Михаил, но осудить тебя я не могу. Всем им желаю казней египетских. Знаю, что нельзя так, грешно, но желаю всей душой. Наши дома в Киеве разграблены, заводы не работают, персонал разбежался. Я оставила часть семейной коллекции в Петрограде, в Русском музее, под расписку, и привезла с собой лишь несколько офортов…
Терещенко тем временем водружает на стол вазу с цветами. Мадам Терещенко видит руки сына и замечает на его пальце обручальное кольцо. Лицо ее застывает, угол рта начинает подергиваться, она замолкает на полуслове.
Михаил поворачивается к ней и натыкается на взгляд, которым можно испепелить даже камни.
– Мама? Что случилось?
– Что у тебя на руке?
В первый момент Терещенко даже не понимает, о чем идет речь.
– Ты о чем?
– У тебя на руке… Это обручальное кольцо?
– А… Вот оно что… Да, мама, это обручальное кольцо!
– И кто она? Твоя избранница?
– Глупый вопрос… Маргарит, мама. Мы поженились здесь, по ее приезде…
– Против моей воли? – выдавливает из себя Елизавета Михайловне.
Голос у нее становится надтреснутым, и она судорожно расстегивает крючок под горлом, чтобы освободить дыхание.
– Мама, мне 32 года… – начинает Михаил.
– Я знаю сколько тебе лет! – кричит мадам Терещенко, жилы на ее шее вздуваются. – Мой запрет жениться на этой французской кокотке для тебя ничто?
– Мама!
– Ты думаешь, что можешь плевать на мои просьбы и запреты?
– Да, мама… – говорит Терещенко твердо. – Я полагаю, что могу сам решать, какие твои просьбы выполнять, а какие пропускать мимо ушей. И запрещать мне ты ничего не можешь…
– Ты говоришь такое своей матери?
– Мама, я был министром финансов России, министром иностранных дел, пережил тюрьму, побег, покушения на свою жизнь, а ты все еще полагаешь, что можешь приказывать мне, что и как делать?
Елизавета Михайловна молчит, но лицо ее не предвещает ничего хорошего.
– Мама, – говорит Терещенко примирительно, – Марг спасла меня, я обязан ей жизнью… Я по-прежнему тебя люблю, но отныне я принимаю свои собственные решения.
– Собственные решения… – повторяет эхом Елизавета Михайловна. – И где твоя счастливая супруга?
– В отеле. Кстати, хочу тебе сказать, что мы ждем второго ребенка…
– Она беременна?! – восклицает мадам Терещенко. И выражение ее лица становится кисло-сладким, будто бы в елей выдавили лимонного соку. – Вы ждете ребенка? О, как это трогательно! Значит, доктор все-таки ошибся!
– Мама, давай не будем ссориться…
– А мы не будем ссориться… Я просто расскажу тебе, мой дорогой сын, одну историю. Но сначала задам вопрос… Скажи, Мишель, а твоя любимая жена не рассказывала тебе о том, что с ней случилось не так давно?
– А что с ней случилось?
– Можно сказать, что ничего, если она не нашла нужным поставить тебя в известность… В ту ночь, Мишель, когда тебя арестовали, наша дорогая Маргарит пропустила через себя взвод, а может быть, и два – я не уточняла. И приползла к дверям моего дома – окровавленная, с вывернутым влагалищем и разорванным задом…
С лица Терещенко медленно сходит краска, нижняя губа дрожит.
– Она ничего тебе не рассказывала о той ночи, сынок? Не поведала, как она, твоя законная жена, а теперь и носительница нашей славной фамилии, побывала в роли солдатской шлюхи? Странно… Откуда такая скрытность?
Руки Елизаветы Михайловны судорожно рвут платок.
– Ты лжешь… – сипит Терещенко. – Ты лжешь мне, мама…
– Ну что ты! Зачем? Я спасла ее в ту ночь, Мишель. Я позвала доктора, который ее зашил, остановил кровотечение. Это я не дала ей умереть! В моем доме она лежала в горячке, и это я, слышишь, я поила ее отварами! И она меня отблагодарила… Лучше бы она…
– Мама!!!
Мадам Терещенко переводит дыхание. Лоб у нее в испарине, губы налились синевой.
– Ничего, сынок… Послушай меня в последний раз, потому что ноги твоей в моем доме больше не будет, пока она носит нашу фамилию. Послушай и запомни – мужчины в роду Терещенко всегда женились на достойных женщинах, на женщинах, равных им по происхождению, уму. На скромных и верных хозяйках, преданных семье матерях, на женщинах, которые за всю свою жизнь знали только одного мужчину – своего мужа! Когда умер твой отец, я была еще молода, но никто и никогда больше не коснулся моего тела. Ни один мужчина после твоего отца, ни один мужчина до него…
– Она не виновата…
– Конечно же нет… И я глубоко сочувствую ее несчастью. Как женщина… Но я никогда не приму ее как жену моего сына. Она не только не равна нам по положению. Теперь она…
– Замолчи!
– Каждый раз, когда ты будешь вожделеть ее, помни, что она – нечистый колодец!
– Замолчи!!!
Михаил нависает над матерью. Кулаки его сжаты, зубы оскалены.
Мадам Терещенко встает перед ним, брезгливо кривя рот. Рука с указующим перстом протягивается в сторону двери – сухая костистая лапка гарпии.
– Уходи, Михаил. Уходи прочь! И не смей показываться мне на глаза! Видеть больше не хочу белошвейку и ее выродков! Ни ту, что есть, ни то, что будет. Вон!