«…последние несколько лет мы с мужем прожили отдельно друг от друга, и я надеялась, что после его приезда во Францию наши отношения восстановятся, но мой супруг продолжал вести свободный образ жизни, манкировал супружескими обязанностями, не уделял семье достаточно внимания. Его постоянно видели в обществе женщин, и их поведение давало повод думать, что отношения между моим мужем и этими дамами выходит за рамки приличий…»
– Ваша честь, – спрашивает Терещенко. – Могу ли я сказать, не дожидаясь окончания чтения заявления истицы, что я заранее со всем согласен?
– С чем именно?
– С любым вашим решением, ваша честь. Я виноват перед своей женой, в чем признаюсь целиком и полностью, и готов нести расходы по ее содержанию пожизненно или пока она не выйдет замуж, а также по содержанию моих детей – дочери Мишель и сына Пьера – до достижения ими совершеннолетия, а далее – сообразно необходимости и по обстоятельствам.
– Вот, Ваша честь, – говорит адвокат Терещенко, – нами подготовлен соответствующий документ. Если истица согласна, то процесс можно будет сократить во времени к обоюдному удовольствию сторон.
Судья просматривает документ.
– Можете ознакомиться, – предлагает он адвокату Маргарит. – Шестьдесят тысяч франков в год, оба ребенка остаются с матерью. Месье Терещенко просит о праве посещения.
– Нас все устраивает, – говорит Маргарит.
– Но… – начинает было ее юрист.
– Нас все устраивает, – жестко повторяет Марг. – Мы принимаем предложение месье Терещенко.
– Прекрасно, – говорит судья, улыбаясь. – Приятно иметь дело с разумными людьми…
Выход из здания суда
Первой выходит Марг – подтянутая, элегантная, спокойная. На улице прохладно, и она прячет руки в муфту.
За ней выходит Терещенко – он в длинном шерстяном пальто с меховым воротником, без головного убора.
Они останавливаются на ступенях рядом друг с другом.
– Ну вот и все, – говорит Маргарит. – Любой роман рано или поздно заканчивается. Закончился и наш.
– Жаль, нельзя было обойтись без суда…
– Ну, хуже от этого никому не стало, – рассудительно замечает она. – Мы просто узаконили случившееся. Я теперь снова мадемуазель Ноэ, только немного старше и с двумя детьми. А ты – свободный мужчина на пороге новой жизни.
– Я всегда буду благодарен тебе…
– Оставь, Мишель, – перебивает она бывшего мужа. – Мы дали друг другу то, что могли дать, и оба заплатили свою цену. Так получилось. Мы не враги, месье Терещенко?
Она достает руку из муфты и протягивает ему для пожатия, но Терещенко склоняется и целует ее ладони. Пальцы его нащупывают что-то на кисти Марг, он быстро поворачивает ее руки ладонями вверх. На запястье, под браслетом, следы заживших глубоких порезов.
– Что это, Маргарит? – спрашивает он изумленно.
Она с неожиданной силой вырывает руку из его ладони.
– А вот это, – говорит она зло, отступая от него спиной вперед, – не твое дело. Запомни. Не твое дело.
– Марг!
Она быстро идет вниз по лестнице к ожидающему ее автомобилю. Возле распахнутой дверцы стоит шофер.
– Маргарит! – кричит Терещенко ей вслед.
Она не оборачивается, садится в машину, шофер, захлопнув дверцу, спешит за руль, и авто уезжает.
Мишель остается один.
25 января 1923 года. Париж. Особняк Елизаветы Терещенко на улице Спотиньи
Михаил и Елизавета Михайловна сидят за столом друг напротив друга. Мадам Терещенко сильно сдала, постарела, осунулась, но глаза ее по-прежнему горят неукротимым огнем.
– Как я понимаю, – говорит она, – ты сейчас получаешь стабильный доход. Это хорошо.
– У меня большие долги, мама. Их надо возвращать. Если бы не это, дела были бы куда лучше…
– Ты проигрался?
– В каком-то смысле – да, – грустно шутит Терещенко. – Но не в казино. Я в деньгах не нуждаюсь и, как выяснилось, вполне могу зарабатывать их самостоятельно.
– Что не помешало тебе продать яхту, – говорит Елизавета Михайловна. – Мою, кстати, яхту.
– Я не заявлял никаких претензий на свою долю в имуществе семьи, мама. Не думаю, что поступил нечестно.
– Ты бы хотел, чтобы за твои долги отобрали имущество у всей семьи?
– Ты же знаешь, что это не так…
– Я надеюсь, что у тебя хватит ума и достоинства самому расхлебать кашу, которую ты заварил… Не вмешивая в это нас. Семья и так многое претерпела за эти годы.
– Ты продаешь «Марипозу»?
– Пока нет, но у меня нет средств для ее достойного содержания. Ни балов, ни приемов ей уже не видеть…
– Я надеюсь, что будут другие времена.
– Возможно. Рента Лизе и Малику назначена, она пожизненная. Личное состояние я завещала церкви. Надеюсь, что они найдут достойное применение деньгам.
– Это твоя вилла, мама. Это твои деньги, это твоя воля. Я ни на что не претендую и надеюсь, что ты проживешь еще много лет.
– Как Бог даст, – мадам Терещенко кивает головой. – Еще чаю, Михаил?
– Пожалуй, нет… Я хочу сказать, мама, что позавчера я развелся.
Некоторое время мадам Терещенко молчит, а потом произносит, не меняя интонации:
– Это твоя жизнь, Михаил. Надеюсь, ты найдешь себе достойную женщину…
– Ты не рада моему решению, мама?
Елизавета Михайловна кривит тонкие губы.
– Радость приносит только своевременное решение, сын. Твое же опоздало на годы. Я, Миша, давно поставила на тебе крест. Ты волен поступать по своему разумению, а ответ будешь держать не передо мной, а перед Богом. Не мне тебя осуждать… Я тебя родила – этого довольно. Ты же не для меня расстался со своей белошвейкой? Не потому, что меня хотел уважить? Просто надоела она тебе, на ногах повисла грузом. Ты, Миша, больше всех на свете любишь себя. Себя тебе жалко, себя ты понимаешь… А большего тебе не дано.
Терещенко молчит.
– Не печалься, – говорит Елизавета Михайловна. – Человек таков, каким его сотворили – другим тебе не стать. Ты – талантлив, тебе все давалось легко. Жизнь для тебя была не мукой завоевания высот, а легким променадом по Елисейским полям! Только вот надо помнить, что беспечный путник рано или поздно встречается с бедой. Но и тут тебе повезло, ты выжил… и я к этому не имею никакого отношения. Отныне делай все, как знаешь, а мне пора о Боге подумать. Иди, Миша…
Терещенко встает, походит к матери и, опустившись на пол, утыкается головой в ее колени.
Она сидит в кресле прямая, с ровной негнущейся спиной. Лицо ее ничего не выражает. Она даже не кладет руку на голову сына.
Михаил встает и выходит не прощаясь.
18 марта 1923 года. Париж. Кладбище церкви Болье-сюр-Мер
В церкви идет отпевание.
– Упокой, Господи, душу рабы твоей – Елизаветы… – гудит священник.
Поп пожилой, с окладистой бородой, щекастый. Взлетает и опускается кадило, оставляя за собой дымок горящего ладана.
– Упокой, Господи…
Людей в церкви много – Елизавету Михайловну знали и уважали многие. В первых рядах стоят родственники покойной, в их числе Дорик, Лиза, Пелагея, Малик и Михаил.
Покойная лежит в гробу с тем же непреклонным выражением лица, убранная по православному обряду.
Гроб красного дерева опускают в могилу. Летят на крышку комья влажной земли. Один за одним родственники и гости бросают в земляную пасть по три горсти.
Дорик, Пелагея, Лиза, Малик и Михаил вместе идут к машинам.
– Поедем ко мне, в «Поральто», – предлагает Федор Федорович. – Не так роскошно, как ваша «Марипоза», но места хватит всем. Помянем тетю Лизу, пообщаемся.
– «Марипоза» уже не наша, – говорит Пелагея.
Она стала грузнее, но в оплывших чертах лица еще можно разглядеть ту девушку, на которую с вожделением поглядывал Блок.
Автомобиль на трассе от Болье-сюр-Мер
В машине Дорик, Мишель, Лиза, Пелагея и Малик. Дорик за рулем, он ведет машину легко и профессионально, словно сидит не за рулем мощного лимузина, а за штурвалом своего истребителя. Авто легко ввинчивается в повороты, иногда даже раздается повизгивание шин.
– Мне даже нравится такая жизнь, – говорит Дорик громко, чтобы его слышали через звук мотора. – Я дирижирую по праздникам Каннским симфоническим оркестром, чиню чужие машины у себя в гараже, а иногда даже торгую газетами на набережной Круазетт. Многие знают меня в лицо, и поэтому я неплохо зарабатываю.
Он смеется.
– А еще я участвую в гонках на кубок Дюрана. Ну чего вы так на меня смотрите? Я привык возиться с железками, так почему не получить за это пару франков?
– А как твоя яхта? – спрашивает Малик.
– Продал! Продал я свою красавицу некоему Эдисону. Хороший такой господинчик, владелец звукозаписи «Маркони». Зачем мне яхта? Я теперь стал совершенно сухопутным…
– Ты еще летаешь? – подает голос Терещенко.
Федор мрачнеет, улыбка сходит с его лица.
– Нет, – отвечает он. – Больше я не летаю… Не хочу.
Вилла «Поральто». Вечер
Пелагея, Михаил, Лиза, Дорик и Малик сидят на веранде. Мартовский вечер прохладен, возле столика стоит закрытая жаровня с углями. Малик греет над ней руки.
Пелагея устроилась в кресле, закутавшись в плед. Михаил курит у края террасы, набросив на плечи пальто. Дорик разливает по бокалам коньяк, а потом сам закуривает сигару и становится ближе к Мишелю.
– Ну, – говорит Федор Федорович. – Помянем? Земля пухом Елизавете Михайловне. Крепкая была женщина. Никогда не видел ее плачущей…
– Я тоже, – говорит Терещенко.
– И я, – подтверждает Пелагея.
– И я, – кивает Елизавета.
– А я видел, – говорит Малик. Он больше всех похож на покойную мать – то же узкое лицо, близко посаженные глаза, острый подбородок. – Когда я болел и она думала, что я умираю. Она молилась и плакала рядом с кроватью. Думала, что я в бреду, ничего не вижу – и плакала.
– Один раз не считается, – говорит Лиза. – Тебя, Малик, она любила больше всего. Ты же младшенький…
Пелагея поднимает бокал.
– Земля ей пухом, братцы мои, но я скажу, хоть это нехорошо… И Лиза меня поймет, наверное… Прости меня, мама… Мне сегодня дышится легче.